Номер 24 (1020), 25.06.2010

(Окончание. Начало в № 23.)

И тут я впервые столкнулся с предательством. Мы встретили нашего помощника командира взвода. Он оказался местным. Собрал группу ребят из нашего взвода, из нашей роты, и мы пошли. Вдруг он говорит: "Ребята, я сам из Днепропетровска. У меня очень болеет жена. Я на минуту заскочу, посмотрю, как она, попрощаюсь, а потом мы вместе будем отступать к понтонным мостам". Мы присели и стали его ждать. А время идет, прошло минут 20-30. Один парень (одессит) пошел посмотреть во двор, куда тот зашел. Возвращается и говорит: "Ребята, это сквозняк". Двор оказался проходным. Он удрал, бросив нас.

Мы пошли искать дорогу к понтонным мостам - другие мосты через Днепр уже были взорваны. Прохожих было мало, но наконец мы вышли к переправе. Я впервые увидел такую гигантскую реку. Смотреть на мост было страшно, он был изогнут по течению. Над мостом непрерывно шли воздушные бои. Наши пытались защитить мост, а немцы обстреливали и бомбили переправу. Но все же мы добрались до левого берега. У одного парня там жила родственница или знакомая. Мы собрались у нее на веранде измученные, уставшие и голодные. До вечера посидели, потом кто- то узнал, что наша часть формируется под Новомосковском в лесу у села Кочережки. Пошли туда. По дороге встретили людей из пополнения - у них уже были новые карабины. Спрашивают нас - куда? Отвечаем: "В Новомосковск" - "А мы Новомосковск уже оставили"... И потом началось дальнейшее отступление... Мы отступали до Донбасса.

Для меня все эти события стали страшной психологической травмой. Я увидел, что мы совершенно не готовы к войне, совершенно. Нас присоединили к какой-то неизвестной части. Мы участвовали в коротких боях за какие-то населенные пункты. Первое, что мы делали, - окапывались. И часто приходилось слышать: "Что ты так стараешься, мы все равно отступим". Это неверие для меня было страшным. Как это так? Неужели мы не можем остановить немцев!? Так мы добрались до города Красноармейска. Там нас собрали, и ребят, имевших среднее образование, отправили в тыл, в училище, вроде бы для присвоения офицерского звания. Мы попали на станцию Татищево под Саратовом, там летом был полковой лагерь. Условия были ужасные. Голодные, в рваных палатках, холодная осень. Нас пытались пристроить в какое-то училище. Почему-то не получалось. Наконец нам предложили летное. Мы были согласны. Но это оказалось не летное училище, а авиадесантные войска. Таким образом, я попал в 10-й воздушный десантный корпус 25-й воздушной десантной бригады, и в конце ноября 1941 года мы начали продвигаться к Москве. В первых числах декабря мы были уже на станции Сортировочная. В начале зимы 41-го в Москве начались грабежи - эти дни назвали днями военного коммунизма. Но когда Сталин, отказавшись от эвакуации, остался в Москве, грабежи прекратились. Мародеров расстреливали на месте. В связи с начавшимся контрнаступлением нас направили во Внуково. Аэродром во Внуково был оборудован не до конца. Нас поместили в какие-то недостроенные дома для летного состава, в них не было даже окон. И новый 1942 год я встретил в здании, где на стенах был иней, а на столе замороженный хлеб. Началась учеба в аэровоздушной бригаде. Мы оставались во Внуково до конца мая - начала июня. Мы были элитными войсками Сталина. Наши десять десантных корпусов он поставил защитной подковой вокруг Москвы. Немцев к этому времени отогнали уже на 100-150 километров. До поры до времени наш генерал с нами здоровался так: "Здравствуйте, товарищи десантники!" Но когда нас собрали на плацу, где сейчас стоянка такси у аэропорта, и генерал нас приветствовал: "Здравствуйте, товарищи гвардейцы!" - мы поняли, что нас отправляют на фронт.

Мы долго добирались до станицы Клецкой. По дороге то и дело завязывались бои с немцами. Были огромные потери. Мы даже не успевали окапываться. Потом был переход от излучины Дона до Волги. Мы пересекали самое узкое место, по карте 120 километров. Мы это расстояние проделали за два дня. Причем к концу вторых суток - это была уже не армия, а деморализованная толпа, которая двигалась со скоростью 1 километр в час. Многие, будучи уже не в силах нести, волочили винтовки за собой. Переход был ужасный. Безводная степь, поросшая полынью. Впервые в жизни я там увидел мираж. Я увидел город слева от того направления, по которому мы шли. Хотел повернуть к нему, но больше никто его не видел. Я понял, что это мираж - фата- моргана. Это от обезвожения. К вечеру мы встретили парня, знакомого по Днепропетровску. Он сказал: "Ребята, еще немножко, и вы увидите родник". Обессиленные мы добрались до источника. Снять скатку не было сил. Мы припали к роднику и пили, как лошади. По нескольку литров. Потом заснули вповалку на земле. Так мы прибыли на Сталинградский фронт. Началась Сталинградская эпопея.

