Номер 12 (1544), 27.05.2021

И. Михайлов

(Продолжение. Начало в № 8–10.)

Однажды в одном из залов Бельведерского дворца, где хранились многочисленные произведения античного искусства, Кауфман обратил внимание на молодого человека в сутане, усердно рисовавшего знаменитую статую Аполлона Бельведерского. В музее стояла мраморная копия бронзового оригинала работы скульптора Леохара, придворного ваятеля Александра Македонского.

Молодой человек так увлекся рисованием, что никого вокруг не замечал. Кауфман обратил внимание, что художник в сутане не похож на итальянца: светло-русые волосы спадали на плечи, светлокожее лицо, чуть вздернутый нос. Да и внешний вид его совсем не напоминал священнослужителя, но сутана. "Наверное, немец или поляк", — решил Кауфман. Он хотел было пройти мимо, но человек этот показался ему необычным. Леонид остановился и посмотрел на художника. Они встретились взглядом...

Леонид успел посмотреть экспонаты нескольких кабинетов в музее Пия-Климента (один из музеев Ватикана во дворце Бельведер), а священнослужитель все рисовал. Иногда он подходил совсем близко к статуе, дотрагивался руками, губы его беззвучно шевелились. Казалось, он читает молитву. Наконец художник оторвал свой взгляд от мольберта и рассеянно посмотрел по сторонам.

Леонид не выдержал и подошел к молодому священнику, который, видимо, решил, что незнакомец желает взглянуть на его рисунок. Кауфман действительно молча смотрел на прекрасно выполненный эскиз, затем неожиданно для самого себя спросил:

— Вы художник или священнослужитель?

И сам смутился от бестактного вопроса. Но парень, как видно, не обиделся, а просто ответил:

— Люблю рисовать, восторгаюсь античным искусством. Я полагаю, что и вам оно нравится.

Тогда-то Кауфман решил кое-что рассказать о себе, забыв предостережение Шилоаха быть осторожным во всем: в разговоре, в поведении, в общении, в особенности с незнакомыми людьми.

Когда Леонид сказал, что он израильтянин и дома его называют "Лейзер" — распространенное еврейское имя, паренек как-то напрягся и какая-то грусть коснулась его бледного лица. Он ничего не сказал, но Кауфман был уверен: художник явно встревожен.

Узнав, что Леонид только недавно прилетел в Рим, Анжио, так звали нового знакомого, предложил показать ему некоторые достопримечательности итальянской столицы. В тот день они долго ходили по городу, говоря о его истории, архитектуре, античном искусстве.

Кауфман нашел в Анжио благодарного слушателя, у которого оказались общие с ним интересы.

Они решили встретиться на следующий день. Леонид надеялся, что на этом рандеву его новый приятель расскажет о себе. Тогда Леонида вовсе не смущало то обстоятельство, что Анжио слишком молод, чтобы самостоятельно вести службу. Тогда, возможно, он учится. Почему он все дни проводит в музее? Для Кауфмана эти факты не имели значения. Он чувствовал себя свободным и считал, будто и другие имеют право на такую благодать.

Правда, иногда Леонид вспоминал о своих обязательствах перед еврейским государством. Он знал, кому обязан тем, что беззаботно разгуливает по Риму, тратит государственные деньги... Вспоминая об этом, он тяжело вздыхал.

Они встретились как старые и добрые знакомые. Анжио был одет в цивильный костюм. На нем — джинсовый наряд, только входивший в моду и стоивший в Западной Европе немалых денег.

Площадь перед базиликой Святого Петра — огромная. На ней легко можно было затеряться. Даже когда Папа Римский не выступал перед толпами верующих, на площади всегда многолюдно. Анжио, хорошо знавший эти места, подсказал Кауфману укромный уголок возле колоннады. Здесь израильский историк решил рассказать Анжио о царе Ироде, о котором они так ожесточенно спорили.

* * *

Когда во II веке до н. э. Иудея восстала против деспотической власти Селевкидов, разоривших по приказу сирийского царя Антиоха IV Эпифана Иерусалим, Рим оказал помощь иудеям в их справедливой борьбе за независимость. Однако союз Рим — Иерусалим оказался для маленькой Иудеи весьма опасным.

Рим задумал покорить весь регион, имевший важное стратегическое значение. В 63 г. до н. э. римские легионы, руководимые прославленным полководцем Помпеем Великим, вторглись в Иудейское царство, попутно разгромив Понт и захватив Сирию. Римляне передали бразды правления Иудеей Гиркану II, правда лишив его царской власти, назначив этнархом (титул правителя в какой-либо области в Древнем Риме).

