Номер 34 (1131), 14.09.2012

Мы продолжаем публикацию материалов, посвященных 90- летию одесской молодежной газеты - старейшей на просторах СНГ. (Начало в № № 15-24, 26-33). Слово - заслуженному журналисту Украины Киму Каневскому.

Недавно "Порто-франко", поздравляя меня с присвоением журналистского звания, предоставила слово будущему - юным нештатникам, под благословенным кровом этой газеты и библиотеки им. Гайдара познающим мир СМИ. И ребята адресовали мне следующий вопросный тезис: "За время учёбы в кружке нам удалось немножко понять, что значит быть журналистом. А вот как стать "Заслуженным журналистом", мы этого себе пока не представляем". Нижеследующее - ещё и попытка ответить им (да и себе, пожалуй), на этот сакраментальный вопрос.

Ещё древние знали: есть вещи, ясно-понятные только очень юным людям. И по мере восхождения они становятся все менее ясными и понятными. Вспомним же, наконец: на вершине познания схватился мудрец некогда за голову: "Твёрдо знаю одно - ничего не знаю!" Эта формула, хоть так и не усвоена за тысячи лет, всё же хоть немного известна. К несчастью, ещё менее популярная её концовка: "...Но другие, увы, не знают даже этого". Это я к тому, что белейшей завистью завидую мальчикам и девочкам, которым в кружке удалось "немножко понять, что значит быть журналистом". О, если бы мне осталось только ответить на вопрос - как стать заслуженным! Впрочем, может быть, наброски будущей книги о пройденном в какой-то мере проложат ребятам путь к ответу. Или, по крайности, в сторону того горизонта. Тем более не впервые книга моя начинает путь к читателю именно на страницах "Порто-франко"...

Ветер, как и прочие явления природы, редко считается с нашими обстоятельствами и потребностями. Но иногда он почему-то (почему?!) вдруг наполняет твои паруса и влечёт к цели. Вернее, к тому, что ты считаешь целью. Простое стечение обстоятельств? Во всяком случае, и оно - тоже. Тот целительный, хоть солоноватый и волглый одесский норд - как ветер эпохи - занёс меня в штат редакции областной молодёжной газеты в семьдесят седьмом. Естественно, коллеги, тогда уже служившие в ней и мало интересовавшиеся прошлым, именно этому году приписывают ноне моё появление в газете. На самом деле всё было много раньше, в ином накале и вообще совершенно по-другому. В шестьдесят третьем (!) я в этой редакции был уже, что называется, своим человеком, хоть и в штате не состоял. Отнимите от семидесяти семи шестьдесят три. И получите отрезок времени-пути тогдашнего внештатника к первому газетному окладу жалования. Почти три пятилетки...

В отличие от двух других одесских газет - партийно- аскетических "Знамени коммунизма" и "Черноморской коммуны" (о "Вечёрке" ещё не мечтали), молодёжка была предтечей Одесского пресс-клуба, создавать который и мне выпала честь в семьдесят седьмом. Сюда принято было приходить простозапросто: читать стихи - свои, новых столичных поэтов и старых реабилитированных, горячо обсуждать свежие "Юность", "Новый мир" и "Литературку". И всем этим мешать штатным сотрудникам, которые почему-то не оказывали особого сопротивления.

В стайке этой выделялись Борис Владимирский и Александр Бейдерман, Оля Скибина, Леонид Заславский и Алёша Цветков, Ян Топоровский, Саша Кнопп, Витя Гальперин. И ряд других ребят, имена которых сегодня ничего не скажут даже исследователю. Что также следует иметь в виду новоступающим на стезю. Теперь мемуаристы включают в эту компанию Мишу Малеева, Борю Херсонского, Таню Пахомову, Толю Гланда, но они пришли позднее, в самом конце шестидесятых и даже в начале семидесятых. А мы и впрямь были первыми.