Под Сталинградом я впервые увидел перемену в ведении войны. Увидел атрибуты позиционной войны - окопы, вооружение, появились автоматы (в том числе и у нас), артиллерия, танки. Я увидел перелом, понял, что мы можем немцев остановить и победить.

Тот, кто двое-трое суток пробыл под Сталинградом, уже считался старичком. Один раз ночью нас перевели на какой-то участок. В темноте я чувствовал, что иду по каким-то трупам. Смрад был страшный. Утром я рассмотрел, что под ногами месиво, над которым кружится миллиард мух. Нам рассказали, что какая-то часть не успела окопаться. Немцы ворвались и танками раздавили всех.

Как-то мы попали на передовую позицию, и ночью нам был слышан звон котелков и гортанная немецкая речь.

Но что рассказывать о Сталинградской битве? О ней много написано. В конце лета 1942 года остатки нашей дивизии - 92 человека командного и рядового состава - вывезли в Саратовскую область в слободу Романовку. Там начали вливаться к нам сибирские дивизии. Мы стали называться 41-я гвардейская дивизия 126-го стрелкового полка. И я стал гвардии рядовой.

Нас отправили на среднее течение Дона во 2-ю армию Рокоссовского. Мы влились в нее в тот момент, когда армия завершала окружение немецкой группировки. Это уже было начало 1943 года. Мы переправлялись через Дон по настилу из досок, залитых ледяной водой. У меня были рванные кирзовые сапоги. У солдат обмотки. Зимнего обмундирования не было. После переправы мы заняли плацдарм, где провели ночь. Там я был контужен разорвавшейся вблизи миной. Меня оглушило, я ничего не слышал. Наутро нас повели в наступление. Мы узнали, что против нас действуют итальянцы. Меня это поразило - я привык уже воевать против немцев, но итальянцы... Надо сказать, что разница была огромной, небрежно построенные окопы и блиндажи, не сравнить с немецкими в несколько накатов. Мы подошли к какому-то селу и через поле увидели белый флаг. Потом подошел парламентер и сказал, что они сдаются.

Когда мы заняли Верхний Мамон, я увидел страшное зрелище - трупы, сложенные штабелями... Сталинградский фронт - это был слоеный пирог: наши, немцы, снова наши, снова немцы. Как-то увидели мы кладбище танков - это были наши и немецкие танки, там столкнулись две танковые армии. Кормить нас могли только ночью - подползал повар и звал: "Хлопцы, на ужин". Под утро приносили завтрак: пшенную кашу с кониной и тому подобное. По вечерам добирался к нам замполит и приносил мне "Боевой листок": "На, читай". Был один парень, который удивлялся моей "шибкой грамотности", то есть тому, что я читаю гладко - он сам читал по складам. Но когда отбирали ребят для офицерского училища, взяли его, а не меня. Правда, в конце лета мне присвоили звание сержанта стрелкового взвода. Рассказывать можно много. У нас еще во Внуково был один сержант из Калининской области - он был шизофреник, до войны стоял на учете. Он заставлял нас в мороз, когда воробушки, замерзая, падали как камни, раздеваться по пояс на зарядку. Ребята начали болеть воспалением легких. К счастью, случайно нас увидел командир бригады полковник Внук и дал этому шизофренику пять суток ареста. Он так издевался над всеми, что сибиряки ему пригрозили: "Вот пойдем на фронт, мы с тобой рассчитаемся". У него хватило ума куда-то перебежать, когда нас из десантной дивизии перевели в гвардейскую часть перед отправкой на фронт. Сибиряки его бы пристрелили.

Я начал хромать, еле шел. Я чувствовал, что мне плохо. Когда я добрался до санчасти, сапоги с меня снять не могли. Ноги были красные и раздутые - следствие тяжелого обморожения и, того, что в одной ноге сидел осколок. Потом я перенес три операции... В госпиталях я пролежал почти восемь месяцев. Так я стал инвалидом Отечественной войны и был демобилизован в 1943 году.

Выжил я, конечно, чудом. Из ста мальчишек моего возраста лишь трое вернулись с войны. Остальные сложили голову. И "мне часто снятся те ребята, друзья моих военных дней". Я помню все имена и фамилии. У Суворова был девиз - "Патронов не жалеть". А у нас - "Не жалеть людей". Страшно сказать! Страшно вспоминать, хотя хотелось бы написать воспоминания... Но время, время...

Когда я вернулся в Одессу, я снова пошел учиться в мединститут и окончил его в 1950 году. Как все мальчики, я хотел быть хирургом, и после окончания института получил назначение в село Андреево-Иваново, где работал хирургом в основном на амбулаторном приеме. Мне мало приходилось стоять за операционным столом. Но был один запомнившийся случай. Меня вызвали в село Лиманское. Там погибала женщина. Я сразу определил, что у нее внематочная беременность и, скорее всего, произошел разрыв трубы. Мне было очень страшно браться за такую сложную операцию - я ничего подобного самостоятельно не делал. Но довезти женщину до больницы было уже невозможно. И фельдшер меня уговорил, мол, иначе погибнет. Пришлось оперировать. Дали эфирный наркоз, и я вскрыл брюшную полость, а там уже полно крови... Слава Богу, все прошло хорошо. Народ потом долго говорил: "Ото той доктор, что спас жинку у Лиманскому".

