Номер 36 (832), 15.09.2006

В смене вех, в перепаде давленья
Не сошла, не истерлась печать,
По которой лицо поколенья
И навскидку легко отличать.

ЮМ.

I.

Лет пятнадцать назад, даже и с гаком, посетила меня юная гражданка из Литмузея. Готовилась некая экспозиция, посвященная поэтам-шестидесятникам Одессы. И кто-то припомнил поэтическую студию "Эврика" (1962-1970 гг.), ответственным секретарем которой и состоял бессменно автор этих строк. И достались гостье из моего архива рукописи Александра Бейдермана, Бориса Владимирского, Леонида Заславского, Игоря Розова, Миши Малеева, Бориса Херсонского, Романа Бродавко, Юлии Цыбух, Тани Пахомовой. Ну, и вождя и учителя "Эврики", именуемого тогда между нами просто: ЮМ.

Говорят ли имена эти хоть что-нибудь юным и прочим одесским читателям XXI века? А если – да, то – в поэтической ли связи? Между тем в начале славных 60-х именно на эту стайку Одесса возлегала надежды своей поэзии. И студия наша, сначала в библиотеке Маяковского, после – во Дворце студентов – была знаменита на всем просвещенном пространстве от Слободки и Пересыпи до Люстдорфа и Дачи Ковалевского.

Да, а с экспозицией так ничего, помнится, и не вышло. Сгинула музейная девица. И рукописи. Да мало ли что, впрочем, сгинуло и с 60-х, и за последние три пятилетки – в смене вех, в перепаде давленья. Как говаривал ЮМ, пришли другие времена, взошли другие имена. Почему? Откуда? И чем были плохи эти? Вероятно, сие – уже прерогатива какой-нибудь будущей экспозиции Литмузея. И нового честного поколения историков.

II.

Вообще говоря, мы, младшие шестидесятники, происходим из сороковых-роковых. И не таких уж мирных, как это принято считать, пятидесятых. Но все они до краев были наполнены рифмами и ритмами. Это называлось поэзией, стихами и песнями. Мне и моим приятелям нравилось говорить в рифму – что было легко и просто, а вознаграждалось драгоценным вниманием старших. А поскольку все и вся воспевали Сталина, он и стал нашим лирическим героем. К интимной лирике в будущем маршировали мы по ковровой дорожке лирики гражданской. Метивший и в живописцы, генералиссимуса я избрал также моделью своего изо. Бессмертный...

Но однажды в марте Сталин умер. А в сентябре я пошел в школу. И среди первых уроков жизни сейчас уже воспоследовал художественно-поэтический. Обнаружив у меня собственноручный портрет вождя, после занятий Полина Ефимовна (да не потонет это имя в Лете!) порекомендовала более сего не сметь. Ни в рифме, ни в графике.

— Ты неплохо рисуешь. И сочиняешь. Рисуй природу. Наш класс. Стенгазету. Давай стихи. А про товарища Сталина пишут и рисуют те, кто достоин. Не твое это дело. – И поведала скорбно об ученике 8-го класса Юре Михайлике. Он написал стихи о Сталине. Хорошие стихи. Но его вызвали на педсовет. И он пообещал, что больше не будет. Умный мальчик. Все понял.

О, всемогущая Поэзия! Пусть глагол твой сквозь время поведает этой техничке человеческих душ и ею контуженому ученику, что всего-то через три года педсовет демонстративно посрывает усатые портреты и расколотит гипсовые бюсты. А Юра Михайлик окончит школу. И университет. Напишет десять книжек первоклассных стихов (и впрямь: о Сталине – ни слова!). Возглавит отдел культуры областной молодежной газеты. А позднее и партийной. И поэтическую студию "Эврика". А потом вдруг уедет. В Австралию. Не в стихах – в жизни. А незадачливый первоклассник больше Сталина никогда не нарисует, хотя закончит художественную школу. И вечернюю школу. И сержантскую школу. И университет. Фабрика, завод, армия. Целина. И стихи – тоже не про Сталина. И кресло в "Комсомольской искре", о котором говорили, что оно еще хранит тепло ЮМа. И ГосТВ – до самой пенсии...

