Номер 19 (1066), 27.05.2011

(Продолжение. Начало в № 18.)

3.

И, однако же, Зайцева тогда вытребовали в губком не вхолостую.

Одесситам, даже и привыкшим к мысли о краже всех плавсредств знаменитого Черноморского государственного морского пароходства, всё же непросто представить пустынную гладь от горизонта до причальных тумб нашего порта. Всё, что плавало, было угнано Врангелем в Крым. А оттуда - в Бизерту. Естественно, всякое перемещение по воде привлекало внимание одесситов. И "Моряк" нередко воспевал рейсы старого херсонского дубка, возвышенно именуемого шхуной "Паванна". Летопись революции в виде чекистских документов поясняет: сие корыто было приобретено торгашами Бывальченко - Павлом и Анной. Отсюда, кстати, и название плавсредства. Совершили они эту покупку ради каботажа Одесса-Херсон, с заходом в Скадовск и даже сам Мариуполь. Официально шхуна числилась дровяной. То есть возила дрова. Нужно вам заметить, цивилизованный мой читатель, в те лета - главным образо, в зимы - дрова считались валютой валют. Одно полено было контрамаркой в театр или цирк, за вязанку дров давали две-три буханки хлеба и пяток камешков для зажигалки. А кубометр обычной сосны и вовсе открывал лучезарные перспективы натуробмена. Можно себе представить роль дредноута "Паванна" в одесской жизни того исторического этапа! Особенно лютой была первая мирная зима Одессы. Знаменитый одесский норд зимой двадцать первого был особенно навязчив. В сочетании с голодухой и общей суровостью режима холод ледяным ужасом сковывал души горожан.

Вот что вспоминал об этом Константин Паустовский: "Холод ощущался тяжелее, чем, скажем, в Москве, потому что ноздреватый камень "дикарь", из которого построен город, легко пропускал пронзительную сырость морской зимы. Дома и мостовые покрылись плёнкой льда и блестели, как эмалированные. Ветер гулял в улицах, обращённых к северу, и нагонял тоску... Снова у всех начали опухать и кровоточить суставы. Море замёрзло до Большефонтанского маяка...".

Ничего картинка, верно? Впечатляет. И отвечает на вопрос за "интэрэс" города к какой-то "Паванне". Три-четыре полена тогда в Одессе означали жизнь. Павел и Анна привозили в город немного жизни. Хоть и не безвозмездно, конечно. Но что могло быть дороже огня в железной бочке с прорубленной в боку духовкой и с коленчатой трубой, выведенной в окно? Всё это вместе устанавливалось посреди помещения, иногда весьма изысканного интерьера, с мебелью барокко, рококо, карельской берёзы и морёного дуба, заведомо обречённых на сжигание в этой самой бочке. Она называлось печкой-буржуйкой. И те, кто умел из обычной железной бочки сделать печку, считался в двадцать первом обеспеченным человеком.

Между прочим, "Паванна" имеет прямое отношение к скандалу, о котором речь. Благодаря этой задрипанной лоханке дело при раскрутке втянуло в свой водоворот и человека из другой, так сказать, оперы. Можно сказать, из русской классической литературы. Я убеждён в том, что вы хоть как-то отреагируете на одну из фамилий, фигурировавших в следующем протоколе:

"Установлено, что плавсредство "Паванна" приобретено у гр. Достоевского Фёдора Фёдоровича, который приходится родным сыном контрреволюционному писателю, не рекомендованному наркомпросом. Гр. Достоевский злоупотребляет спиртным и по-крупной играет в карты. Дубок продал якобы для покрытия долгов... Купленный таким образом у гр. Достоевского дубок возит регулярно в Одессу под видом дров контрабанду, а именно: коньяк, духи, презервативы, камни для зажигалок, дамское бельё. Иногда это и золото, серебро, драгоценные камни и часы. Следует обратить особое внимание на то, что регулярно, раз в два месяца, матросом в эти рейсы отправляется сотрудник газеты "Моряк" гр. Подбельский, который утверждает, что он племянник Наркомпочтеля тов. Подбельского. Его провожают и встречают сотрудники упомянутой газеты гр. Багрицкий-Дзюбин, Паустовский и Лифшиц. Первый из них поэт, в своих произведениях воспевает романтику контрабанды и борьбы с госпогранохраной. Связь газеты с преступным миром налицо. Не исключены и эмигрантские связи по каналам дореволюционным, когда газета печаталась за границей и нелегально присылалась в Одессу. Необходим немедленный обыск в помещении редакции, который даст основания для ареста всей компании. Предварительно следует строго изолировать Шорохова, чтобы не повлиял на ход дела..."

