Номер 34 (1378), 15.09.2017

И. Михайлов

(Продолжение. Начало в №№ 22-23.)

Я покинул Варшаву, где до этого проживал, чтобы осесть на Львовщине.

Авторы операции мне настоятельно не рекомендовали пребывать в главном городе Галиции, где меня могли узнать, а предложили поселиться в Стрые, маленьком городке, неподалеку от Львова, со смешанным польско-украинско-еврейским населением. У меня оказывается - диплом выпускника Варшавского университета, филолога; следовательно, я без труда смогу устроиться в местную школу преподавателем немецкого языка.

Моя задача: воссоздать и скоординировать националистические группы в независимости от этнического и политического направления. В Берлине знали: в Галиции чекистами разгромлены украинские, польские и еврейские националистические организации. Даже деятели "Бунда", действовавшие в Польше легально и когда-то союзники большевиков, были репрессированы. Пожалуй, "Бунд" был основан раньше, чем РСДРП. Этот "Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России" какое-то время находился в оппозиции к большевистской власти, но в 1921 г. значительная часть его членов были приняты в ВКП(б).

Можно себе представить, какое было отношение советской власти, установленной в западных районах Украины, к сионистам или бандеровцам.

Агенты Абвера доносили в центр: после вступления частей Красной Армии во Львов тысячи жителей города приветствовали установление советской власти. Самое любопытное заключалось еще и в том, что доносчики разглядели в "коммунистических подстрекателях" только одних евреев. Именно они стали занимать ответственные должности, только евреи и очень немногие поляки якобы по-настоящему преданы большевистскому режиму.

Таким образом, оккупация Галиции Советским Союзом, по мнению нацистских теоретиков, еще больше способствует межнациональной розни, особенно росту антисемитизма. Значит, полагали в Берлине, придет время, когда многие десятки тысяч "обиженных" украинцев станут надежными союзниками великой Германии.

В Галиции полным ходом "работала" система доносов и наушничества. Когда-то добрые соседи превращались в злейших врагов. Кто-то очень хотел выслужиться у советской власти и делал это с помощью примитивной клеветы.

Я хорошо помню Германию 1934-1935 гг. Только недавно Гитлер стал канцлером, постоянно укрепляя свою единоличную власть. Его звериный антисемитизм сначала возмущал определенную часть немецкого общества, в частности творческую интеллигенцию. Но вскоре поняв, что нацисты - надолго и следует думать не о гуманизме и прочих буржуазных предрассудках, парни-студенты из вполне приличных семей принялись интересоваться у своих подруг их родословной. И если, не дай Бог, выяснялось, что у некогда любимой девушки троюродный дед - еврей, ее немедленно бросали и даже "стучали" в гестапо. Авось, это зачтется в будущем.

Советская власть действовала теми же методами. Она поощряла молодежь, которая сообщала "куда надо", что, скажем, кум - сторонник Степана Бандеры. Ночью к этому куму приезжали чекисты, и человек исчезал.

Зиберт сообщил мне еще одну новость, на этот раз приятную: мне был положен отпуск. Его я провел в горах, где находились специальные санатории для отдыха офицеров армии, флота и, разумеется, различных спецслужб.

В начале октября я прибыл в Варшаву, где вовсю зверствовали немецкие оккупанты. Уже на вокзале я увидел жуткую картину: на площади на коленях стояли старые евреи. Под руководством офицера вермахта пронацистски настроенные молодые поляки и литовцы, громко смеясь, обрезали им бороды и пейсы, затем этих несчастных стариков заставили ползать по площади, подметая ее зубной щеткой. Каждый раз, когда кто-то из них выбивался из сил, его нещадно били резиновыми палками. Пройдя метров сто, я стал свидетелем, как "доблестные" немецкие солдаты избивали молодого парня, требуя, чтобы он собственноручно повесил своего отца. Пожилой человек буквально умолял сына выполнить приказ карателей, чтобы прекратить их издевательства.

Мимо привокзальной площади молча проходили жители города, стараясь не смотреть на экзекуции...

В условленном месте меня ожидал некий Иван Касько, который должен был помочь перейти границу и добраться до городка Стрый.

...Красноармеец долго смотрел на мои документы, потом рылся в моем вещевом мешке. Что-то его смущало, и я понял, в чем дело. Поток беженцев не прекращался, хотя изрядно поредел. Это были большей частью молодые евреи. Хотя я был одет, как все, все же мой вид вполне упитанного, спортивного телосложения молодого украинца вызывал подозрение. К нам подошел офицер, взял мои бумаги, некоторое время их изучал, потом спросил по-немецки о расположении улиц в районе Варшавского университета. Разумеется, я легко по-немецки, причем без всякого акцента, ответил, чем, признаться, удивил советского пограничника.

