Номер 43 (1387), 17.11.2017

И. Михайлов

(Продолжение. Начало в №№ 22-42.)

Но где-то в середине 1940 года Джованни отбыл в Берлин с рутинной командировкой. Его пригласил к себе Канарис и предложил отправиться в Палестину и возглавить там агентуру Абвера.

Центром его деятельности становился Иерусалим, а сам Гамбино будет находиться под прикрытием францисканцев. Началась война с Англией, и Гитлер поручил Абверу усилить свое присутствие на Святой земле.

Канарис обещал все уладить со службой в МИДе. После недолгого раздумья Джованни согласился. С Италией его мало что связывало. Мидовских коллег он откровенно презирал, своей семьи у него не было, в Европе началась война, обещавшая стать всемирной и затяжной. Так лучше - решил он - пересидеть где-то подальше от мировой бойни. Правда, и в Палестине не очень спокойно, но за толстыми стенами иерусалимской обители, среди библейских холмов вечнозеленых кипарисов...

Абвер постарался, и Джованни Гамбино приняли в Священном городе с распростертыми объятиями. Он ездил по стране, изучал памятники истории и культуры, много читал.

Казалось, монахи должны быть далеки от политики. На самом деле практически все без исключения францисканцы следили за событиями в мире. Джованни не без основания полагал, что большинство "святых отцов"-итальянцев поддерживают Муссолини и национал-социалистов в Германии. Католиков в Палестине проживало немало, возможно, несколько десятков тысяч. Священнослужители вели беседы с прихожанами, обеляя "дуче", испанского диктатора Франко и даже фюрера.

На словах они придерживались нейтральной позиции и даже уверяли, будто каждый день молятся за мир. Гамбино видел их ханжество и лицемерие. Руководство монастыря, конечно, догадывалось, кто патронирует Джованни, поэтому относилось к нему с известным пиететом. Но когда честный и порядочный Гамбино стал уличать их во лжи и даже в профашистских взглядах, католические иерархи сделали все возможное, чтобы отправить Джованни в захолустный Капернаум. Более того, монахи состряпали донос, который намеревались отправить в Ватикан, но настоятель воспрепятствовал этому. Он ограничился тем, что направил жалобу на Джованни руководству итальянской разведки. Как бы то ни было, Гамбино перестал интересовать Абвер. Его оставили в покое.

Я поведал Джованни свою историю. Он искренне обрадовался, узнав, что я также решительно осуждаю фашизм, помогаю евреям. Он даже изъявил желание мне в этом содействовать.

На следующий день я собрался встретиться с Джованни, который пожелал передать мне адреса, пароли и явки агентов итальянской и немецкой разведок, работавших в Палестине.

У входа в обитель в Капернауме мне сообщили, что ночью Джованни нашли мертвым. Причина его смерти неизвестна. Сразу стало ясно: за Гамбино следили...

А поздно вечером того же дня я сидел в автобусе, направлявшемся в Тель-Авив. Мне вновь предложили работать инструктором на военной базе "Хаганы" в Негеве, в которой я находился до конца 1944 года.

Эдди Эппельбаум выполнил мою просьбу и навел справки о семье дяди Зюзи. Она благополучно проживала в одном из сельскохозяйственных поселений в Галилее. Доротти некоторое время пребывала в Венгрии, стараясь спасти местных евреев. Когда эта страна была оккупирована Германией, ее арестовали и отправили в концлагерь. О дальнейшей судьбе этой мужественной женщины мне ничего не известно.

Освобождение Польши очень обрадовало. Значит, война скоро заканчивается. И тогда я принял решение, которое казалось мне единственно правильным, - возвратиться в Варшаву. Я знал, что столица Польши - сплошные развалины. После восстаний в Варшаве: в 1943 г. - в гетто, через год, непосредственно перед вступлением в город частей Красной Армии, этот прекрасный город фактически перестал существовать. Но меня это не остановило.

25 февраля 1945 года я оказался в Польше, а уже в середине марта был арестован советской контрразведкой (СМЕРШ).

* * *

Меня допрашивал капитан Ковалев. Его имени-отчества не помню. Он вел себя достаточно корректно. Как я понял, советской разведке было известно о моей деятельности в Польше и в Украине, поэтому вопросы следователя касались главным образом Палестины и моих связей с "Хаганой". Его чрезвычайно интересовали мои отношения с тамошней немецкой агентурой. Мне нечего было скрывать, против Советов я не работал, потому все подробно рассказал.

Через десять дней меня отправили в Советский Союз. Поезд, в котором меня везли, был набит до отказа бывшими военнопленными, власовцами, воевавшими против Красной Армии, украинскими националистами.

