Номер 11 (1058), 25.03.2011

(Продолжение. Начало
в № № 4-5, 7, 12-13, 28, 30, 32, 37-38, 40, 47, 50-51 за 2010 г.,
№ 1 за 2011 г.)

37.

Как бы там ни было и несмотря ни на что, 1920-й заканчивался. С ним вместе и гражданская война явно шла к концу. От февраля до декабря город, впервые за последние годы, не вертелся в калейдоскопе властей. От них уже не рябило в глазах. О чём обыватель мечтал уже третий год и о чём довольно быстро пожалел. Как ни контужен был обыватель, инстинкт жизнелюба и собственника подсказывал ему формулу сложившейся ситуации: стабилизация власти. Тот же чувственный комплекс заставлял его отрывать взгляд из-под ног и озираться. Тенденция сия роднила его, кстати, и с победителями: пережитое и проделанное предполагали анализ, на который отнюдь не всегда хватало времени, сил и ума в пылу борьбы. Двадцатый же год располагал победителей к подведению предварительных итогов...

Всего каких-то три года назад большевики и иже с ними кинулись в водоворот мировой революции - не столько с верой в неё и любовью к ней, сколько с огромной надеждой на неё. Ведь не за горами всемирный пожар заварухи. Красным пламенем- знаменем пылали Германия и Венгрия, на социальное беспокойство жаловались солидные граждане Англии, Франции, Польши. Рабочие Австрии и Чехословакии приветствовали русский Октябрь. Приходили послания рабочих из Северо-американских Соединённых Штатов и Канады. Терминологический оборот "мировая революция" не сходил со страниц лояльных Советам одесских изданий, из уст партийных ораторов в порту, в РОПиТе, на Анатра, у Гена. И просто - на Соборке, на Николаевском, на Куликовом. И везде и всюду, где болтались без толку взъерошенные прохожие, где пудами грызла семечки солдатня-матросня и где над ними вдруг поднимался оратор.

И вот всё это "там, у них", как-то стихло. Пошумели и занялись вполне мирными делами. Тем громче стали драть глотку новые люди относительно "мирового пожара". Отсюда, из нашего далека, заметно: в этом сказывалось и едва скрываемое опасение большевиков - Европа может и образумиться. Поскольку с мировой революцией явно выходила заминочка. А без пролетарской власти хотя бы в основных странах континента даже и победа революции на её родине ставила народонаселение бывшей Российской империи в исключительно противоречивое и тяжелейшее положение. В ходе революции были слишком поглощены повседневностью, держащей всех на грани гибели, - что ослабляло интерес к будущему. А вот вышли из боёв, остановились, оглянулись. И... господибожемой, одни остались. Против всего мира...

Птицей-тройкой пролетевшие девять десятков лет стали судьями в этом споре. Бывшие республики свободные Союза нерушимого живут, как могут, в той самой буржуазной демократии, через которую на скорости проскочили в семнадцатом. Наша реальность, бывшая тогда ещё только перспективой. Почему бы не глянуть на сие сквозь призму сослагательного наклонения? Если бы тогда, в начале славных дел, было бы прямо, честно и убедительно сказано о такой перспективе - великая наша история была бы совсем- совсем иной. Но ведь нельзя же сказать, что вообще никто не предполагал подобного результата. Об этом, в сущности, толковали все партии, кроме большевистской. Да что там партии: среди арестованных одесскими чекистами в двадцатом был некто Корытин. Скромный бухгалтер, он не имел отношения к белому подполью. Просто в своей же компании увлёкся анализом пройденного. И пересказывал публикацию Львом Борисовичем Каменевым от себя и Зиновьева в буржуазной газете "Новая Жизнь" (кстати, редактируемой тогда, в семнадцатом, Горьким) протеста против решения ЦК РСДРП(б) о восстании. Та самая статья, из-за которой Ленин назвал их двоих политпроститутками и категорически потребовал вывести их из ЦК. И исключить из партии.

Сегодня, согласимся, тот протест Каменева-Зиновьева воспринимается совсем не предательством народа, а очень даже попыткой его спасти. Правда, мы опять не спешим отмыть их от клейма изменников и политических проституток. Как некогда и незачем задумываться нам над тем, из-за чего в двадцатом у скромного одесского бухгалтера гражданина Корытина были большие неприятности. Неинтересно нам - почему это предали они революцию в 1917-м, а арестовали и расстреляли их только в 1936- м. Ну не видим мы в самом деле ничего странного в том, что Каменев и Зиновьев сейчас же после своих "измены", "предательства" и ленинского проклятия заняли в революционной власти высшие посты? В далёком семнадцатом это было предметом размышления горожан. В интересующем нас двадцатом за это уже "брали"...