Но это еще не все. Приказав мне и солдату его подождать, он быстро направился к группе красноармейцев, стоящих неподалеку. Вскоре он появился в сопровождении пожилого военнослужащего, который на чисто украинском языке спросил, каких национальных поэтов я изучал в школе? Я улыбнулся и стал читать наизусть "Заповит" Т. Шевченко, а затем отрывок из поэмы Леси Украинки "Лесная песня". Старик-красноармеец крепко меня обнял и поцеловал. Я заметил, как он торопливо вытер прослезившиеся глаза.

Иван Касько, не вызвав подозрения, легко перешел кордон. На следующий день я со своим спутником уже ходили по чистеньким улочкам небольшого городка, расположенного на берегу речки Стрый. Я невольно любовался старым и по-европейски ухоженным городком. Только сильно рябило глаза от красного цвета. Это были флаги и транспаранты, висевшие повсюду и призванные показать лояльность жителей к советской власти.

В бывшей респектабельной польской гимназии располагалась единственная в городе средняя школа. Здание было старым, но массивным и основательным. На фасаде, кроме красного флага, висел большой плакат, на котором по-украински, по-польски и на еврейском языке, написано: "Ученье - свет!". С этим нельзя не согласиться.

Меня проводили к директору, и по дороге в его кабинет учительница не без гордости заявила: "Сейчас все у нас будет по-новому".

В самом деле, директор средней школы был молодой человек, одетый в гимнастерку, на которой красовался значок с изображением советского вождя. Рафаил Вениаминович внимательно знакомился с моими документами и по ходу их чтения одобрительно кивал головой. Ему явно импонировало, что выпускник Варшавского университета будет работать в его школе. Сам директор, по-видимому, высшего образования не имел, зато ряд лет пребывал в полулегальном положении, тщательно скрывая от властей свою принадлежность к запрещенной польской компартии.

Он особо заметил: раньше в гимназии учились дети состоятельных родителей. Кроме того, в Польше существовала пресловутая процентная норма для еврейских детей, даже если их родители могли оплачивать учебу. Теперь все учащиеся, независимо от национальности и социального положения, смогут получить среднее и даже высшее образование. Я, конечно, с ним полностью согласился. Рафаил Вениаминович предложил мне поселиться в небольшой квартире, располагавшейся при школе.

Теперь мне предстояло больше говорить по-украински, надо заметить, местные украинцы изъясняются на своеобразном диалекте, отличном от разговорной речи жителей Полтавщины или Киева. Я же предпочитал говорить только на литературном украинском языке.

Скажу откровенно: учительская работа мне нравилась. Дети прилежно учились, директор стремился сделать школу по-настоящему образцовой. Он приобретал для библиотеки учебники, художественную литературу, в том числе и на русском языке, уважительно относился к учителям.

Зато моя, так сказать, шпионская деятельность происходила вяло. Как-то Касько привел нескольких человек из близлежащих деревень, которые в прошлом отличились тем, что напали на полицейский участок, потом долго скрывались в лесу. Они называли себя "украинскими националистами" и просили дать им задание. Я предложил им текст листовки, который они обязались размножить и распространить среди крестьян. В листовке украинцев призывали бороться против большевистской власти.

Прошло несколько месяцев. Я по-прежнему учительствовал. Касько, будучи моим связным, куда-то исчез. Как будто все позабыли о моем существовании.

В это время в Европе шла война. После нападения Германии на Польшу правительства Англии и Франции объявили агрессору войну, но боевые действия активно не велись. Это позволило вермахту сравнительно быстро справиться с польской армией. Не исключено, что польские союзники надеялись: Гитлер, разгромив Польшу, нападет на СССР. Но у Берлина был иной план. Гитлер фактически позволил Москве не только оккупировать часть Польши, но и начать войну с Финляндией в ноябре 1939 года.

Секретные параграфы пресловутого "пакта Риббентропа - Молотова" осуществлялись Москвой и Берлином с молниеносной быстротой. В сфере интересов СССР оказались не только Западная Украина, Западная Белоруссия и Бессарабия, но и Прибалтийские республики.

Зато Германия полностью развязала себе руки, задумав оккупировать в течение нескольких месяцев всю Европу.

Финны, как видно, надеялись на помощь извне, но правительства Англии и Франции делали вид, будто очень озабочены, а немецкая разведка направляла своих "инструкторов", которые внимательно наблюдали за ходом боевых операций.

Красная Армия несла большие потери, была плохо подготовлена к суровой финляндской зиме, советское военное командование допускало серьезные просчеты. Об этом знали в немецком генеральном штабе. Там и так не скрывали своего удовлетворения по поводу "чисток" среди командиров Красной Армии в 1937-1940 гг. и даже этому способствовали. Не погрешу против истины, заметив: Абвер считался лидером среди разведок европейских стран, осуществлявших подлоги, диффамацию.