4.

Операция была поручена двадцатилетнему субинспектору угрозыска Соломону Генриховичу Эмма, беспартийному холостяку со средним образованием. Он уже успел отличиться при аресте контрабандиста Вартона на Молдаванке. В один из воспетых Паустовским ненастных дней - с разницей в полчаса - была арестована команда едва пришвартовавшейся "Паванны" и произведен обыск в редакции "Моряка".

Само собой, из дровяного трюма были извлечены беспошлинно перевозимые товары. К традиционному ассортименту почему-то прибавились несколько роскошных изданий Торы и кое-что из мануфактуры. А в помещении редакции криминала не нашли. Разве что благоухающую упаковку стёршихся, было, в памяти папирос "Ира", пачки бланков Одесского градоначальника и тетради стихов расстрелянного в ЧК поэта Гумилёва. Но в ящике стола техредактора Иванова лежали оттиски ленинской речи на бумаге верже и сброшюрованные кустарным способом вручную - неизвестного назначения.

Гоп-компания весёлых репортёров давала показания целую неделю. И в результате досадную эту занозу из выздоравливающего тела Одессы выдернули. Походкина по старости отправили на пенсию - со "строгачем". А "Моряк" попросту закрыли. Pазумеется, официально это не связывалось с губкомовским сокрытием от одесситов ленинской речи, её похищением и нестандартной публикацией в "Моряке". Речь шла об упущениях руководства, обывательских настроениях редакции, непартийном подходе к делу и сомнительных связях. Основательно перепуганным журналистам и в голову не пришло жаловаться. Даже не догадались устроить тёмную Походкину, пригласившему их к себе на дачу по случаю отходняка. Правда, Паустовский уверяет: напившись, они всё же пошумели там, побили посуду, поломали любимый курятник мадам Походкиной, подавили яйца в инкубаторе. Вроде бы и самой хозяйке перепало под шумок по филейным частям. А сам хозяин одобрительно повизгивал, называл себя моряком бульварного плавания и уверял, что эта квочка (жена, то есть), сделала из него штатского дурака. Но воспоминания эти написаны были Константином Георгиевичем в конце пятидесятых, почти через сорок лет, наполненных куда более яркими событиями. Что делает все гарантии точности бессмысленными.

Субинспектор Эмма отправился на учёбу в Москву и тоже не болтал лишнего. А начальника угрозыска Зайцева это уже вообще не касалось, поскольку вскоре он и сам был арестован ЧК. И совсем по другому делу. Лично возглавляя обыскные группы, он попросту присваивал отобранные у "бывших" ценности. И координировал работу банды Волкова, за которой долго и безуспешно охотился возглавляемый им угрозыск. "Волки" после гражданской войны были не менее популярны, чем "Чёрная кошка" после Великой Отечественной. Подключение Чрезвычайной Комиссии дало, наконец, результат, но неожиданный. Выяснилось, что взять Волкова было физически невозможно, поскольку остроумный Зайцев ежедневно запирал банду в одной из камер ЦАДа (Центральный арестный дом). Бывший начальник угрозыска на допросах особенно не запирался, обещал давать обширные показания. А в один прекрасный день при сопровождении на допрос попросту бежал. И хотя был ранен выводным, всё же скрылся. Что вконец встревожило и губкомовцев, и чекистов. И не только из-за неожиданности ареста (Зайцева утверждал губком); он знал всю эту историю с попыткой сокрытия ленинской речи. Да и безработные журналисты могли ославить, они вскоре стали подаваться на север, в Москву, где довольно быстро стали знаменитыми советскими писателями. Занятно: один из них прославился именно поэмой "Контрабандисты". А другой вообще дружил с правительством и ЦК. Так что принципиальные одесские губкомовцы ещё пару годиков жили, согласно песне, "в огне и тревоге". Ах, если бы они знали, что история с ленинской речью о нэпе всплывёт лишь в конце пятидесятых в чудесной повести К. Г. Паустовского "Время больших ожиданий", на которую уже имел честь ссылаться автор настоящего произведения...

За всем тем как-то затерялся в странном этом клубке некто Шорохов, о котором в документах говорится вскользь, но не без акцента. И вроде ответработником угрозыска был. И притом приятельство водил с сомнительными интеллигентиками - писаками из "Моряка". И сам что-то там такое пописывал под псевдонимом "Кавторанг Ш.". И был арестован. А в конце тридцатых вообще пустили налево. Расстреляли...

Завершить эту главу об Одессе-1921 я позволю себе без собственных комментариев, цитированием одних только документов, которые удалось собрать за очень долгие и притом быстро пролетевшие годы работы с кайлом в шахте прошлого.

