Номер 43 (839), 03.11.2006

-Гришенька, родной, ты в Ленинграде? Тебе в театре сказали, что я в Комарово? Где ты остановился?

Возбужденный голос в телефонной трубке был таким громким, что нам, сидящим в комнате, было слышно каждое слово.

— Я у дочки, у Лены.

— Маруся с тобой? Все, завтра бери Марусю, дочку и приезжай ко мне. Никаких отсрочек. Успеешь на студию.

— Любонька, так я и не собираюсь откладывать...

— Осыпают друг друга нежностями, как две институтки, – засмеялась мама. Но отец не обратил на ее слова внимания. Его глаза сияли. На следующий день мы все поехали в Комарово. Отец и Аркадий Райкин не могли наговориться.

Предыдущая их встреча в Ленинграде была более печальной. Отец был у Райкиных дома. Жена Аркадия Исааковича – артистка Рома Рома (Рома – имя, Рома Рома – сценический псевдоним) была уже очень больна. Она вышла, посидела у стола, повертела сахарницу и вдруг ушла. Отец потом рассказывал, как Райкин горько вздохнул и только сказал: "Вот видишь, какое горе".

Раз уж так получилось, что я начала с последней встречи моего отца кинодраматурга Григория Колтунова с великим артистом Аркадием Райкиным – это было года за два до ухода из жизни артиста, то я буду раскручивать нить воспоминаний от конца к началу, а потом передам слово отцу.

Еще задолго до того, как я переехала в Ленинград, отец больше времени проводил в Москве и Ленинграде, чем в Одессе, и друзья виделись часто. Помню последний приезд Райкина на гастроли в Одессу. И восторженные вопли по телефону с точностью до наоборот воспроизводившие ленинградский разговор, приведенный в начале:

— Любонька мой, ты в Одессе? Когда я тебя увижу? Хорошо, сегодня мы в театре, а завтра ты у нас.

В 1961 году, в декабре, отец завершал на "Ленфильме" постановку картины "Черная чайка", которою он ставил по своему сценарию. Он, мама и сестра жили тогда у Райкиных. Помню, отец рассказывал, какой способный сын у Райкиных, пишет стихи замечательные, будет поэтом... Году в 1995 Константин Райкин был на гастролях в Одессе, мы с папой пришли на его концерт, но когда попытались пройти к нему за кулисы, бдительная стража перегородила нам дорогу. На счастье, Костя выглянул из грим-уборной.

— Дядя Гриша!— закричал он совсем по-детски. – Пропустите, это же дядя Гриша!

В то свидание отец отдал Косте незаконченную рукопись "Смех – молния разума", посвященную им своему другу Аркадию Райкину. Костя хотел ее опубликовать. Не знаю, как сейчас, но в 1999 году она еще не была опубликована. Во всяком случае, рукопись хранится в Музее Аркадия Райкина, созданном его сыном Константином. Отрывок из этой рукописи я привожу ниже. В нем говорится о первых встречах отца и Аркадия Райкина в Тбилиси во время войны. Отец тогда делал для Райкина программу вместе с соавтором Яковом Зискиндым. Пару раз папа брал меня с собой в гостиницу, где жили Райкины. Я тогда на дядю Аркадия не очень обращала внимания. Меня больше интересовала тетя Рома, которая, во-первых, меня угостила конфетой, во-вторых, сказала маме: "Ну зачем вы ее стрижете, как мальчика?", чем вылила бальзам на мою душу, в-третьих, Рома ходила босиком и у нее был "маникюр на ногах"! Уж не помню кто, кажется жена Зискинда потом сказала, что у Ромы очень красивые стопы и она их специально показывает.

После войны папа сделал для Аркадия Райкина программу "Время идет вперед" (не помню в соавторстве с кем-то или нет). В 1957 году я делала дипломную работу в Ленинграде. Жила сначала в доме у Георгия Александровича Товстоногова, а затем в семье Райкиных. Честно говоря, в доме Товстоногова, несмотря на дружелюбный и веселый характер его тогдашней жены – эстрадной танцовщицы Нелли Раудсеп, несмотря на типичную тбилисско-грузинскую манеру гостеприимства сестры Товстоногова Нателы и словоохотливость пытавшегося все время меня смешить мужа Нателы артиста Евгения Лебедева (тогда еще не знаменитого), я чувствовала себя скованно. Мне Товстоногов казался очень мрачно-серьезным. Мне все время чудилось, что он не помнит, как меня зовут и откуда я взялась в его доме. И я очень удивилась, что когда приехал папа, Товстоногов, с которым папа дружил еще с войны, когда он работал на Тбилисской киностудии, оживился, стал веселым, смешливым и тоже мог говорить часами.

И все равно у Райкиных, я чувствовала себя совсем по-другому. У дяди Аркадия и тети Ромы дом был теплым и добрым. В нем всегда царила та добрая улыбка, которая знакома всем, кто видел на сцене или на экране Аркадия Исааковича Райкина.

