Номер 23 (1367), 30.06.2017

И. Михайлов

(Продолжение. Начало в № 22.)

Я стоял у калитки, не решаясь что-либо предпринять. "Чего я робею? Не согласится со мной говорить - и ладно. Это его право. Может, мне непозволительно даже просить Петра Васильевича быть со мной откровенным. С другой стороны, на дворе 1993 год. Кому сейчас до чужих секретов, когда не платят за работу, все дорого, экономическая разруха..."

С этими мыслями я постучал в дверцу. Никто не ответил. "Вы сильнее стучите!" - услышал я громкий женский голос. Я обернулся. Конечно, это соседка, что живет напротив и всем интересуется. Я последовал её совету. Вскоре входная дверь дома отворилась, и на пороге появилась женщина неопределенного возраста. Её бесстрастное лицо ничего не выражало, хотя её побеспокоил совершенно незнакомый человек. Она молча ждала, и тогда я спросил: "Здесь живет Петр Васильевич Янковский-Сердюк?" Женщина кивнула, ничего не ответив. Я продолжал: "...Я специально приехал из Одессы, чтобы встретиться с господином Янковским-Сердюком. А вы, наверное, Гертруда Ивановна?"

Только тут я заметил, что лицо женщины чуть оживилось. Она подошла поближе к калитке, пристально в меня вглядываясь. "Вы - еврей?" - неожиданно спросила Гертруда Ивановна. "Да, конечно, - с готовностью подтвердил я. "Откуда вы узнали о Петре Васильевиче?

Признаться, на минутку, не более, я замешкался, хотя такого вопроса ожидал. Я машинально обернулся: голосистой соседки не оказалось, вокруг ни души.

"В июле я был в Израиле..." И коротко рассказал об Яд ва-Шем, о профессоре Фридмане и его предложении... "Все понятно, - сказала Гертруда Ивановна, - заходите в дом". Я оказался в маленькой прихожей, затем вошел в комнату, кстати, тоже весьма миниатюрную. Гертруда Ивановна жестом показала на стул, а сама направилась в другую комнату, где, как я предположил, находился Петр Васильевич.

Минута мне показалась часом, и я успокоился только тогда, когда услышал: "Прошу вас зайти". Гертруда Ивановна отворила дверь, и я вошел в небольшую гостиную, где в кресле у стены сидел Янковский-Сердюк. Считанные секунды я стоял перед пожилым человеком, не зная с чего начать.

Петр Васильевич оказался худощавым, с правильными чертами лица, прямым носом, с голубыми глазами, которые смотрели на меня скорее с интересом, чем с любопытством.

"Присаживайтесь, - наконец, тихо произнес Петр Васильевич, - и, если можно, несколько слов о себе". В течение всей поездки к Петру Васильевичу я много раз про себя репетировал встречу с этим человеком, думая, что сказать вначале, что потом... И вот теперь, позабыв о репетициях, я запальчиво, чуть волнуясь, но с воодушевлением, принялся рассказывать о себе и главное, о том, что удалось узнать от исследователя из Музея Катастрофы.

Я честно признался, что Эдуард Фридман, без обиняков, сообщил мне: пан Янковский-Сердюк долгое время считался двойным агентом разведок СССР и Германии, некоторое время жил в Палестине, возможно выполняя чье-то задание; кроме того, имеет заслуги перед еврейским государством, но постоянно находится в тени... Не знаю точно, как долго продолжался мой монолог, в течение которого Петр Васильевич испытывающе смотрел на меня, хотя иногда опускал свою седую голову, как будто что-то хотел вспомнить.

Когда я завершил свой рассказ, то заметил: губы Петра Васильевича чуть скривились в снисходительной улыбке. "Должен признать, господин профессор, вы не так уж плохо информированы. А впрочем, что вы хотите от меня узнать?" И вновь его лицо стало серьезным и сосредоточенным.

Я до сих пор не могу понять, что тогда со мной случилось; почему, позабыв о приличии, - я впервые видел этого человека - решился сказать ему то, что, наверное, никогда в иных условиях не рискнул бы говорить старому мужчине. Если коротко: я позволил себе напомнить Янковскому-Сердюку, что он - носитель ценной и очень важной для истории информации, и ему было бы непростительно покинуть белый свет, не рассказав о своей деятельности, встречах, впечатлениях...

Петр Васильевич ничего не сказал после моей эмоциональной речи. Мне показалось, что пан Янковский сейчас выставит меня за дверь, узрев в моей настоятельной просьбе недопустимую дерзость. Правда, с того времени, когда Петр Васильевич сотрудничал с Абвером и ОГПУ, прошло более 50 лет - срок, по истечении которого информация такого рода в ряде стран перестает считаться государственной тайной. Но у нас все еще не так, как принято в цивилизованных государствах. И как знать, имел ли право бывший агент спецслужб что-либо рассказывать о своей деятельности?

