Номер 29 (1373), 11.08.2017

И. Михайлов

(Продолжение. Начало в №№ 22-28.)

"Вспоминаю, как я останавливался, возвращаясь из школы, послушать уличных музыкантов. В основном это были уже немолодые евреи, игравшие на скрипке; реже, когда их было несколько человек, и все они виртуозно владели различными инструментами (скрипкой, саксофоном, виолончелью). Какая мелодия: веселая, задорная, жизнеутверждающая и неожиданно-грустная, рвущая сердце на части...

Насколько мне известно: ни один спектакль в еврейском театре не обходился без музыки и пения, будь-то драма или комедия..."

Петр Васильевич замолчал, задумался, возможно, в эти минуты вспоминал что-то важное для себя. На гладком лбу этого уже пожилого человека появились глубокие морщины.

"Да, - продолжал Янковский-Сердюк, - отношение между Польшей и Советской Россией были очень непростые. Варшава, не без основания, подозревала Советы в подстрекательстве и подрывной деятельности. Украинских националистов Москва, разумеется, не поддерживала, а вот "левых", подпольную компартию всячески опекала, финансировала, поставляла пропагандистскую литературу.

В то же время из СССР в Польшу время от времени приезжали артисты, деятели культуры, театральные коллективы, поляки с удовольствием смотрели советские кинофильмы.

Помню, какой ажиотаж в Польше, в особенности в Варшаве, вызвал приезд Еврейского государственного камерного театра под руководством Михоэлса. Даже варшавские газеты на польском языке, не питавшие особой симпатии к евреям, были вынуждены признать великий талант С. Михоэлса, актера, режиссера и педагога. И также свидетельствовали о необычайно высоком профессионализме всего актерского коллектива. Еврейский театр (ГОСЕТ) привез в Польшу свой немаленький репертуар. Там и "Блуждающие звезды", и "Тевье-молочник", и "Уриэль Акоста", "Путешествие Вениамина III"...

Но подлинное потрясение пережила польско-еврейская публика, придя на спектакль "Король Лир" (В. Шекспира), в главной роли - Соломон Михоэлс, и он же - режиссер. Еще в Москве спектакль вызвал буквально шок, настолько драма короля Лира в исполнении великого актера оказалась близкой, понятной, современной...

Вроде бы, ГОСЕТ курировал Л. М. Каганович. Наверное, от него Сталин узнал об этой постановке и однажды собственной персоной в сопровождении соратников, среди которых было немало знавших идиш, посетил "Короля Лира". Вождь знал толк в театральном искусстве. Вскоре коллектив Еврейского театра был награжден Сталинской премией.

* * *

Я порядком отвлекся. Стоит напомнить, о чем шла речь: в тот день я сидел в ресторане, где, как всегда, было весело, поскольку источник доброго настроения - его хозяин. Я хотел встать и подойти к группе посетителей, стоящих около дяди Зюзи. Все они чуть не падали от смеха, слушая "мансы" веселого еврея.

Но тут меня окликнули: "Питер, я пришел сюда, в эту жидовскую дыру, ради тебя". Даже не взглянув на говорящего, я по голосу его сразу узнал. Лемке стоял у соседнего столика, по-видимому, все еще не решаясь присесть.

Я жестом руки пригласил своего непосредственного начальника за свой столик. К тому же подоспел официант с моим обедом. Кроме традиционного украинского борща с пампушками в чесночном соусе, мне подали фаршированную рыбу, превосходно приготовленную лично дядей Зюзей. Взглянув на рыбу, Лемке скривился и буркнул: "Охота тебе, немцу, есть это жидовское творение". Я не остался в долгу: "Хочу тебе напомнить: здесь, в Польше, я - украинец, а рыба, как ты видишь, не обрезана". Лемке промолчал, сел рядом и заказал пиво с сосисками. Мы молча ели. У меня всегда был отменный аппетит, но сейчас, сидя рядом с Лемке, я не только вяло поглощал еду, но и лихорадочно думал: "Ведь неспроста долговязый Ганс сюда явился. Что ему надо?"

Лемке, покончив с пивом, закурил. Я терпеливо ждал. Наконец Ганс изрек: "Тебя направляют в Лемберг". Он выразительно посмотрел на меня, ожидая моей реакции. Ведь я только недавно прибыл в Варшаву, успел кое-что сделать, сообщил об этом в Берлин, а тут... Тем не менее я молчал.

