Номер 19 (662), 23.05.2003

И. МИХАЙЛОВ

(Продолжение. Начало в №№ 14-18.)

"Генриетта Иосифовна, или Гитя, как ее называли в детстве и юности, по всем правилам жанра была обречена. Коммунисты охотились за ней, как за враждебной властям гражданкой страны и, следовательно, она подлежала аресту; нацисты – за ее еврейское происхождение.

В гетто ее стал опекать некий Яков Генс, сумевший войти в доверие к немцам. По-видимому, этому человеку была известна Гитина тайна, и он ее хранил, поскольку считал очень важной.

Более того, Генс знал о подпольной организации, действовавшей в гетто, и ее связях с партизанами. Незадолго до своей казни он помог Гите бежать. Не исключено, что Генс понимал: гестапо в конце концов пронюхает о документах, так тщательно оберегаемых узниками. И действительно, германская тайная полиция, не желая вызвать ни у кого подозрение, направила своих сотрудников в штатском в школу, где Виленская преподавала. Но за несколько минут до прихода гестаповцев Гитя скрылась.

Это Генс снабдил Гитю документами, позволившими ей беспрепятственно уйти из гетто. В Вильнюсе оставаться было опасно. Гитя, как было условлено, обратилась за содействием к одному старому караиму, которых, как вы знаете, немцы за евреев не принимали и не преследовали.

Старик помог девушке покинуть Литву, а еще через несколько дней Гитя оказалась среди белорусских партизан. Это был даже не отряд, а скорее, группа, состоящая из военнослужащих, которым удалось чудом вырваться из окружения, и евреев, бежавших из Минского гетто.

Отряд назывался "За Родину", действовал в лесистом районе, неподалеку от городка Вилейка, расположенного на реке Вилия. Его командиром был Василий Головко, личность во многих отношениях незаурядная.

Это произошло в начале 1943 г. Головко приказал своему ординарцу Андрею, парню лет девятнадцати, и мне..." "Как вам? – вырвалось у Пети, – вы находились в этой партизанской группе?" "Да, Петя, в течение двух лет я сражался в партизанском подразделении. Но сейчас речь не обо мне.

Так вот, мы получили приказ обследовать местность, прилегающую к нашей базе. На рассвете мы отправились в путь, осторожно ступая по лесистым тропинкам, опасаясь мин-ловушек. Пройдя километра полтора-два, заметили человека, лежащего в кустах. Подойдя поближе, мы увидели, что это – молодая женщина, которая, закутавшись в большую солдатскую шинель, крепко спала. В руках она сжимала небольшую торбу.

Я сразу догадался: женщина – одна из случайно спасшихся жертв фашистского геноцида. Тяжелая и опасная дорога, голод и жажда утомили ее настолько, что она, немного не дойдя до партизанского лагеря, свалилась в полумертвом забытье.

Какое-то время мы молча смотрели на усталое, но красивое лицо спящей девушки, боясь нарушить ее покой. Потом, кажется, Андрей не выдержал и стал ее несильно тормошить. Она очнулась и первые слова произнесла на идиш: "Вассер, бройт".

Я знал язык идиш достаточно хорошо, но важно отметить, что и белорус Андрей не только понимал его, но мог по-еврейски бегло говорить. Хотя, с другой стороны, до войны идиш считался одним из государственных языков Белоруссии; кроме того, мой товарищ по оружию родился и жил в Барановичах, так что язык его друзей детства, соседей и улицы был ему хорошо понятен.

Андрей быстро достал флягу с водой, а я вытащил кусок хлеба, более напоминавший лепешку, который выпекали наши женщины из кукурузы, сои и чуточку пшеницы. Вскоре мы уже знали: беглянку зовут Гитя Виленская, что она из Вильно (о чем, кстати, свидетельствовала ее фамилия).

Командир нашей группы встретил Гитю приветливо. С ней наедине он беседовал более двух часов. Василия Васильевича интересовало все, но более всего он расспрашивал о подпольной группе Вильнюсского гетто и, в частности, об одном из руководителей Аббе Ковнере.

По-видимому, сама Гитя (сейчас точно не помню) показала командиру бумаги, которые находились в ее торбе, где, кроме того, когда-то хранились сухари, которыми снабдили ее караимы.

Это были очень старые листочки, мелко исписанные на древнееврейском языке. Гитя уверяла, будто бумаги принадлежали ее прадеду и являлись семейюй реликвией, которую бережно хранили из поколения в поколение.

Родители Гити, по ее словам, умоляли дочь беречь эту память, совершенно не помышляя о спасении своей жизни.

Василий Головко был растроган, услышав эту историю. Представьте, Петя, идет страшная война, лето 1943 г. Немцев порядком потрепали, но враг все еще силен. Оккупирована Белоруссия, как и другие районы европейской части СССР, а боевой командир, тридцатилетний белорус, разумеется, партийный, искренне восхищается Виленскими, сумевшими сохранить семейный раритет.