Я находился в вагоне, в котором ехали, как минимум, сто человек. По прибытии во Львов наш вагон отцепили, и меня посадили в местный каземат. В столице Галиции со мной "работал" майор советской контрразведки Литвиненко Максим Иванович, сравнительно молодой и весьма симпатичный офицер, на груди которого красовались орден "Красного знамени" и ряд медалей.

Но он, по сравнению с Ковалевым, вел себя грубо, был возбужден, громко кричал, называя меня "зрадныком". Общался он со мной на чистом, даже литературном украинском языке. И это меня подбадривало. Признаться, за время проживания в Палестине практически по-украински не разговаривал.

Я заметил майору, что никакого ущерба СССР не принес. Напротив, напомнил ему, что несколько лет тому назад, здесь, во Львове, передал ОГПУ список националистов, некоторые из них сотрудничали с польскими и немецкими спецслужбами, представлявшими опасность советской власти.

Литвиненко на минуту задумался и притих. "Ладно, - буркнул он, - разберемся". Контрразведчик много вопросов задавал о моем пребывании в Палестине, особое внимание уделял "Хагане". Поначалу меня это удивило, и только спустя несколько лет стало понятно, в чем суть советского интереса к "палестинским делам".

На какое-то время обо мне как будто забыли: не вызывали на допросы и даже стали лучше кормить. По всей вероятности, местное (львовское) отделение СМЕРШа согласовывало свои дальнейшие действия с Москвой.

Прошел месяц. День Победы встретил в тюрьме. Мне официально не предъявляли никакого обвинения. Но я ждал суда. Хорошо запомнил этот день. Это случилось в воскресенье, 10 июня 1945 г. Выходной день, но только не для чекистов. Они работали день и ночь, проводя бесконечные допросы, расследование, пытки, которые назывались "допросы с пристрастием".

Утром меня повели к майору Литвиненко. В кабинете Максима Ивановича находился полковник, седовласый, с орденскими планками на почти новом мундире. Он сидел за столом, внимательно читая бумаги. По-видимому, это было мое "дело".

Его фамилии не знаю. Судя по беспокойному состоянию Литвиненко, полковник - важный столичный чин. Я осознавал: разговор будет серьезный и дельный, без крика и угроз. И не ошибся.

Полковник оторвал взгляд от папки с документами и внимательно на меня посмотрел. Говорил он негромко, отчетливо, взвешивая каждое слово. "Надо признать, - начал полковник, - интересная у вас биография, даже, я бы сказал, удивительная. Ваша вина в том, что, будучи сотрудником враждебной СССР разведки, нелегально работали на нашей территории. Но мы учли ваше желание сотрудничать с нами еще перед Великой Отечественной войной. Мы обращаемся к вам с предложением послужить нам и в настоящее время".

Наверное, полковник заметил, что я покраснел и от волнения у меня задрожали руки. Советский контрразведчик сделал паузу, и мне показалось, что он даже усмехнулся.

"Прикажите, - обратился полковник к Литвиненко, - принести нам чай". Если честно, то ни пить, ни есть в это время я не хотел, но небольшой перерыв был очень кстати. Я должен был успокоиться, собраться с мыслями, заранее обдумать характер "сотрудничества", о котором догадался.

Судите сами: ко мне относились вполне пристойно, хотя и днем, и ночью отчетливо слышал крики истязуемых заключенных. Меня не отправили в Москву, как это обычно происходило с арестованными разведчиками. Наконец я знал: националистическое подполье в Галиции не сложило оружие. Напротив, националисты после войны лишь активизировали свою деятельность, направленную против советской власти. Лидеры украинских националистов в основном благополучно пережили войну и оккупацию. Они понимали: партия не проиграна. Нацистская Германия сошла с исторической сцены, но националистические агентуры, разветвленные по всему миру, еще могут понадобиться, прежде всего в грядущей войне против большевиков. Интуиция меня и на этот раз не подвела.

За чаем полковник не проронил ни слова. Казалось, что он напряженно что-то обдумывает. "Не буду от вас скрывать, - начал он, - положение на Западной Украине очень непростое. Там продолжает литься кровь, гибнут не только бандиты из так называемой украинской повстанческой армии, но и бойцы-красноармейцы, еще вчера сражавшиеся с фашистами, чтобы освободить Европу от коричневой чумы. Среди гражданского населения также имеются жертвы. Бандеровцы называют нас врагами, забывая, что миллионы этнических украинцев честно служили в Красной Армии и считают СССР своей родиной.

Цель советских компетентных органов - ликвидировать очаги сопротивления советской власти в Галиции и не только там. Нам известно, что в Бессарабии и Буковине оуновцы окончательно не сложили оружия.