Впрочем, те акты и множество подобных разумных и трезвых выступлений серьёзной роли не сыграли. В двадцатом уже было очевидно: власть взята не терапевтически-демократически, а хирургически-кроваво и обманно, ввергнув огромную страну в братоубийственную войну. Всё дальнейшее не только не соответствовало предреволюционной большевистской программе, но прямо и демонстративно противоречило ей. У зрячих, читающих эту историю, порой складывается впечатление, что к реальной власти в семнадцатом пришли вовсе не те, кто боролся за неё перед лицом народных масс под прапором РСДРП(б). Хотя истинно зрячих у нас никогда не было в избытке. Да и можно ли современного нашего читателя удивить наглейшим несоблюдением своих предвыборных обещаний?!

38.

В ноябре-20 одесское начальство получило циркуляр из Харькова, связывающий двадцатый год с двадцать первым. Управление Полевого штаба Реввоенсовета Республики требовало информировать о мобилизационных расчётах на конец текущего и начало нового года. Документ касался учета и использования бывших белых офицеров. Подчёркивалось: "...ввиду крайней необходимости возможно шире использовать эту категорию комсостава". К сему прилагался проект Управления по комсоставу Всероглавштаба "Временные правила об использовании бывших сухопутных офицеров из числа военнопленных и перебежчиков белых армий".

Заметим - война ещё только заканчивалась. Шла к концу. И отношение солдатских масс к бывшим офицерам вообще не отличалось терпимостью. Что же говорить о вчерашних врагах, попавших в плен. Но бумаги ясно рекомендовали: офицеры должны были прежде всего поступать на проверку (фильтрацию) в ближайшие местные особые отделы ЧК для тщательного установления в каждом отдельном случае пассивного или активного, добровольного или принудительного характера их службы в белой армии, прошлого этого офицера и т. д. После проверки офицеры, лояльность которых по отношению к Советской власти была "в достаточной степени выяснена", подлежали передаче в ведение местных военкоматов. Откуда они направлялись на трехмесячные политические курсы "численностью не свыше 100 человек в одном пункте" для ознакомления со структурой Советской власти и организацией Красной Армии. Офицеров же, благонадежность которых в отношении Советской власти "по первоначальному материалу" выяснить было затруднительно, направляли в лагери принудработ. Одесский партаппарат и чекисты схватились за головы. Только этого им не хватало.

По окончании трехмесячных курсов и в зависимости от результатов освидетельствования состояния здоровья медицинскими комиссиями все офицеры, признанные годными к службе на фронте, подлежали направлению в запасные части Западного фронта. И лишь в виде исключения - Юго-Западного. При этом укомплектование ими запасных частей не должно было превышать 15 % наличного комсостава.

Офицеров же, признанных негодными к службе на фронте, назначали во внутренние военные округа в соответствии с пригодностью к строевой или нестроевой службе, также избегая при этом их численности более 15%. И наконец, офицеров, вообще негодных к военной службе, попросту увольняли от таковой. Офицеры, находившиеся на несоответствовавших их военной подготовке работах, после профильтрования органами ЧК должны были передаваться в военные комиссариаты "для нарядов в армию".

Симпатичной неожиданностью для автора этих строк явились архивные документы, предусматривавшие странную по тем временам акцию. Это был приказ Наркомвоенмора (правда, подписанный не Троцким, а его первым замом Склянским): перед отправлением на фронт разрешалось увольнять офицеров в кратковременный отпуск для свидания с родными в пределах внутренних районов республики (в виде исключения, "по персональным ходатайствам" и с разрешения окружных военных комиссариатов) с установлением контроля на местах времени прибытия в отпуск и отъезда и с круговой порукой остающихся товарищей "в виде прекращения отпусков остальным при неявке в срок отпущенных". Согласимся, странная мягкость - впрочем, также отравленная вышеприведенными оговорками. "Временные правила" содержали и пункты о материальном обеспечении бывших белых офицеров и их семей за время от момента пленения или перехода на сторону Красной Армии и до передачи из Особого отдела ЧК в ведение окружного военного комиссариата для последующего отправления в распоряжение фронтовых штабов, которое проводилось на основании тех же приказов Реввоенсовета Республики, что и для военных специалистов - бывших офицеров старой армии.