Советское руководство, как любой диктаторский режим, было подозрительное. Стремясь отвлечь внимание населения страны от нищеты и полуголодного существования, оно насаждало шпиономанию и разжигало ксенофобию.

Если еще недавно советская пресса не стеснялась в выражениях, клеймила нацизм, то теперь Германия - важный экономический и торговый партнер; находилось много общего и в политической сфере.

* * *

Прошло еще несколько месяцев. В моей жизни - никаких новостей. Я по-прежнему работал учителем, правда, кроме немецкого, по просьбе директора, преподавал еще французский язык.

В государственных магазинах становилось все меньше продуктов, зато эшелоны, заполненные "нетрудовыми элементами", все чаще отправлялись в Сибирь и на Урал. В селах насаждали колхозы, власти все активнее отбирали "излишки" сельхозпродукции; куда-то исчезли ткани, добротная чешская обувь, посуда, зато появились агитаторы-комиссары, обещавшие "светлое будущее". Все громче слышался глухой ропот недовольства, а по ночам гэпэушные "эмки" отвозили арестованных в переполненные тюрьмы.

В школе - без особых перемен. Все также Рафаил Вениаминович полон идей, проектов и планов. Он как будто не замечал, что не хватает тетрадей, учебников и даже перьев для письма. Директор по-прежнему начинал совещания словами: "Наступит время...". И оно действительно бежало с невероятной быстротой.

В то утро Рафаил Вениаминович пригласил мужской коллектив школы, чтобы обсудить предстоящий ремонт классных комнат. Мы собрались, а директор не появлялся, что было очень странно, зная его пунктуальность. Пришла Вера, секретарь нашего начальника, и попросила меня пройти к нему в кабинет.

Я был крайне удивлен, увидев Рафаила Вениаминовича. Всегда улыбающийся и жизнерадостный, он сидел смертельно бледный и с изумлением смотрел на меня. В кабинете еще находились двое мужчин, одетых в форму сотрудников службы безопасности.

Решив меня огорошить своей "осведомленностью", старший из присутствующих спросил: "Пан Янковский-Сердюк, а быть может, лучше - герр Питер Шиллинг?"

В ответ я тоже улыбнулся, заметив чекисту: "как товарищам будет угодно".

Меня вывели из кабинета ошарашенного директора и повели к машине, стоящей у входа в школу. Взглянув на толпившихся учителей и учащихся, я не заметил злорадства, ведь разоблачили очередного "врага народа".

Машина ехала долго, и я понял, что везут меня во Львов. Поздно вечером меня привели в просторный кабинет гэпеушного начальника. Он без вступления, голосом уверенного в себе человека начал с такой фразы: "Петр Васильевич, мы о вас знаем практически все". Видимо, надеясь на мое замешательство, чекист сделал паузу и пристально на меня посмотрел. А я даже бровью не повел; старался быть спокойным и собранным.

Далее он продолжал уже более деловым, а не торжествующим тоном. "Особого вреда вы советской власти не принесли. Мы не считаем вас серьезным противником".

После этих слов он вызвал адъютанта, велев принести час с бутербродами. Честно говоря, это оказалось очень кстати. Аппетит у меня по-прежнему был отменный. Я даже пытался улыбнуться, однако не получилось.

Тем временем чекист углубился в свои бумаги, а я в ожидании угощения лихорадочно думал: неужели это провал? Но кто? Кто меня "сдал"? Думал, может быть, минуту-вторую, пока не услыхал: "Да не мучайте себя. Я вам скажу: с нами работает ваш связной - Иван Касько, впрочем, не только он. Это из тех, кто вас знает".

Я принялся за чай. Чекиста звали Алексей Иванович. Это был типичный русак и по внешнему виду, и по специфическому говору. Он "окал" так явно, что не оставалось никаких сомнений: его малая родина где-то на Волге. Стоит здесь заметить: после присоединения западноукраинских территорий к СССР сюда хлынул поток переселенцев из России, среди которых оказалось немало военнослужащих с семьями.

Я жевал хлеб с колбасой и мысленно задавал себе вопрос: "Что они от меня хотят?". Алексей Иванович успел выпить чай и терпеливо ждал, когда я, изрядно проголодавшись, наемся. "Если, - продолжал я анализировать, - им все обо мне известно, то не стоит корчить из себя героя и надо откровенно отвечать на все вопросы". От такого решения мне стало легче, спало напряжение, и захотелось еще чаю с вкусной украинской колбасой.

(Продолжение следует.)