Номер 28 (924), 1.08.2008

Отступление первое: для понимания. "Исполком", "исполкомовцы", "член исполкома"... Для современных наших сограждан - это несимпатичная терминология. Многие откровенно недолюбливают ее носителей, со зла бросают им: "Это вам - не при Советах!". Между тем, живем мы с вами именно при Советах. Да и термины сии - отнюдь не советская выдумка. Исполком, исполняя волю какового наш герой попал за решетку, славен был еще в годы, которые прежде принято было именовать "мрачной эпохой царизма", а теперь чаще называют "добрым старым временем"...

Тогда словечки эти, равно как и аббревиатура "И. К.", терзали мозги-печенки в центре и на местах, из уст в уста шелестели в царском дворце, на рабочих окраинах и во фрачных театральных ложах. Благонамеренный обыватель шарахался от этого самого "И. К.", как черт от ладана. Между тем, членам своим исполком тогдашний (в отличие от последующих) не сулил ни оклада - кресла-кабинета, ни права подписи за взятку, ни отдельных квартир, ни бесплатных поездок на курорт и за кордон. Очень даже наоборот: впереди у них маячило подполье, явки - пароли-шифры, липовые ксивы на чужие имена, слежка, гласный и негласный надзор. Арест и следствие. Суд. Каторга и ссылка. Эшафот. В лучшем случае, эмиграция. И все эти страдания, в конечном счете, "за народ". Которому тоже не попадайся: интеллигенцию не любит, а за царя-батюшку забьет до смерти.

Едва ли демократичная молодежь прагматичного XXI века поймет юных демократов века XIХ, которые очень надеялись на память поколений. Как покупатель рыжего чемодана в Одессе. Покупку обмыли - сам покупатель, Кот-Мурлыка, Колодкевич. Да Коля Кибальчич, бог динамита. Взрывчаткой набили бельгийское изделие по максимуму. С тем и проводили покупателя чемодана в столицу Российской империи, славный град Петров, на смерть и бессмертие....

И всего-то на два часа в поле зрения весовщика станции "Елисаветград" Теодора Полонского попал сей чемодан. А обессмертил его вплоть до этих строк. А равно и станционного жандарма Егория Чепрасова. Тяжелая, дескать, вализа. Нехай пассажир доплатит. Тариф-с. Но жандарм - он и в Елисаветграде жандарм: ухо востро! Потому что времечко такое. "Исполком" треклятый. И Чепрасов на память информировал преподобного Феодора, загибая пальцы.

ХРОНИКА ПО ЕГОРИЮ

Каракозов-студент стрелял в государя.

Отставной поручик Степняк-Кравчинский зарезал жандармского шефа Мезенцева.

Сыскного агента Павлова в Одессе застрелил неизвестный.

В Харькове тоже невесть кто убил генерал-губернатора, князя Кропоткина.

Обратно, значит, в Одессе: студент Попко Григорий Анфимов, университант, застрелил начальника жандармского управления Гейкинга, барона.

В Киеве брали тайную скоропечатню - бой с гранатами, ружьями и револьверами.

Барышня Засулич Вера пальнула в московского оберполицмейстера Трепова.

В Его Величество жарил из револьвера студент Соловьев. Пять раз.

На Московско-Курской дороге взорван царский поезд со всею свитой...

Отступление второе: для акцента. Если даже нам, свидетелям мордобойно-парламентской и выстрельно- взрывной демократии, при этой смете как-то не по себе, то каково же было узнавать подобное "семидесятникам" и "восьмидесятникам" позапрошлого столетия, когда у чепрасовых и ему подобных для подобных реестров не хватало пальцев на руках и ногах.

Словом, весовщик и жандарм чемодан вскрыли и осмотрели. И отправили депешу, для чего под честное слово допустили до государева "слова и дела" станционного телеграфиста Асина. Вскорости на дрезине прибыли четыре агента и ротмистр Польшау.

В старости бывший весовщик по просьбе советского журнала "Каторга и ссылка" подробно вспомнил (разумеется, все свалив на жандарма) 14 ноября 1880 года: при получении вализы был задержан потомственный почетный гражданин Тувы Степан Петров Ефремов. Растолкав агентов, он сперва бежал через пути, угрожая преследовавшим револьвером. Каковой у него отнял случайно проходивший рядовой 7-го гусарского Белорусского полка Авраамий Бурыгин. Ему и агентам едва удалось спасти арестованного от расправы толпы - при провождении в станционное здание. Били его. Ногами. А он утирался: "Дураки. Вот дураки. За них же гробимся. А они..."

КАМЕРНЫЕ НАДЕЖДЫ

Итак, потомственный. Почетный. Православный. Ефремов Степан Петров. Двадцати шести лет. Член исполкома "Народной воли". Хозяин динамитного чемодана. Остальное, поди, докажи. С тем и этапирован в Одесский тюремный замок, в камеру №  12. По чистейшему, конечно же, стечению обстоятельств в ней досиживал мещанин Мирошник Сергей Семенов, известный нашему герою по совместному харьковскому делу. Вляпался еще случайнее. В отказе. Кажись, поверили.