"Хорошо, - тихо промолвил Петр Васильевич. - Но у меня к вам просьба, скорее условие: я готов поделиться своими воспоминаниями и ответить на вопросы, однако пока я жив, вы не можете что-либо публиковать. Это касается меня лично, а также сведений из моего рассказа. Кроме того, я обещаю распорядиться насчет некоторых документов, в том числе дневниковых записей, которые вы получите в пользование, согласно моему завещанию".

Возникает вопрос: почему Янковский-Сердюк так быстро согласился рассказать свои секреты совершенно неизвестному ему историку? Петр Васильевич это объяснил так: во-первых, у него действительно уже почтенные года; во-вторых, он считал, что в Украине еще мало знают и не всегда объективно судят о деятельности националистических организаций в годы Второй мировой войны; в-третьих, по его мнению, в стране за последнее время усилились ксенофобия и антисемитизм среди некоторых граждан; наконец, Янковский-Сердюк хотел, чтобы общественность четко осознала: среди украинцев было немало таких людей, которые искренне сочувствовали преследуемым за веру, национальность и убеждения.

Наверное, лучше не скажешь. А мне оставалось только согласиться с предложением Петра Васильевича и поблагодарить его за доверие.

Я ждал, без малого, 16 лет, чтобы поведать читателю о своем необычном собеседнике и его почти фантастической жизни. П. В. Янковский-Сердюк скончался в феврале 2004 года в возрасте 89 лет, и пусть земля ему будет пухом.

* * *

"...Себя я помню где-то с пяти лет. Мои детские впечатления - тяжелые, полные тревог, непостижимые для моего сознания. Моя мать - Мария Янковская-Сердюк - была дочерью богатого полтавского помещика Василия Петровича Янковского-Сердюка, кстати сказать, давшего дочери отличное образование.

Отца своего я не знаю. Но мне доподлинно известно, что в доме моей матери, в родовом имении, находившемся в этих местах, где мы с вами беседуем, в начале Первой мировой войны, в ноябре 1914 года, появился немецкий офицер, сумевший бежать из русского плена и укрывшийся в деревне моего деда.

Позже мне рассказывали: немец был хорош собой, образован, галантен, играл на фортепьяно, любил Шопена и Шумана... Матушка таяла от удовольствия, общаясь с "врагом Российской империи", а в начале декабря следующего, 1915 года, я появился на свет.

Осень 1917 года коренным образом изменила судьбу нашей семьи. Дед понял, что его ждет, а следовательно, и всех остальных членов фамилии, поэтому он заблаговременно вместе с нами переехал в западную часть Украины, где еще хозяйничали австрийцы. Немецкий офицер к тому времени исчез, но матушка недолго горевала. Вскоре какой-то польский шляхтич удостоился чести стать ее новым любовником. Он отвез молодую и красивую украинку в Варшаву, и вместе с матерью в столице Польши оказался и я. Там меня определили в немецкий пансион, где воспитывались дети из "хороших" польско-немецких семей. Дома я, как правило, говорил по-украински, так как за мной по-прежнему смотрела моя украинская няня; на улице - по-польски, но в школе меня обучали на немецком и французском языках. Значительно позже я самостоятельно овладел русским языком и горячо его полюбил.

Кстати, в то время Варшава была на редкость многонациональным городом. На ее красивых улицах слышалась не только польская речь; язык идиш был на слуху почти в каждом районе столицы; говорили также по-украински, по-белорусски, по-немецки, по-русски, по-французски...

В 20-х годах в Польше осело много русских, бежавших из Советской России. Местные власти сочувственно относились к жертвам большевистского переворота. В Варшаве и в других городах появились всякого рода антисоветские организации, однако после убийства советского посла - Войкова П. Л. (1888-1927) - власти, не желавшие обострения отношений с великой соседкой, стали более зорко следить за "борцами против большевизма".

Украинцы на польских землях жили многие века, можно даже с уверенностью сказать: мои сородичи поселились в некоторых районах давней Речи Посполитой значительно раньше, чем поляки. Некоторые украинцы охотно ассимилировались, приняли католицизм. В то же время следует помнить, что польская шляхта нередко силой принуждала православных принять чужую им веру, язык, обычаи. Однако значительная часть нашего народа оставалась верной языку своих отцов и национальным традициям. Поляки всегда относились к своим украинским гражданам, мягко говоря, свысока. Надо признать: разные народы, жившие в Польше, друг друга не очень жаловали, но терпели.

В конце июня 1932 года я завершил обучение в лицее и получил право поступать в университет. Но к этому времени положение в нашей семье ухудшилось настолько, что мы оказались на грани нищеты. Внезапно умер дед; отчим попал за решетку за крупное мошенничество; матушка, не будучи рачительной хозяйкой, умудрилась почти полностью растратить золотые монеты царской чеканки; распродать вывезенные из России фамильные драгоценности; даже серебряная посуда, которая, согласно семейному преданию, помнила Богдана Хмельницкого, куда-то исчезла.

Матушка постоянно на кого-то злилась. Я боялся попадаться ей на глаза. Мою няню она без сожаления определила в богадельню, которую содержала украинская община. Я часто слышал, как мать отчитывала служанку за лишний грош, якобы зря потраченный ею на рынке.