Казалось, кому это было нужно в то время, когда шло планомерное уничтожение евреев и белорусов, когда каждый день гибли многие тысячи солдат и офицеров Красной Армии, когда мы, небольшая группа мстителей, рискуя быть раздавленными беспощадным врагом, мечтали только о том, чтобы не умереть от голода и болезней, прежде чем собственными глазами не увидим освобожденные от фашистов города и села... А тут бежавшая из гетто девушка крепко сжимает в руках тряпичную сумку и с горящими глазами говорит о своем предке, завещавшем сохранить неизвестно для какой цели какие-то записи. Другие сочли бы эту еврейку в лучшем случае просто безумной и использовали бумаги для хозяйственных нужд.

Василий Васильевич Головко был старше меня всего на два года, но сколько в нем оказалось мудрости, поразительного благородства, честности, несмотря на воспитание в условиях нашей действительности.

Он родился в маленькой деревушке, расположившейся неподалеку от Бобруйска. До города сельские мальчишки без труда ходили пешком. А сам Бобруйск в то время – большое еврейское местечко, обитатели которого придерживались своих вековых обычаев, предпочитали говорить исключительно на идиш, петь национальные песни, играть незабываемую музыку и танцевать зажигательный "фрейлекс".

Маленького Васю как магнитом тянуло в город, к этим людям. Он часами мог сидеть на деревянной лавочке у пыльной дороги и слушать о чем говорят бородатые дяди, даже знойным летом носившие головной убор, и тети в разноцветных платках на голове. Белокурого и голубоглазого мальчика здесь уже знали, всегда приветливо встречали и постоянно чем-то угощали.

А время было трудное; только-только закончилась Гражданская война, на улицах белорусских городов бродили голодные люди, готовые за съедобные объедки вступить в борьбу с бродячими собаками.

Отец погиб в Первую мировую, мать умерла от тифа в 19-м. Вася выжил благодаря бабушке. Это она, когда-то служившая в богатом еврейском доме и хорошо знавшая евреев, нарочно посылала внука в Бобруйск пообщаться с горожанами. Она правильно рассчитала. На способного мальчика обратили внимание. В городе его определили в школу-интернат, и вскоре появились первые стихи, написанные юным поэтом на языке идиш.

Вы можете подумать: стечение обстоятельств; а я вам отвечу: не только; скорее – порыв чувств. Музыка еврейских местечек звучала в душе молодого белоруса. И все же Василий Головко не стал профессиональным литератором, хотя время от времени в белорусских и еврейских периодических изданиях публиковались его вирши, лохмы, небольшие рассказы.

Но в 1939 г. в Кремле решили, что идиш, так напоминающий немецкую речь, слишком распространен. Начались гонения на еврейский язык: закрывались школы и факультеты, газеты и журналы, театры. Правда, в отличие от иврита, идиш официально не запрещали.

Головко, ставший к тому времени офицером-артиллеристом, с головой погрузился в новую для него реальность.

22 июня 1941 г. застало Головко в Бобруйске, но немцы наступали так быстро, что отдельные красноармейцы попадали в плен по пути в свои воинские части. Так произошло с Васей, но молодой офицер бежал, воспользовавшись суматохой и обилием пленых.

Первые месяцы войны Василий Васильевич находился в большом отряде где-то в белорусском Полесье, затем лично возглавил группу партизан, проявив замечательные человеческие и командирские качества".

Илья Борисович тяжело вздохнул, посмотрел на часы и, покачав головой, наверное, удивляясь быстрому бегу времени, продолжил: "До освобождения Белоруссии оставался ровно год. Не буду скрывать: не было дня или ночи, чтобы я не думал о Гите. Она и только она овладела моими мыслями, моим сердцем, моей душой. Вскоре я заметил, что и Головко по возможности старается быть рядом с Гитей, старается не направлять ее на слишком опасную операцию, а возвращаясь из очередном боевой стычки, спешил к этой девушке, которая ухаживала за ранеными и обучала ребятишек.

Мол душевные муки трудно передать. Вначале я жаждал смерти, но она старательно обходила меня; потом, наоборот, я страшился гибели, мечтая дожить до победы и только тогда бороться за свое счастье.

Гитя все понимала. Она ценила благородство Василия и не могла не заметить мои страдания. Может быть, поэтому тактичная девушка открыто не отдавала никому из нас предпочтения. Гитя с нами была только любезна".

У Ильи Борисовича случилась техническая остановка. Извинившись, он направился в санузел, а Петя справился о времени. "Как жаль, что надо уходить", – подумал он. В кабинет вошел Илья Борисович и, заметив Петино беспокойство, все понял.

"Ну, что ж, молодой человек, дорасскажу в другой раз. Вам пора идти поздравлять Виленских".

(Продолжение следует.)