Некоторый интерес и фантастическое терпение ко всем этим художествам проявляли вождь газеты Ерванд Григорянц и его зам. Игорь Лисаковский, зав. отделами и ведущие сотрудники - Людмила Гипфрихт, Юра Михайлик, Борис Деревянко, Белла Кердман, Саша Варламов, Катя Чечкина. Последняя (вот вам сюжет - совершенно в духе 1960-х!) бросилась в глаза историей, которая украсила бы продукцию "Мосфильма", но случиться могла только в Одессе. "Комсомольская искра" опубликовала материал своего спецкора Е. Чечкиной о молодом водителе бензовоза, который спас Одесский порт, направив горящую машину в воду. Город следил за выздоровлением героя, Катя посещала его в больнице. И я был среди тех, кто поздравлял эту пару с законным браком.

Мы и этот случай обсуждали в полный голос. И взрослые нам не мешали. Тем более за право горлопанить в редакции мы платили десяти-пятнадцатистрочными информациями - относительно острыми, яркими, хлёсткими - в духе оттепельной эпохи. И что удивительно: а) некоторые из них даже печатали; б) за сие платили гонорар. Замечу, особенность моего положения в этом самом "мы" связана была с тем, что все ребята как ребята, нештатничали как литсотрудники. Я же сначала заявился в газету как художник-график.

Нужно сказать, оформление всех четырёх полос "Искры" было по тем временам необычным. Справедливо вспоминая роль редакционного художника Игоря Божко, мои коллеги обидно забывают его предшественника, Сашу Ануфриева. В дальнейшем - известный... американский живописец и график, он был штатным художником газеты и, можно сказать, автором её лица. Уже имея какое-никакое художественное образование и даже зарабатывая на хлеб кистями-красками, я со стихами и заметками приносил в редакцию и свою графику. Удивительным образом рисунки эти совпадали с теми или иными материалами мэтров, моментально шли в иллюстративный набор. Мне предлагалось почитать материалы на предмет их иллюстрации ("Нэ в лоб, а так, знаэшь... по настроэнию", - говорил Ерванд, почему-то обостряя кавказский акцент, которым обычно он не пользовался). Рисунков требовалось много - газета иллюстрировалась сплошь. Помню, в шестьдесят четвёртом, на первом юношеском семинаре газетчиков в обкоме комсомола, секретарь ОК КПУ назвал её "напiвмальованою газетою". И в этом море-океане графики была моя струя. В чём не сложно убедиться, полистав подшивку.

И ещё: старые "искровцы" помнят оригинальную по тем временам традицию - изобразительные выставки в редакции. Осмелюсь уточнить: самой первой была моя выставка графики "XX век". В результате хрущёвских художеств редакция, весело взлетевшая одно время на четвертый этаж ликвидированного Никитой ГК КСМУ, вернула помещение реабилитированному горкому. А сама с вещами уныло вернулась на Пушкинскую, в какой-то там, помнится, "Облрыбземводхоз". И заблудившийся посетитель этой конторы, упёршись взглядом в моё творчество, проворчал басом: "У, абструганисты проклятые!" Что тут же стало редакционной притчей во языцех.

Пообщавшись с Юрием Михайликом (знал его ещё по мужской 118- й школе), я вскоре прочел в газете поэму, разоблачающую в Юре обывателя. И долго не мог понять, почему серьёзная эта, принципиальная вещь вызывает смех у журналистов, включая самого Михайлика. А уж после мне Белла Феликсовна объяснила: всего-то лет пять-шесть назад впервые явился в редакцию юноша Михайлик, поговорил с Григорянцем. И потом принёс стихи, разоблачающие Ерванда как замшелого мещанина. Между прочим, замшелый мещанин тогда жил в бывшей ванной комнате огромной одесской коммуны. Да и у Михайлика - к моменту того "разоблачения" на штанах была заметная заплатка.