Вы хорошо знаете западно-украинский регион, прекрасно владеете украинским языком и главное - представляете себе идеологию этих националистов. Я еще раз повторяю: мы не против украинцев, которых считаем братским народом. Мы стремимся установить мир и порядок на всей территории Украинской советской республики...".

Полковник еще что-то говорил о братстве народов СССР... Я уже в это время обдумывал свой окончательный ответ. Может быть, кто-то назовет меня "беспринципным конформистом". Но это не соответствовало действительности. Я давно сделал свой выбор.

В юности я наблюдал и запомнил на всю жизнь, когда бытовой национализм в конечном итоге перерастает в расизм, в национальную и религиозную нетерпимость. Все это видел в Польше, потом в Германии. Прекрасно представлял себе, что происходит в фашистской Италии, хортистской Венгрии, в Румынии Антонеску...

Всегда считал себя украинцем и искренне желал мира и процветания на земле моих предков. Собственно говоря, агитация полковника мне была ни к чему.

Я принял предложение советского разведчика. Правда, более всего опасался, что меня "зашлют" в Галицию, где обстановка накалилась до предела. На Львовщине меня могли опознать. Это, видимо, понимали руководители СМЕРШа, поэтому они решили отправить меня на Одесщину. Там еще действовала, хотя и не очень активно, агентура так называемой Буковинской Украинской Самооборонной Армии (БУСА). Она была организована осенью 1943 г., когда Красная Армия уже нанесла ряд сокрушительных поражений немцам и их союзникам. Украинские националисты в Бессарабии и на Буковине не были столь воинственны, как в Галиции или на Волыни.

Их лидер - Василий Шумка - не любил ни немцев, ни румын. Его вооруженные отряды, порой довольно эффективно, действовали против оккупантов в лесистой горной местности. Однако наступление Красной Армии его серьезно напугало. В июле 1944 г. он начал тайные переговоры с вермахтом, решив, что в данной ситуации еще вчерашний враг - Германия - менее опасна, чем советские оккупанты.

К концу октября 1944 г. практически вся Украина была освобождена. Советская контрразведка по уши увязла в расследованиях, арестах, допросах, проходивших по всей территории республики. Буковина и Бессарабия не стали исключением.

Признаться, я никогда не был в Одессе, хотя много слышал, еще живя в Варшаве, об этом интересном городе. На польский язык были переведены рассказы И. Бабеля, а также произведения Ильфа и Петрова, так что я наслаждался Одессой, еще будучи гимназистом.

Мне предстояло побывать в этой "черноморской жемчужине", а потом сосредоточить свое внимание на городе Измаиле. Мне также дали понять, что, возможно, меня направят и в Черновцы, так что "командировка" обещала быть насыщенной и "увлекательной".

В Одессе предстояло встретиться с человеком, имени которого почему-то не сообщили. Он будет связным и на первых порах окажет мне помощь.

Подготовка длилась недолго, и уже в августе 1945 г. я бродил по центральным улицам Одессы. Было очень жарко. С продуктами питания трудно. В магазинах купить нечего. Привозили хлеб, а еще накануне выстраивалась длиннющая очередь. Народ шумный, крикливый, горожане часто между собой ругаются.

Кто не успел - тот остался без хлеба. На "Привозе" с продуктами чуть лучше, чем в магазинах. Люди толпятся, торгуются, хитрят. По совету бывалых одесситов надежно спрятал свои деньги, чтобы не соблазнять "щипачей", а их в городе предостаточно.

Я каждый день отправлялся на "Привоз", крутился в районе рыбного ряда, где ждал связного. Но он не появлялся. Признаться, я об этом не жалел. Гулял по городу, радовался летней погоде, даже несколько раз купался в море.

Одесса несильно пострадала от войны. Ее центр практически уцелел. Румынские оккупационные власти, объявив Одессу центром Транснистрии, поощряли частную торговлю и культурную жизнь. В городе открылись кафе и рестораны, казино и бордели; работали университет, библиотеки и даже театры. Значительная часть населения Одессы была уничтожена в первые месяцы оккупации; другая - с тревогой ждала всяких "реформ" новой власти.

Румынская администрация отнюдь не поощряла деятельность ОУН-УПА, но и не запрещала ее, видимо, опасаясь недовольства Германии. Оккупанты охотно пользовались услугами коллаборационистов, которых в городе хватало. В Одессе и ее окрестностях издавна проживали люди разных национальностей, в том числе этнические немцы, итальянцы, румыны, молдаване, греки... Некоторые из них пользовались особыми привилегиями. Среди полицаев было много украинцев и русских; на незначительные административные должности в Одессе и области назначались местные румыны и немцы. Молдаван особо не жаловали, но и не притесняли. Евреи, которых не убили в первые месяцы оккупации, согнали в гетто. Их судьба была предрешена.

(Окончание следует.)