"Я припоминаю его сотрудником одесской милиции, в начале двадцатых годов. Кем - точно не помню, но был на руководящей ответственной работе. Человек весьма образованный, культурный. Беспартийный. Очень аккуратен и подтянут. Увлекался чтением серьёзных книг, вообще искусством. Сам писал какую-то большую книгу. Очерки и рассказы печатал в местной и московской прессе под разными именами. Дружил с одесскими и московскими писателями, которые приезжали к нам в Одессу отдыхать. К нему заходили Катаевы и Багрицкий, Воронский и Ингулов, я видел их в Клубе поэтов и художников, на Ланжероне и в Аркадии. Дружил с ним и Нарбут. Я видел у него письма Маяковского, Славина, Луначарского, Демьяна Бедного и Эренбурга. Карточка Максима Горького у него была с автографом. Часто получал письма на конвертах "Комсомольской правды" от редактора Кострова, с которым дружил прежде в Одессе. В двадцать первом он был арестован, но почти сразу же освобождён. Из милиции, насколько я помню, он уволился сам. Кажется, по здоровью".

Это из письма Бориса Белоусова, ветерана МУРа, в 1920-1921 году - субинспектора Одесского угрозыска.

А вот письмо Павла Кина, впоследствии Наркома внутренних дел Украины, тогда - председателя Одесгубревкома: "Мы были в принципе не согласны с рядом принципиальных положений речи Ленина "О новой экономической политике". Мы созванивались тогда с тт. Троцким, Бухариным, Томским, другими т. Единства у них не было. Говорили с Петровским и Артёмом. В Харькове тоже колебались. И мы решили не публиковать пока доклад широко в прессе, а издать его брошюрой для партруководства города и губернии. Несколько сотрудников редакции "Моряк" выкрали набор брошюры в типографии губкома и напечатали речь в виде вкладки в своей газетке. Это было ясно сразу, так как набор был книжный, а не газетными столбцами. Он не соответствовал странице "Моряка" и был напечатан посредине, с большими боковыми полями. Газета пошла в розницу большим тиражом. Мы оказались в дурацком положении. Но речь шла о краже, и мы поручили дело новому начальнику угрозыска т. Зайченко (так - в тексте. - К. К. ). Он и его заместитель т. Шорохов сами оказались замешанными в эту историю. Их арестовали, но начугро бежал. А меня перевели в Харьков, потом я уехал на работу за границу. И потому не знаю, чем кончилось дело...".

"Я, Шорохов Юрий (Георгий) Николаевич родился в 1890 году в Одессе. Мой отец, Шорохов Николай Борисович, потомственный военный моряк, окончил морской кадетский корпус и морское инженерное училище. Службу проходил на Дальнем Востоке и на Черноморском флоте. Капитан второго ранга. Погиб при взрыве на линкоре "Императрица Мария", куда был командирован для ревизии. Моя мать, Гернет Мария Францевна, училась в Одессе, но курс не кончила. Учитель музыки. Пропала без вести при эвакуации армии Врангеля из Крыма в ноябре 1920 года..." (из автобиографии).

"...Этих талантливых путаников я хорошо знал и любил ещё тогда, в Одессе. Как знал, что станут большими писателями. Конечно, я рисковал, и весьма, когда помогал им добыть матрицы ленинской речи. Костя в книге "Время больших ожиданий" написал, мол, они подпоили типографского сторожа-старца. Между прочим, издательство губкома охранял милицейский наряд. Не с берданом, заряженным солью, а с наганами и маузерами. Сработали не пол- литра водки, а моё удостоверение... Зачем я ввязался в это дело? Ваше предположение насчёт гражданских революционных и, словом, романтических мотивов делают мне честь. Благодарю. Но должен заметить, был ещё один мотив, собственно, главный и основной. В те горячие месяцы двадцать первого и в Москве, и в Харькове шло бурление-кипение. Так дальше жить было невозможно. Но нэп означал крутой поворот к тому, против чего так долго настраивали партию и комсомол. Словом, в Москве прознали про соломоново решение нашего губкома. Ну, чтобы печатать, но для узкого круга. Ну и порекомендовали мне такой вариант. Да, сегодня уже могу открыть вам это дело. А ребята из "Моряка" долго считали себя инициаторами той авантюры. Я их не разуверял. Тем более, сами теперь понимаете, я имел гарантию того, что ничего особенного в милиции с ними не сделают. Как говорится, Москва за нами! Хотя в те времена это звучало иначе - формально Кремль не мог командовать парторганизацией одной из губерний независимой УССР" (из письма).

(Продолжение следует.)

Ким КАНЕВСКИЙ.