Никто из нонешних интересующихся не поймёт нас, тогдашних, не вчитываясь в контекст эпохи. Взгляд из настоящего его уплотняет. На деле каждый из этапов того пути был и сам по себе достаточно протяженным. Породившая нас Великая Победа и привычное убожество быта, бдительность в связи с глобальным шпионажем, вредительство врачей-убийц и незнакомый душок национализма. Почти ровесники, почти такие же, как и мы, но - другие, старше нас всего-то на Великую Отечественную войну. И общее очевидное потрясение неожиданной смертью бессмертного Сталина. Траурный митинг на Куликовом - речь Берия по радио. И арест Берия, министров и генералов ГБ. И их расстрел. Детская считалка: "А Лаврентий Берия /Вышел из доверия/, А товарищ Маленков/ Надавал ему пинков!" Портреты Маленкова, Кагановича, Молотова и Хрущёва, проплывающие под октябрьским нашим балконом. И тут же - долой фракцию: Маленков-Каганович-Молотов. И ещё какой-то там примкнувший к ним Шепилов. Ату их, мерзавцев! И первый в мире искусственный спутник Земли - советский. И будочки, в которых инвалиды починяли обувь и примуса. И снесение бесчисленных памятников Сталина за одну ночь (только арматура из сапог торчала). Некоторая растерянность отца и его товарищей, людей, вообще говоря, крайне самоуверенных. И "Оттепель" Эренбурга. Телескопические новинки-дубинки милиционеров. И первый космонавт - советский. И Хрущёв, пообещавший твёрдо нашему поколению - будете жить при коммунизме! Окончательное разрушение села - деревенская экспансия в город. И тихий уход Хрущёва на пенсию. И всё это - под "Ландыши", "Красную розочку", "Мишку-Мишку", избиение стиляг (над ЦПКиО - плакат: "В нашем парке есть закон - вход стилягам запрещён!"). Стихи Евтушенко, Рождественского, Кашежевой, Вознесенского. И одесский свежак - первая тоненькая, на плохой бумаге, книжечка Михайлика "Север-Юг". А в вечерних подворотнях и на бульварных скамейках - "Мурка", "Параморибо", "Девушка из Нагасаки". И "Лёнька Королёв" Окуджавы - почему-то с тем же блатным подвыванием...

Всего полтора-два десятка строчек. А как погружало нас в некий цветной туман, в котором все ёщё хотелось двигаться вперёд. Но в котором мы постоянно натыкались на твёрдые и острые вопросы. И всё менее охотно принимали их журналисты "Искры", всё чаще в ответ пожимали плечами, переводили идейно- тематические стрелки. И слегка подташнивало, и кружилась голова от смутной догадки: нет у этих замечательных людей ответов. И есть намерение прекрасно обойтись без ясности.

Много жарче, хоть и стесняясь нас, уже обсуждали они проблемы иного порядка. Пролетарский минимум явно сменяла эпоха быто-уюто-устройства. Киногерои сменили спецовки на европейский покрой. Быстро вырос завод по производству народного отечественного автомобиля (4 тысячи рэ за штуку, при средней зарплате в 75 рэ). Полуграмотные продавщицы гастрономов уже посмеивались над инженерами и педагогами. И "искровцы" становились в квартирную очередь, собирались в первые-робкие поездки за кордон. И торжественно ходили пить кофе в бар ресторана "Красный" на Пушкинской же.

Да, отдавая тогда свои перья, к примеру, призывной кампании, они мне конфиденциально не рекомендовали отправляется на службу. К этому моменту я уже побывал на целине (Казахстан), ответственно-секретарствовал в городской поэтической студии Михайлика, заправлял прессой в лагере горкома "Звёздная республика" и даже был утверждён бюро ГК КСМУ комиссаром пресс- центра "Служба солнца" отдела учащейся молодёжи горкома. Представляете, скольким будущим комсомольским, партийным и журналистским полубогам тогда ничего подобного и в голову не приходило.