Е. К.

* * *

Говорят, Аркадий Райкин неподражаем!

По-моему, это вовсе не так!

Аркадий Райкин подражаем! И даже очень! Его мастерство так впечатляюще, стиль его выступлений так своеобразен, самобытен и ярок, что, как всякое оригинальное и вершинное явление в искусстве, не может не вызвать подражания! Райкин подражаем, но неповторим!

То, что Райкин – артист высшего пошиба, что его уровень – это уровень самых прославленных мировых имен, таких, скажем, как Марсель Марсо, я понял при первой же встрече, вернее, на второй день после того, как я впервые увидел его выступление в Тбилиси в 1943 году. До этого я только слышал о нем, разумеется, обычно только восторженное. Это было опасным – в таких случаях всегда ждешь большего и бываешь разочарован.

Этого не случилось, и на второй день восхищенный и влюбленный, я пришел к нему познакомиться. Я пришел не один, а со своим приятелем, впоследствии известным автором опереточных либретто и произведений для эстрады Яковом Марковичем Зискиндом.

Приятель мой был очень заинтересован в работе для Райкина – человек с большим запасом комического он мог быть очень полезен Райкину, а Райкин тем более ему.

Мой интерес к Райкину был тогда чисто платоническим. Беседа была забавной. Зискинд много острил, каламбурил, и Райкин, всегда ищущий новых людей, новых авторов, почувствовал, что здесь, возможно, кроется автор для новой программы. Он предложил нам попробовать написать для его театра программу. Райкин предложил это нам обоим, но мне, скорее, из вежливости, так как я сидел и больше слушал, о чем он и Зискинд говорили. Зискинд сразу согласился, а я стал отговариваться, сказав, что мое дарование, если оно у меня есть, не эстрадного характера. Затем (мы с Райкиным в это время уже гуляли по улицам Тбилиси и шли по мосту над Курой) я сказал, что накануне, глядя на то, как он, Райкин, мимически изображает шьющего портного и рыболова с удочкой, я подумал, а не предложить ли ему "номер", который я придумал, когда еще работал в одесском "Театре Мимодрамы" (был такой театр в 1826 г.).

— Что за номер?

— "Шестая Патетическая" Чайковского.

— То есть?

— Эта симфония Чайковского, как думают, обобщает жизнь Человека. От рождения до смерти. Вот если бы скомпилировать по два-три такта этой музыки, беря из каждого раздела симфонии, так, чтобы получилось маленькое цельное произведение, а затем, выходите вы, скажем, из дальней правой кулисы, чтобы пересечь сцену по диагонали – для выигрыша места, и уходите в ближнюю левую кулису, и за время этого прохода должна пройти перед зрителем вся жизнь Человека. Я имею в виду, что вы, скажем, выходите из кулисы ну как бы ребенком... верхом на палочке! Один-два шага... поворот... и вы уже подросток, бездумно сбивающий этой палочкой цветы на дороге... еще два шага – и вы уже юноша, несущий этот цветок Ей! Затем вы уже средних лет...

— Подождите, а палочка?

— Что палочка?

— Куда девалась палочка?

— А-а... не знаю! Не придумал! Может быть, он жонглирует ею перед любимой, хвастая ловкостью?

— Может быть... или воображает себя на дуэли из-за нее... и палочка – это шпага! А потом, через шаг-два, он уже средних лет, обременен семьей... уже седой волосок в висках, и он несет его... как нес цветок...

— Ага! Конечно! Очень здорово!

— А палочка?

— Палочка стала палкой, вернее тростью, которой он помахивает на ходу, иногда только опираясь на нее, для "солидности"! А еще несколько шагов – и он дряхлый старик, который уходит...

— Всем телом опираясь на палку...

— Да! Конечно! Из игрушки она стала необходимостью!

— Третья нога.

Вот так, на ходу, мое предложение уточнялось, обрастало деталями. Райкин, как я убедился впоследствии, всегда так работал с авторами, усиливая, обогащая, находя самые меткие определения ("третья нога"!) и никогда не претендуя на соавторство!

Тогда, на мосту, Райкин остановился и, очень серьезно глядя на меня, сказал: "Я это сделаю! Непременно!"

И тогда я понял, какого калибра артист стоит передо мной. Передо мной на Верийском мосту стоял артист, для которого мой замысел был так же естественен, как воздух вокруг, как дыхание! Артист мирового класса, о котором в хрестоматиях пишут.

— Я это осуществлю! Непременно! Но это потребует большой работы!

Над крошечной двухминутной миниатюрой "Жизнь Человека" Райкин работал... несколько лет! Я несколько раз в течение этих лет спрашивал у него: "Ну как, моя "Жизнь Человека", получается!" "Получается, но надо еще! Еще несколько штрихов отработать".

О том, что "Жизнь Человека" готова и даже представлена публике, я узнал от Георгия Александровича Товстоногова. Этой работой Райкина он восхищался...

Григорий КОЛТУНОВ.