Почему-то никто из историков, утопая в море вновь открываемых фактов, не замечает простого и понятного общего факта, не решается на простой и понятный общий вывод. А ведь он лежит на поверхности и сам напрашивается на публикацию. Если бы вместо изгнания из армии, повального шельмования и избиения (иногда и до смерти) офицерства с начала Октября-17 его бы оставили в своих экологических нишах (на полуротах и полубатареях, на ротах и батареях, на батальонах-дивизионах и проч., т. п.), насколько меньше ушло бы времени, сил, средств, жизней для преобразования старой русской армии в РККА и на боевой путь последней в гражданской войне и интервенции. Стоило ли разгонять кадровый офицерский корпус, потрафлять солдатской жлобне в низменнейших её настроениях - если всё равно Троцкому пришлось призывать в Красную Армию до тридцати тысяч офицеров царской службы. От подпрапорщиков до генерал-лейтенантов? В двадцатом эти вопросы ещё озвучивались. Но всё тише и тише...

39.

Автор, для удобства литературной работы, делит одесситов образца 1920-1921 годов (условно, конечно), на такие разряды:

Первый составляли те из наших земляков, кто уже давненько связался с революционерами, вложил в эту идею силы-время и имел, как говорится, неприятности. Ясны их локомоции, когда пришел последний и решительный бой. К ним примкнули те, помоложе, которые поверили питерскому Октябрю и сломя голову кинулись в гражданскую войну ради светлого будущего.

Вторые душой примкнули к поименованным выше, но по той или иной причине остались чуть в сторонке - в ранге сочувствующих - дожидаться помянутых победы и будущего.

Третьи отражали первых, можно сказать, с точностью до наоборот. То есть, имели что терять, ни в грош не ставили идеи пролетарской революции, видели в ней сопливую глупость одних и зрелую пакость других, щупальцы западных спецслужб, угрозу рабоче-крестьянского одичания страны и личную катастрофу; эти, осенившись крестным знаменем, смело в бой пошли за Русь святую - единую, конечно же, и неделимую.

Четвёртые сочувствовали этим третьим, но также воздерживались от резких движений и сохраняли себя таким образом для послевоенного справедливого возвращения на круги своя.

В пятый разряд одесситов образца конца двадцатого - начала двадцать первого годов автор включил бы тех горожан, главным образом украинцев по происхождению, которые вдруг почуяли возможность наконец хозяйничать в Украине. Что, согласимся, само по себе не лишено логики и морали. Одни - унаследовав у предков-патриотов многовековое благородное стремление к национальной независимости, другие - понаслышке, третьи - просто так, под шумок. Четвёртых несказанно окрылила перспектива назваться сверхлюдьми. И на любое замечание они отвечали: "Зате ж я - укра⌡нець!". Из всей революционной программы приняли они всерьёз лишь большевистское право наций на самоопределение. Причём, из-за оговорки: "Вплоть до отделения". Вдруг выяснилось то, что и так было ясно, но на что никто давно не обращал внимания: Украина - страна, а Одесса - город этой страны. Стало быть, в этой стране и в этом городе должны командовать украинцы. И многие из них валом повалили в "незалежники" - и под красные, и под белые штыки-пули-бомбы- снаряды - заради суверенитета. Соответственно, шестой разряд им глубоко сочувствовал, на торжество такого дела рассчитывал, но в огонь, воду и медные трубы не полез.

Ну и седьмой разряд составили мудрейшие - люди, разные по происхождению и положению, по образованию и деньгам, но единые в том, что знали цену и революции, и контрреволюции, и национализму, и шовинизму, и социализму, и коммунизму. Всем "измам" они предпочитали реализм, никого не проклинали и не приветствовали. Во всяком случае, искренне. Так как ни на какое лучшее будущее вообще не надеялись. Эти были самыми нейтральными, равноудалёнными и от красных, и от белых, и от интервентов, и от зелёных. Они просто жили - день за днём...

Как и в любом другом году христианского летосчисления, накануне Нового 1921-го благонамеренные одесситы желали друг другу встретить его в тепле, достатке, при здоровье и хорошем настроении. Потому что и тогда считалось, как, с кем и при каких обстоятельствах встретишь год, так его и проведёшь, и проводишь. Но двадцатый заканчивался совсем не так, как начинался. Многих, вместе провожавших девятнадцатый, в конце двадцатого в Одессе уже не было. И очень многих из тех, кого в Одессе уже не было, не было уже вообще нигде. Ну кроме тех горних или подземных сфер, которые даны нам только в гипотезах. Несбывшееся...

(Окончание следует.)

Ким КАНЕВСКИЙ.