Со мной же, вроде бы, было всё ясно. И всё же многое было неясно - с учётом изложенного выше. Наконец в этой сфере мне настоятельнейше рекомендовали не валять дурака, не ломать судьбы и определиться на открывающийся в педине худграффакультет. "Я - зампред приёмной комиссии. А ты - студент. Но подай же хоть документы, фраер!" - слышу и ноне голос из прекрасного далёка. А раз, в редакционном отделе пропаганды и культуры, я был даже назван неприличным словом. "Могу назвать (трах-тах) человека, который сам прётся сегодня в армию?" - риторически спросил некто-1, и некто-2 ответил: "Безусловно. Вот американские солдаты получают за службу деньги и то отказываются служить!"

Я, конечно, уехал в армию. А когда через три года вернулся, все было уже по-другому. Гвардии сержанта встретили приветливо, но сдержанно. Саша ушел в обком, Юра и Белла потихоньку собирались в "Знамя коммунизма". Ерванд уехал в "Литературку", Игорь - в ЦК КПСС. Среди немногих коренных сотрудников мерцали новые лица, царапающие недоброжелательностью, недоверием и ещё чем-то - непонятным, но неожиданно-нехорошим. Нештатная автура повзрослела, поутихла - пар явно повышел. Шестидесятым шел конец. В общем, триумф выходил довольно скромным.

Правда, немедленно принялась повесть "Песня о лесных курсантах". И фотокор "Искры" Миша Рыбак усадил меня на край стола на предмет портрета на первую полосу. И на "Поэтстудии Михайлика" во Дворце студентов Юра объявил дату публикации первых глав. Сказал, помнится: "Читайте хорошую повесть с портретом неизвестного одесского писателя". Я даже был командирован в числе трёх будущих гениев Одессы в Крым, на встречу молодых советских литераторов, в котором участвовали члены редакции журналов "Юность" и "Литературная учёба", Валентин Петрович Катаев и новый первый секретарь ЦК ВЛКСМ товарищ Тяжельников.

Увы, всё ещё не желавшая быть монотонной, судьба моя и тут заложила свою шутиху. Так совпало, что именно в те дни Главполитупр Советской Армии на базе политотдела КОДВО проводил семинар творческих работников, сочиняющих про армию. И некий высочайший чин разделал мою рукопись под орех - вот, мол, до чего докатились молодые авторы под растленным влиянием Запада. О чём я уже узнал после, когда с весёлым ужасом перечитывал роковую рукопись с правками и замечаниями - синим и красным карандашами "Тактика". Это была система подчёркиваний, скобок, восклицательных и вопросительных знаков, галочек. А в одном месте я даже разобрал слова "Солженицын. Один день". Хотя ещё понятия не имел, кто такой - этот Солженицын, с его одним днём.

Только в конце девяностых я узнал - кто именно подсунул рукопись моей повести генералам, борющимся, прямо скажем, с чуждыми влияниями. Но гадёныш уже унёс ноги за бугор. Да и на потрясённость я был более не способен. А тогда, в указанный день, вроде бы последний день бесславия, купил в нескольких киосках на три рубля "Комсомольскую искру", боковым зрением обнаружив портрет на первой полосе. В кафе "Алые паруса" на Дерибасовской потребовал кофе и сухое румынское вино. Сел, нога на ногу. И, не торопясь, расправил сложенную пополам газету. Посредине полосы и впрямь красовался портрет. Но отнюдь не молодого неизвестного писателя из Одессы, а уже обретшего известность моего мимолётного знакомого по Крыму, первого секретаря ЦК ВЛКСМ тов. Тяжельникова из Челябинска - работы отнюдь не Михаила Рыбака. Всё остальное было докладом на пленуме ЦК. Помнится, я до того обалдел, что прочёл сей эпохальный документ. Толковый был доклад, между прочим...

(Продолжение следует.)

Ким КАНЕВСКИЙ.

Фото Михаила РЫБАКА.

Рисунок Кима КАНЕВСКОГО, 1978 г.