В то время Рим постоянно воевал с парфянами, и борьба между этими великими государствами продолжалась с переменным успехом долгие десятилетия. Так, в 40 г. до н. э. парфяне захватили Иудею, назначив своего ставленника Антигона II из династии Хасмонеев на должность первосвященника. Но римляне не собирались отказываться от Иудеи. Они поддержали идумеянина Ирода, претендовавшего на царский престол в Иерусалиме.

Рим, разгромив Парфянское царство, помог Ироду в борьбе против Антигона II. Иерусалим был взят римлянами, Антигон казнен, а Ирод, получив власть над Иудеей, впоследствии стал великим правителем. Это был удивительный человек, в котором уживались поразительно жестокий тиран, величайший строитель, умный реформатор и ловкий дипломат.

Все его длительное правление (40–4 гг. до н. э.) оказалось сплошным компромиссом. Как талантливый и искушенный политик, Ирод понимал: Рим — самая могущественная держава тогдашнего мира. С ее лидерами следует ладить, даже ценой таких уступок, которые делали его ненавистным для большинства иудеев, его собственных подданных.

Например, Ирод, формально исповедуя иудаизм, всячески подчеркивал свою любовь ко всему греко-римскому, сооружал языческие храмы, устраивал пышные празднества в честь эллинских богов, поощрял проникновение в иудейское общество чуждых ему культуры и традиций.

Следует помнить, что в период правления Ирода Великого в Иудее закладывались предпосылки христианства. Возможно, Иисус родился еще при жизни этого иудейского царя. Ирод полагал, стараясь, чтобы так думали все его подданные, что если и существовал Мессия (Христос), то это он сам.

При нем разрасталась и укреплялась иудейская диаспора. По-видимому, в каждом крупном городе тогдашнего греко-римского мира существовала иудейская община. За многие десятилетия после разрушения Иерусалима и Первого Храма вавилонским царем Навуходоносором в 586 году до н. э. многочисленные войны, изгнания и не в последнюю очередь прозелитизм способствовали увеличению числа иудеев, живших вне своей исторической родины.

Ирод стремился прослыть царем всех иудеев, а не только своего небольшого царства. Он рассчитывал на поддержку своей политики со стороны все усиливающейся иудейской диаспоры. Он знал, как велико ее влияние в Риме и с какой симпатией относился к евреям Юлий Цезарь. Той же политики придерживался и Октавиан Август.

Цицерон в своих речах нередко выражал недовольство ростом влияния евреев Рима. Пугало языческое общество и тот факт, что все больше жителей империи принимало иудейскую веру. В связи с этим усилились нападки римских интеллектуалов на евреев и иудаизм.

Например, все тот же историк Корнелий Тацит называет некоторые из обычаев иудеев "дурными и отталкивающими". Он, в частности, писал: "Иудеи считают богопротивным то, что для нас священно, и, наоборот, то, что у нас запрещено, ибо безнравственно и преступно, у них разрешается... Иудеи охотно помогают друг другу, зато ко всем прочим смертным враждебны и ненавидят их... Ни с кем не делят они ни пищу, ни ложе, избегают чужих женщин..."

Царь Ирод, конечно, знал о нежелании греко-римского мира понять иудейское вероучение, осознавая также причины его неприязненного отношения к вере Моисея, Может быть, поэтому он так старался угодить римлянам, умело лавируя как тонкий политик между интересами могущественной империи и своей маленькой страны.

Не будучи чистокровным иудеем, Ирод стремился снискать симпатии у подданных, которые гордились, по словам того же Тацита, своими обычаями, "уходящими в глубокую древность". С этой целью Ирод строил в Иудее крепости, дворцы, амфитеатры, портовые сооружения и даже целые города, поражающие воображение современников. Он прославился еще и тем, что перестроил Иерусалимский храм, ставший одним из самых красивых сооружений тогдашнего мира, о котором говорили: "Кто не увидит Храм, тот не познает прекрасного..."

* * *

— Как интересно! — вырвалось у Анжио. — Я был другого мнения об Ироде, Евангелисты считают его величайшим преступником и ничего положительного в его деятельности не видят.

— В том-то и дело, — подхватил Леонид, — евангелисты писали неправду, основываясь на недостоверных слухах. Да, иудеи Ирода не любили, но надо признать: когда он правил, Рим соглашался на определенную независимость еврейского государства. Он действительно был блестящим политическим стратегом.

— Если бы евреи имели свое государство, не было бы страшной трагедии, которая произошла с нами, — эмоционально произнес Анжио. После этих слов он вдруг съежился, чуть побледнел, предательские слезы скатились по его лицу. Леонид все понял. Он не сразу нашел, что ответить, как утешить, успокоить друга, к тому же, очевидно, еще и соплеменника. Кауфман молча взял его руку и крепко сжал ее в своей руке.