"Питер, - голос Лемке чуть смягчился, перестав быть таким официальным, Германия скоро покажет всему миру, что мы от слов переходим к действиям. И первой будет Польша. Эта страна не имеет права на существование. Она - искусственное образование, так сказать, плод Версальского сговора наших врагов. Польша - лишь досадная помеха на пути в Россию. Твои "хохлы" обязаны нам помочь. Галиция волнуется. У нас там солидная агентура, но сейчас этого мало. Твоя задача: связаться с местным украинским националистическим подпольем, особенно с молодыми лидерами, и убедить их более активно сотрудничать с нами; серьезнее бороться против польской власти. Кстати, тебе помогать будет..."

Лемке вдруг запнулся. "Ладно, - продолжил он, - пусть это станет для тебя сюрпризом". И он ехидно усмехнулся. Мы холодно расстались. Я не знал, какая судьба ожидает нас в будущем. Но почему-то очень хотелось его гибели, причем в самое ближайшее время.

* * *

Я еще с юности мечтал побывать в Лемберге, так австрийцы и немцы называли Львов. Старинный город, которому не менее 700 лет, сохранял очарование средневековой архитектуры, уникальной культуры, влияние польской, австрийской и украинской самобытности.

Уже на следующий день я отбыл в главный город Галиции, надеясь скоро вновь вернуться в польскую столицу. Конечно, Лемке мог выдавать желаемое за действительное. Он вообще был типичный мизантроп, озлобленный на весь мир, на все человечество. Его никто не любил, и он никого не почитал.

А если все же правительство Рейха что-то затевает? Немецкие газеты, выражавшие официальное мнение Берлина, клеймили польское руководство, всячески поносили его внутреннюю и внешнюю политику. Тут и территориальные притязания, и истошные крики о якобы "притеснениях этнических немцев"... Берлин более всего злило то, что польское правительство, опасаясь Германии, все сильнее связывает себя всякими соглашениями со странами Антанты и прежде всего с Англией и Францией.

В то время я еще толком не мог понять причины столь быстрого "потепления" советско-германских отношений. Еще недавно злейшие враги, сегодня, судя по немецкой и польской печати, одинаково неистово проклинали "гнилую демократию", считая эти европейские государства своими потенциальными противниками. Мне - молодому офицеру Абвера - совсем не обязательно глубоко вникать в политику Третьего рейха и других стран. Мое дело - выполнять приказы.

Во Львове холодно. Январь оказался снежным... Да, главное забыл сообщить: для всех и прежде всего для польских властей, я - журналист, пишущий для немецкой газеты "Берлинер цайтунг".

Я поселился на конспиративной квартире, которую, как я понял, снимал Абвер для своих сотрудников.

Вам будет непросто поверить, что владельцем квартиры, предназначенной для агентов германской внешней разведки, был еврей-аптекарь, такой скромный и тихий человек, который, разумеется, не подозревал, кто пользуется его имуществом.

Несмотря на мороз и ветер, я охотно бродил по узким улочкам старого Лемберга, без особого труда определяя, к какому историческому периоду относится то или иное здание: австрийский период (конец XVIII в.) или польский - с окончанием Первой мировой войны.

В городе говорили как минимум на основных пяти языках: польском, немецком, украинском, еврейском и армянском. И это не считая живших во Львове белорусов, цыган, литовцев, чехов, венгров, которые отнюдь не пренебрегали родным наречием.

Во Львове традиционно варили чудесный кофе, а пирожные и шоколад славились далеко за пределами Галиции. Меня поразило обилие газет и журналов практически из всех стран Европы. Вы вряд ли встретите образованного обывателя, не владевшего как минимум двумя, а то и тремя иностранными языками.

Львовский университет, прекрасная библиотека привлекали учащуюся молодежь из различных районов Польши. Живописные окрестности главного города Галиции были застроены добротными особняками, сохранилось немало деревянных построек XVIII века, встречались также сооружения XVII столетия.

Надо признать: почти всю зиму и часть весны 1939 года я знакомился с достопримечательными местами города, посещал библиотеку, где контактировал со студентами, считавшими себя украинцами. Мы много говорили о настоящем и будущем украинской нации. Я внимательно слушал своих собеседников, вызывая их на откровенность. Молодые люди горели желанием любым способом добиваться объединения всех украинских земель в единое независимое государство.

Во Львове было много театров, в которых ставились спектакли на различных языках, в том числе и на украинском. Я смотрел некоторые представления, в которых разыгрывалась драматическая история украинского народа.