Мне трудно было долго стоять у стола из-за ног, у меня много лет не заживали раны. Я обратился к известному профессору Волошину, и услышал приговор: "Вы не сможете работать хирургом. Хирургу иногда приходится стоять у стола по 5-6 часов, это не для вас..." Пришлось переквалифицироваться.

В то время меня заинтересовала работа одного доктора. Был такой врач - Женя Поклитар, он писал историю рентгенологии Одесской области. И я начал знакомиться с рентгенологией. Еще тогда, когда я учился на первом курсе в 1940 году, у нас цикл лекций по нормальной анатомии вел ассистент Конецкий. В цикл входил маленький курс рентгенанатомии. Я так увлекся лекциями Конецкого, что он как-то сказал: "По глазам этого мальчика - я сидел в первом ряду - я вижу, что он станет рентгенологом". Так что Конецкого я могу считать моим крестным отцом в рентгенологии. Хотя потом я о рентгенологии не думал. В Одесском мединституте курс рентгенологии был поставлен из рук вон плохо. Общее ознакомление, лишь бы сдать зачет. Но когда я принял решение стать рентгенологом, моими учителями стали такие специалисты, как Балабан, Белоцерковский, Панов, Дубовой - это только в Одессе. Я много раз ездил в Ригу, Москву и Киев, сам учился. Дома надо мной посмеивались: "Одна, но пламенная страсть". Я собрал большую библиотеку по рентгенологии, наверное, большую, чем в собрании областной библиотеки. Это в основном монографии. Все, что издавалось в Москве, Ленинграде, Киеве, я скупал. Я очень дружил с директором медкниги Семеном Ивановичем Кравецом. Он мне откладывал все новинки. Я подписывался на все...

Я окончил ординатуру у Ефима Давыдовича Дубового. Меня приняли в ординатуру, так как я отработал 6 лет в селе и был к тому же фронтовик - иначе Дейнека (ректор мединститута в те годы - Е. К. ) меня бы с моей пятой графой не пропустил. Я сдавал экзамены в ординатуру в тот момент, когда Дейнека был в отпуске, его замещала проректор по науке Горчакова. Я все сдал на отлично. Но когда Дейнека увидел меня, он воскликнул: "А вы как сюда попали?" Я ответил: "Очень просто, сдал экзамены". Он не мог успокоиться. А потом мы с ним даже подружились...

После окончания ординатуры меня опять хотели отправить в село, но моя жена отказалась. Ко мне хорошо относились в облздравотделе, там подсказали, что военному округу требуется врач-рентгенолог. Правда, завоблздравом Мельник хотел надеть на меня большую шапку - сделать главным рентгенологом Измаильской области. Но военное ведомство написало письмо в министерство, и вопрос был решен. Я проработал у военных почти 6 лет. Потом я работал в 3-й больнице. Там возглавляла кардиологию профессор Алейникова и работал ортопед профессор Герцен. У меня к этому времени об ортопедии были общие представления. Я засел за книги, начал со студенческих учебников. А закончил оперативной ортопедией и травматологией. Эта книга есть у меня и сейчас. Я знал ход всех операций, все термины. Когда я пришел, профессор Герцен устроил мне настоящий экзамен в операционной. Должны были оперировать ребенка - врожденный вывих бедра. Стали смотреть мои снимки. Герцен говорит: "Головки бедренного сустава у ребенка нет". Я возразил: "Головка есть, но она мягкая, поэтому она не дает тени". И я оказался прав.

Я не раз оказывался прав. Как-то ко мне привели одного пациента - начальника строительного управления. Ему ставили диагноз - рак. Я пришел к выводу, что никакого рака у него нет, а есть желчекаменная болезнь. Я предложил ему поехать в Киев и постараться попасть к знаменитому профессору Шалимову. Когда он показал Шалимову мои снимки, мой вывод подтвердился. Тогда Шалимов написал мне благодарственное письмо за качество моих снимков. Второй раз к Шалимову я направил мать моего коллеги. Я находил у нее мягкую опухоль сигмовидной кишки. Другие не находили ничего. Из шести человек, которых консультировал в тот день Шалимов, пятерых он отправил переделывать снимки. Мои он принял безоговорочно. На операции оказалось, что мой диагноз был верным. У меня есть две книги Шалимова, подаренные им лично.

Я хорошо сработался с Герценом, но когда травматология перешла на Слободку, куда больным с травмами стало сложно ездить, меня пригласили на работу в платную поликлинику на Жуковского. Сам главврач Битенский позвонил в кабинет к Герцену, что меня удивило и даже смутило. Потом он звонил мне домой... Я перешел и уже более 30 лет - здесь. А вообще в трудовой книжке у меня нет ни одного дня перерыва. У меня короткая биография.

К публикации подготовила
Елена КОЛТУНОВА.

Фото автора.