Мне стало ясно, что я - лишний рот. Тогда-то и решился на отчаянный шаг: покинуть Варшаву и отправиться в столицу Германии. По правде говоря, на этот поступок меня подбил мой школьный друг, Отто Кишнер, у которого там жили родственники, посоветовавшие ему продолжить образование в Берлинском университете.

Что мне было терять? Своей семье я не нужен. Впрочем, была ли она у меня? Самым близким человеком для меня был дед, которого не стало; а матушка после ареста мужа-поляка озаботилась поисками подходящей кандидатуры на освободившееся место.

Помню, пришел в комнату матери проститься. Для приличия она приложила носовой платок к глазам, заметив, что я очень вырос и возмужал. Потом, порывшись в своем будуаре, матушка что-то торопливо, словно боясь передумать, сунула в карман моей куртки и, перекрестив, сказала на прощание: "Пиши". И больше я её никогда не видел. Я действительно выглядел старше своих неполных семнадцати лет. Видимо, сказались упорные занятия спортом в лицее.

* * *

В Берлине летом жарко и душно. На вокзале нас встретил кузен моего друга. Я, к сожалению, не помню его имени. Такой рыжий, с веснушками, худой и длинноногий парень, наверное, нашего с Отто возраста. Он сдержанно поздоровался, и мы молча пошли.

Я чувствовал себя уверенно, поскольку в кармане моей куртки были спрятаны две золотые царские десятирублевки - прощальный матушкин подарок. Целое состояние!

В Европе экономический кризис бушевал вовсю. Страдали миллионы людей. Я видел толпы нищих в Варшаве, готовых перегрызть друг другу горло за даровую миску похлебки и кусок серого хлеба. В то же время варшавские газеты утверждали, будто у немцев еще хуже, намекая при этом: так им и надо. Горе побежденным. Теперь мне предстояло увидеть все это своими глазами.

Берлинская действительность меня потрясла уже в первые часы пребывания в столице Германии. Это был пир во время чумы. Роскошные автомобили с открытым верхом сновали по превосходным дорогам. В них сидели, сверкая драгоценностями, женщины, высокомерно взиравшие на угрюмых берлинцев.

У большого отеля, расположенного на зеленом бульваре неподалеку от вокзала, я увидел группу девушек. Их одежда и повадки не вызывали сомнений. Среди них выделялась одна, совсем ещё ребенок, лет 11-12. Её светло-русые волосы были распущены, маленькие губы густо намазаны яркой помадой, а полуобнаженное тело время от времени извивалось в непристойных движениях. Увидев пожилого туриста, направлявшегося в отель, девчонка бросилась к нему, схватила за руку и громко закричала: "Согласна на любой... Недорого!" Мужчина оценивающим взглядом посмотрел на юную проститутку и снисходительно бросил: "Идем со мной". И они быстро стали подниматься по мраморной лестнице роскошной гостиницы. "Кто они?" От неожиданности я вздрогнул, едва отойдя от неприятной сцены с униженной девчонкой. Это мой друг, Отто, спросил, показывая рукой на нескольких юношей. Из одежды у них были только туго облегающие нижнюю часть тела шорты. Красивые, стройные тела, видимо, были чем-то смазаны, так как блестели и тем самым еще более выделяли накачанные мышцы рук и ног. Мы остановились, наблюдая за странными ребятами. Нас заметили. Один из парней подошел к нам. Кузен моего друга, наверное, о чем-то догадывался. Он явно смутился и поспешно ретировался. Отто смотрел на подошедшего с нескрываемым любопытством. Парень широко улыбался. Не говоря ни слова, он принялся быстро расстегивать шорты. "Ну что, подойдет? - насмешливо спросил он, - могу показать свой зад, и заметьте - почти даром".

На Отто страшно было смотреть. Воспитанный в строгой католической семье, подобные вещи... Он побледнел и от волнения и смущения ничего не мог сказать. Конечно, я все понял и, схватив своего друга за руку, отвел в сторону. Молодой человек отнюдь не расстроился. Он тут же направился к остановившейся машине... Вскоре модные и холеные джентльмены повели всю полуголую компанию в номера отеля.

В Германии творилось что-то невероятное. Экономический коллапс привел к нищете, превратил многих немцев в обездоленных и униженных попрошаек. Вседозволенность, как следствие слабости властей, способствовала политическому хаосу и моральной деградации... Всем этим пользовались политические авантюристы, среди которых оказались откровенные уголовники и проходимцы.

Честно скажу: уже на следующий день пребывания в Берлине, несмотря на доброжелательный прием немецкой родни Отто, мне захотелось вновь бродить по улицам Варшавы, на ходу уплетая аппетитные пончики и подмигивая симпатичным гимназисткам... Довоенная польская столица была красивее и уютнее Берлина. Таково мое впечатление, но отступать некуда. Я стремился получить высшее образование на философском факультете берлинского университета и уже через несколько дней записался на курс.

(Продолжение следует.)