- Тебе лафа! "За недоказанностию". А со мной кончено. Его Величество отправят к праотцам без меня и моего динамита. Занятно, верно: теперь мне - ни казни, ни бессмертия. Сами не докажут, а сломать меня нельзя. Встретимся, Сергунь, где- нибудь в Жиздре. Или Кинешме. Под надзором. И все - сначала...

Что-то в этом роде шептал новый обитатель унылому сокамернику Сергуньке Мирошнику, промеряя помещение (шесть шагов по диагонали), выразительно жестикулируя. И сожалея, что этот спич так и останется между ними. Но ведь сопливый и туповатый Сергунька на днях выходит на волю. Да-да, с запрещением проживания в столицах, губернских и университетских центрах. Но - туда, к своим. Значит, кое-что им расскажет. Как сможет. И он заставлял Мирошника зубрить:

а) извинение за утрату динамита;

б) секреты одесских, московских и питерских боевых пятерок;

в) обещание прикидываться простым продавцом взрывчатых веществ, вытянуть на ссылку и - все сначала.

Ведь борьба продолжается. И час-день приведения приговора царю близок. Начальство то ли знает что, то ли доведывается: нервничает. Вчера десять минут орал полковник Новицкий. А сегодня к чаю - сами одесский генерал-губернатор Тотлебен. Что уж тут говорить о шушере вроде Шатохина или Турбы. Надзиратели. Хамье деревенское. Скоро, пожалуй, и дубасить начнут.

И он снова тряс чубом, взывая к светлому будущему через усталого Сергуньку - ко времени, где вообще не будет тюрем. И где его благодарные потомки помянут не под этим липовым - под настоящим именем. Все это (в полуграмотном изложении Мирошника) всякий раз, конечно же, докладывалось начальству.

ПОВОРОТ СУДЬБЫ И СЮЖЕТА

Кроме провокатора, карты нашего героя спутали еще два явления природы: медосмотр и родной отец. Первый завершился справкой о том, что православный Степан Ефремов в раннем детстве подвергся обряду обрезания крайней плоти. О втором - вот он, рапорт: "После рассылки фотографических портретов арестованного владельца динамитного чемодана Ефремова, он был опознан мануфактурщиком Давидом Гольденбергом, разыскивавшим внезапно исчезнувшего сына. Он заявил буквально: "Да, это он, мой сын, Гершеле!". Таким образом, в одесском тюремном замке в настоящий момент содержится Григорий Давидов Гольденберг, член Исполкома партии "Народная Воля", 1855 года рождения; примкнул к крайне левым с 1871 года. Делегат конспиративных съездов в Липецке и Таганроге. Ближайший соратник идеолога террора Морозова Николая. Создавал боевые тройки и пятерки на Украине, в Москве и Санкт-Петербурге. 9 февраля 1879 года убил харьковского генерал-губернатора Кропоткина".

И все. И никто более на "потомственного почетного" в камере не кричал. И не топал ногами. О битье не могло быть и речи: кандалы сняли! Турба исчез, как и не было в природе. А Шатохин стал появляться с подносом под крахмальной салфеткой. Ужин - головокруженье. То же - обед и оба (!) завтрака. Ну и приятнейший собеседник - прокурор Добржинский, человек университетский и ужасный либерал.

Настроившийся на ночные кошмары с пристрастием, на хруст своих ребер и сплевывание зубов, обещанные начальником канцелярии Панютиным и полковником Першиным, Гришка Гольденберг не верил ни глазам своим, ни ушам. Что происходит? Изящно оперируя ножом и вилкой, господин Добржинский рассказывал о воле, о театральной жизни и бытовой физике. И немного о нем, арестанте-собеседнике. Господи, да ведь они и впрямь кое-что знают! Они многое знают. Откуда? От кого? И... зачем же, в таком разе, он им нужен?

- Григорий Давидович. Вы умный человек. Вы один из умнейших людей нашего времени, кого я знаю! - однажды, завершая нескромный обед и промокая уста, выдохнул господин прокурор. - За эти и прочие слова, за наши с вами обеды я могу лишиться всего. Но хожу к вам. И буду ходить. Более того, я добьюсь вашего полного доверия.

- Позволено ли будет несчастному узнику узнать: почему?

Вместо ответа прокурор протянул ему несколько изящных, с тиснением, конвертов - довольно пухлых. И убедившись в том, что Гершеле читает, камеру покинул. Гольденберга не беспокоили три дня. Всего-то. Но великий Боже, что произошло с его душой! Он даже не заметил, что еду ему теперь дают обычную, арестную.

(Окончание в следующем номере)

Ким КАНЕВСКИЙ.