Польские власти явно нервничали, когда под впечатлением талантливой игры актеров молодежь не расходилась, а устраивала наподобие митинга, протестуя против "иностранного засилья". Появлялась полиция, вынуждавшая протестующих отправляться по домам. Но нередко случалось, когда на таких импровизированных демонстрациях выступали сторонники Степана Бандеры, открыто призывавшие молодежь к вооруженной борьбе за "самостийную" Украину. Ораторы, среди которых были молодые националисты, требовали изгнать поляков из Галиции, очистить от румын Буковину, освободить от жидо-большевистского руководства советскую Украину; при этом бандеровцы настаивали на присоединении к Украинской державе значительной части польской территории, а также Краснодарского края и Ростовской области. Такие митинги жестоко разгонялись; организаторы арестовывались; случалось, что на украинскую молодежь нападали польские "патриоты". Правда, тогда полиция только наблюдала за происходящим.

Я постоянно сообщал в Берлин о том, что происходит в Галиции, в частности во Львове. Полагаю, аналитики Абвера сумели верно понять и оценить обстановку. Немецкая разведка располагала внушительным списком "активистов", готовых реально сотрудничать. В скором будущем у Германии будет надежный союзник. Украинцы-галичане полякам ничего не забудут.

Это произошло в воскресный день. Жители Львова - христиане. Они исповедовали разные направления христианства. Это были в своем большинстве - поляки и украинцы.

Как обычно, масса народа направлялась на утреннее богослужение. Если мне не изменяет память, в тот злополучный день, в церкви Св. Елизаветы, что неподалеку от железнодорожного вокзала, на церковную службу собралось особенно много верующих.

Сотни украинцев специально приехали во Львов из других городов и селений, поскольку, по слухам, службу должен был проводить всеми уважаемый Андрей Шептицкий.

Как потом выяснилось, кто-то специально распустил эти, лишенные оснований, разговоры. Но люди верили. Более того, в церковь собирались прибыть руководители украинских националистических организаций, которые намеревались устроить митинг.

Собралось так много молодежи, что даже на площади у церкви и рядом с железнодорожным вокзалом толпились люди.

За несколько минут до начала службы я заметил грузовики, заполненных молодыми людьми. Одни были в студенческой форме, другие одеты в гимнастерки. Они, как по команде, бросились на толпу прихожан. Раздавались выстрелы и крики на польском: "Смерть предателям!" Впереди этих молодчиков бежал не кто иной, как Лесь Новицкий. В правой руке у него я заметил автоматический пистолет системы "Браунинг". Этот мерзавец, стреляя в толпу, неистово ругался. Вся эта ужасная провокация продолжалась не более 15 минут. Только после того, как польские фашисты покинули место побоища, появилась полиция, которая стала арестовывать украинскую молодежь, пытавшуюся дать отпор провокаторам.

Спустя некоторое время я узнал, что Новицкий давно состоял на службе у польской разведки. Оказывается, об этом было известно Лемке, опекавшего подлого убийцу. Именно он рекомендовал Новицкого в качестве моего помощника. Этот любитель украинской литературы имел только одну страсть - деньги, ради которых он готов был на все самое низкое и коварное.

"Кровавое воскресенье" стоило жизни около двух десятков человек и еще более ста ни в чем не повинных прихожан получили огнестрельные ранения или были искалечены.

Сказать, что я был потрясен, значит ничего не сказать. Казалось бы, меня - офицера военной разведки, получившего образование в спецшколе Абвера, уже прекрасно понимавшего, в чем задача, цели и методы деятельности разведчика, уже ничем не удивишь. Однако на душе было гадко, противно. В течение суток я не выходил из квартиры доброго провизора. Ему даже казалось, что я болен. Я действительно плохо себя чувствовал, но болела душа, мучила совесть. Ночью я просыпался в холодном поту и долго не мог заснуть. Я серьезно подумывал об отставке, ибо не мог привыкнуть к мысли, что это и есть моя служба "фатерланду": провокации, убийства, доносы и соглядатайство.

Шли вторые сутки моего добровольного заточения. Я пробовал читать, но грустные мысли по-прежнему лезли в голову, не давая покоя. Я старался слушать классическую музыку, но и она не приносила успокоения. Перед глазами молодая мать с ребенком на руках. Она пришла слушать слово Божье, а получила смертельное ранение в голову, упав, мама покалечила своего ребенка...

Неожиданно раздался телефонный звонок. Я поднял трубку и услыхал: "Питер, это майор Зиберт...".

Честно сказать, я очень обрадовался. Я еще не знал, зачем Зиберт срочно вызывает меня в Берлин, но его голос, точнее интонация, мне показался спасением от жуткой депрессии, которую я переживал.

В кассе железнодорожного вокзала билетов на Берлин не было. Я подошел к дежурному вокзала и, предъявив удостоверение немецкого журналиста, вежливо (по-польски) попросил оказать мне содействие. Через час я уже сидел в уютном купе и, скорее с тоской, чем с радостью, покидал полюбившийся мне Львов.

(Продолжение следует.)