Номер 09 (805), 10.03.2006

(Окончание. Начало в № 8.)

Другой розыскник, который в физических пытках не участвовал – и по мнению прокуратуры и суда не оказывал на Артюшенко незаконного психологического воздействия, – по-дружески увещевая задержанного, продолжал заветную "проктологическую" тему: "Не признаешься, вывезут тебя, Саша, на поля орошения, петарду в задницу вставят – калекой на всю жизнь останешься. Тебе это нужно?"

Конечно, после реального выламывания рук и пыток током, эту угрозу надо было еще выполнить. Но что могло этому помешать? Проснувшаяся совесть? Честь офицера? Не смешите.

Этот эпизод показаний Артюшенко как раз прослушивался во время заседания по замечаниям на протокол. Поэтому судья выгнал журналиста из зала?

Или не хотел, чтобы лишние уши слышали, как розыскник, выбивавший явку, выступая в качестве свидетеля, стал по своему недомыслию подсказывать суду, на какой странице уголовного дела находится такой-то документ, хотя никто категорически не имел права знакомить его с уголовным делом?!

А может, все же судья Л.И. Сенатор прав, и судебное заседание по замечаниям на протокол отличается от других в смысле открытости и гласности?

Откроем Уголовно-процессуальный кодекс Украины. Там сказано, что судья изучает замечания на протокол и если согласен с ними, то вносит изменения в протокол без созыва нового судебного заседания.

Однако если председательствующий с какими-то замечаниями не согласен, то он организует судебное заседание, в котором должно участвовать не менее двух человек из прежнего состава суда.

Л.И. Сенатор – честь ему и хвала – собрал весь прежний состав суда полностью: двоих судей и троих народных заседателей. Таким образом, заседание должно было пройти в обычном режиме, то есть в соответствии с Конституцией Украины и Уголовно-процессуальным кодексом – открыто.

Но на этот раз председательствующий, увидев, как всегда, единственного слушателя, неожиданно спросил секретаря: "Почему люди в зале?"

Понимая, что вопрос обращен все же ко мне, поднимаюсь:

— Я – послушать.

— Это не тот процесс, чтобы слушать.

— Я журналист.

— Это не имеет значения. Выходите.

Сразу после моего удаления подсудимый обратился к председательствующему с вопросом: "Разве процесс стал закрытым?"

Но вопрос так и повис в воздухе, оставшись без ответа. Не принято у нас, чтобы судья отвечал на законные вопросы. Не принято, чтобы он вообще за что-нибудь отвечал, в том числе за откровенно незаконные судебные решения.

Удалив слушателя из зала, председательствующий тем самым поставил под сомнение и сам приговор, который теперь может быть обжалован и по формальным причинам нарушения открытости и гласности судопроизводства.

Может, судья, понимая несправедливость приговора, который вынесла судебная коллегия под его председательством, таким путем хотел дезавуировать сам приговор?

О, это было бы слишком оптимистично! Гораздо более близка к истине другая версия: судья мстил журналисту.

За что?

А за то, что в ряде статей в нашей газете, посвященных судебному процессу над Александром Артюшенко, был вскрыт тот кошмар, который происходит в милицейских и прокурорских кабинетах во время досудебного следствия и который продолжается во время судебного разбирательства.

Когда в угоду начальству, да и за премию к концу года за быстрое раскрытие тяжкого преступления, измываются над невинным человеком, назначая его убийцей.

Когда нагло фальсифицируют вещественные доказательства – подменяют отпечатки пальцев, подбрасывают ножи, подтасовывают документы.

Когда во время судебных прений судьи и прокурор читают посторонние журналы.

Когда ощущают себя властелинами человеческих судеб, перед которыми смиренно молчат Закон и Справедливость.

Но так не должно быть. И так не будет.

Вот у нас вроде бы давненько уже ищут объединительную национальную идею. Пытаются найти что-то такое, чтобы "Схiд и Захiд – разом".

А идея-то проста до невозможности: освободить ковельчанина Александра Артюшенко, который сидит в одесской тюрьме и незаконно приговорен к 13 годам лишения свободы за убийство, которое он не совершал.

Борис ШТЕЙНБЕРГ.