Номер 37 (680), 26.09.2003

Рассказ

2.

(Продолжение. Начало в № 35.)

В Варшавской консерватории Мануэль Мора был в середине 60-х единственным мексиканцем. За глаза сокурсники называли его "мексом". Он на прозвище не обижался. К тому же ему надо было прилежно изучать язык, что он и делал. К языкам у него была склонность – он одолевал их легко. Второй его склонностью было восхищение молодыми девушками. Сначала они все казались ему красивыми. Кроме тех, кто вместе с ним занимался композицией, – они были слишком увлечены постижением тайн сочинительства, на него почти не обращали внимания, а он, в отместку, ни одной из них не назначил свидания. И всегда им говорил не то, что они хотели от него услышать. Сначала, конечно, они ему все прощали – объясняли его поведение плохим знанием языка. Потом прощать перестали, но ему их презрительные взгляды не мешали, а, скорее всего, даже внушали бодрость и энергию.

Девушек для свиданий он находил на стороне. К тому же у него была двухкомнатная квартира прямо в центре Варшавы, в древнем доме на углу Козьей улицы и Краковского Предместья. Он писал матери, что его квартира замечательна во всех отношениях, к тому же у него появилась молоденькая служанка – его ангел-хранитель. В письмах он шутливо напоминал, что из всех студентов консерватории только он может себе такое позволить. Но он не забывал делать приписку, что у него с молодой паненкой нет любовного романа, ведь он платит ей деньги, а любовь не покупается. Он учил язык и писал свою первую сонату.

Соната начала складываться из рассказа одного из его сокурсников о том, что в Старом Городе варшавяне привыкли видеть древнюю женщину "голембьяру" – голубятницу. Многие десятилетия кормила она птиц. Во время войны немцы решили полностью уничтожить Старый Город, но "голембьяра" не покидала развалин, вопреки огню и взрывам. Она поклялась сохранить варшавских голубей, и сделала это. Мануэля увлекла эта история и он написал свою сонату "О голембьяре" для рояля, саксофона и ударных. Пять дней он писал, забыв обо всем на свете, – для него ничего не существовало, кроме музыки и этой старой женщины, сухой, со сморщенной кожей, зато улыбка у нее была молодой и бездонной, как небо над Варшавой. Профессор похвалил его музыку. Не исправил даже ни одной ноты. По лицу профессора, пережившего войну, участвовавшего в Варшавском восстании, текли слезы. А потом это произведение сыграли варшавские музыканты. Зал был взбудоражен. Все зрители просили выйти Мануэля на сцену, но он этого не сделал: ему казалось, что это отнюдь не его триумф, а "голембьяры", память о ее мужестве и стойкости. После концерта к Мануэлю подходили разные люди, но он вздрогнул только тогда, когда к нему подошла Эва Котинская. Она ничего особенного ему не сказала, просто поблагодарила за музыку, а он боялся, что она уйдет и они больше никогда не встретятся. Он страшился, что ему не хватит выученных польских слов, чтобы уговорить ее пойти с ним побродить по ночной Варшаве – мимо дворцов Красинских, Гнинских, Чапских, Пшебендовских, Сапегов. а потом вдоль Уяздовских аллей. Но она поняла его и сразу же согласилась. И в ту первую прогулку Варшава наплывала на них, а потом отступала, хотя им до этого не было никакого дела. Эва была красива – открытое лицо с прямыми классическими чертами, великолепная фигура, тонкие запястья рук... Потом он узнал, что она была чемпионкой Варшавы по художественной гимнастике.

Он ей рассказывал о штате Табаско – об озерах с крокодилами, пирамидах майя, о жадных чиновниках, стихах Карлоса Пестельера, друга его отца, а еще о стройных белокожих женщинах с мерцающими глазами, вбирающими в себя ночную и дневную сельву, вступающими с ним, Мануэлем Мора, в поединки, где они всегда одерживали победы. Его рассказы были сбивчивыми – он их не доводил до конца, неожиданно переходил на другую тему, но Эва этого не замечала. А потом он решил, что рядом с Эвой ему легко идти навстречу неведомому – она уже захватила его воображение, ему не хотелось с ней расставаться.

Эва была под впечатлением его музыки, и ей казалось, что над ними кружатся голуби – этого не было; голубь с голубкой уселись на карниз и начали ворковать – этого не было; им навстречу идет совсем старая женщина, а на плече ее сидит голубь – этого не было.

Мануэль несколько раз, оговорясь, назвал Эву сеньорой, а ей это понравилось: "Называйте меня так почаще, договорились?" – "Слушаюсь, сеньора Эва". – "Правильно делаете".

Он начал размышлять о последствиях этой прогулки, но потом неожиданно предложил Эве полететь с ним в Мехико, а потом в Вилья-Эрмосу – решение пришло интуитивно. Мануэль подумал, что Эва должна была обязательно отказать. Но она только сказала: "Оформлять визу так сложно". – "Оформим, сеньора, – пообещал он. – Вызов будет на государственном уровне!".

(Продолжение следует.)

Игорь ПОТОЦКИЙ.