III.

В ледяном этом космосе – где-то там, в начале 60-х, теплое светлое пятнышко: еженедельные, по вторникам, литдискуссии в библиотеке Маяковского. Там познакомились и сошлись птенцы этой стайки, мужавшие в схватках с Виктором Бершадским и Иваном Рядченко, Анастасией Зорич и Юрием Трусовым. Вдумчиво и веско отбривал, но явно симпатизировал нам Игорь Неверов. Трепыхались и ровесники – ребята из студии Сергея Александрова. Читали по-разному стихи Владимир Домрин, Станислав Стриженюк. Евгений Почтаренко. Ну, и два приятеля – обладатели первых тоненьких сборничков от "Маяка" – Юрий Михайлик и Борис Нечерда. Диковато поглядывал на патлатую поросль Владимир Лясковский, над которым почему-то принято было подтрунивать...

Однажды ко мне, уже сорвавшему в спорах голосок, подошел замдиректора Дворца студентов Саша Виноградский. И просто вручил ключ от огромного, на втором этаже, зала с роялем и видом на парк Шевченко. И с руководящей ставкой в 36 рублей (прописью: тридцать шесть – при средней зарплате в 80 рэ) и с условием, чтобы руководителя себе подобрали сами, по душе.

А чего тут подбирать, когда мы у него ежедневно торчали и бузили в газете! Так и явились миру столь популярные тогда в относительно культурной Одессе поэтические наши вторники на Маразлиевской. Стихи, разумеется, сочинялись не там – за исключением коллективных эпиграмм и прочей блиц-чепухи. Как и положено, рождались они в башнях из слоновой кости (читай: в одуряющих одесских коммуналках), но на студии они читались. О них спорили. И выяснялось: дело вовсе не только в рифмах-ритмах. И что с поверхности их брать нельзя. И что бегать по издательствам нельзя. И что клянчить денежки на бутербродные презентации нельзя. И что почти ничего нельзя. Как говаривал ЮМ: "Все это сказано, друзья. По опыту, не зря. И так нельзя, и сяк нельзя. И не писать нельзя".

IV.

Где же нам было знать, что уже совершает круговые объезды по кишкам общества циркуляр ЦК о работе с молодыми. Согласно которому СП получил молодое пополнение по разнорядке свыше, по согласованию с известным департаментом. И не из нашего числа. И что "иные имена" не пришли, а приехали из-за невинных, казалось, бугорков. Но одесситам сразу стало в Одессе как-то тесновато. И потянулись эти таланты в Киев, в Москву, в Ленинград, А кто и ближневосточное. Или вообще – вниз головой, по ту сторону земшара.

За всем тем и не заметили, как вышли из моды поэтические (да и политические) дискуссии молодых, их петушиные наскоки на мэтров. Студия во Дворце, правда, возобновилась. Но руководил ею заведомый прозаик – из этих самых новых имен и времен. И разговор был диковатый, азбучный. Как и не было их, шестидесятых.

А при открытии Литмузея произносящий спич профессор-литературовед любовно перечислил всемирнославных одесских литераторов. Паустовский, Олеша, Багрицкий, Кирсанов, Ильф и Петров, Катаев. И сегодня, сказал он, в нашей писательской организации действуют... – и началась жутковатая пауза. Не по Станиславскому. По жизни. Слишком уж очевидной вышла несоизмеримость. И слишком дорогой – плата за вторжение в социальную экологию, за тектонические сдвиги. Впрочем, опытный оратор просто не назвал имен, обобщив когорту именем Достойных.

Эпиграф – вступление. А как называется подобное в конце?

...Словно некто слепой и упрямый
Программировал эту игру
В алгоритме падения в яму
С выползаньем в другую дыру,
И не шрам от штыка или сабли
Эти синие пятна у глаз –
Результат наступленья на грабли
В сотый раз
и в двухтысячный раз.

ЮМ.

Ким КАНЕВСКИЙ.

На фото: Юрий Михайлик.