— Мы создали свое государство, победив наших врагов, а значит, больше никогда не будет гетто и концлагерей... — Леонид также был взволнован, не мог больше говорить, но слез не было. Он плакал в последний раз, когда хоронил боевого товарища, погибшего перед самым окончанием Войны за Независимость. Многих пришлось хоронить. Не хватало слез, чтобы выплакать горе. Но они знали, за что воюют, и еврейские бойцы только сильнее сжимали в руках оружие и с еще большим ожесточением сражались с многочисленным врагом.

...Они молча шли по улицам шумного города, казалось ничего не замечая. Леонид первый нарушил молчание:

— Давай, Анжио, присядем за столиком этого кафе и заодно пообедаем. Ты не против?

Спагетти надо уметь есть. Анжио улыбался, глядя, как Леонид воюет с длиннющей лапшой. Он любил итальянскую кухню, и у него получалось. Съели все быстро, за едой не до разговоров. Кауфман подозвал официанта и заказал еще сырный суп. Анжио не возражал. За десертом можно поговорить.

— Перед началом войны, — начал Анжио, — мои родители жили на хуторе близ Вильно (ныне Вильнюс). Мне в то время было десять лет. Отец держал несколько коров и коз; мама и я помогали ему делать творог, сметану и масло. Работали много и тяжело, но жили в достатке.

Дома меня звали Рами, уменьшительное от Авраам. Кроме меня, у родителей были еще младшие брат и сестра. Уже через неделю после начала войны немцы заняли Вильно. Его называли "литовский Иерусалим", и не только потому, что в этом городе проживало много евреев, но в нем размещалось немало культурных и образовательных учреждений. Кроме многочисленных еврейских школ, в литовской столице были иешивы (религиозные училища), клубы, театр, издавались газеты и журналы на идише и иврите.

Еще до немецкой оккупации по всей Литве прокатились еврейские погромы, убийства и грабежи. Литовцы, жившие по соседству с нашим хутором, напали внезапно. Вооруженные вилами, топорами, охотничьими ружьями, они ворвались в дом...

Я не похож на еврея. У меня были русые волосы, вздернутый нос, голубые глаза. Отец крикнул мне: "Рами, беги!" Я слышал истошные крики матери, затем выстрелы...

Бежал я долго, сам не зная куда. Не помню, как оказался в польском селе. Я заметил костел. Ксендз, еще сравнительно молодой человек, увидев меня, догадался, что я бежал из дома. Он, ни о чем не спрашивая, привел к себе домой, накормил. Мне бы уйти, но я сидел в доме доброго хозяина, и слезы лились из глаз, понимая, что в этом жестоком мире я остался один.

Ксендза звали Януш. Он спросил меня по-литовски: "Ты еврей?" Я утвердительно кивнул. "Оставайся, а там будет видно". Это был удивительный человек. Не знаю, каким он считался священником, но античный Рим обожал. Януш свободно владел латынью, говорил по-итальянски, любил цитировать римских авторов, особое предпочтение отдавал Овидию, почитал Вергилия.

Я помогал Янушу по хозяйству. Немцев в селе не было, мной никто не интересовался. Все считали, будто я племянник ксендза. Вечерами Януш обучал меня католическому катехизису, латинскому и итальянскому языкам. Он мечтал о Риме. Будучи еще юным семинаристом, как отличник учебы, удостоился чести совершить паломничество в Ватикан, слушал проповедь Пия XI.

Наступило лето 1944 года. Фронт приближался к Прибалтике, до освобождения Литвы от немецких оккупантов оставалось несколько недель. Януш большевиков боялся и ненавидел их. Он решает бежать в Италию. Я попросил его не бросать меня, и он, немного подумав, согласился.

На рассвете 10 июля мы отправились к польской границе. Днем мы старались отсиживаться где-то в лесу, а ночью шли навстречу неизвестности. Мы были не одни. Многие стремились бежать куда глаза глядят. Беглецы между собой почти не общались. Немцам — не до нас.

Мы не заметили, как оказались на территории Польши. Она все еще под немецкой оккупацией. И хотя документы у нас были в порядке, мы старались не попадаться немецким патрулям, быстро продвигаясь в сторону французской границы.

В Польше священников уважают. Януш сравнительно легко добывал еду, и даже случалось, что нас соглашались подвезти на попутной подводе. Похоже, что нам везло.

До нас доходили слухи: Париж освобожден, союзники в Италии. Мы воспрянули духом. Еще немного терпения — и мы в вожделенном Риме.

(Продолжение следует.)