Номер 01 (591), 04.01.2002
И. МИХАЙЛОВ
(Продолжение. Начало в №№ 47-52)
7. Одесса раскрывает души...
8 августа 1829 года Александр, Иоанн, и Дмитрий Ерофеевич Остен-Сакен в карете последнего прибыли в Одессу. Пыльная дорога, известная ныне как улица Софиевская, дом-усадьба неподалеку от спуска к морскому побережью. В городе жарко и душно. Редкие прохожие едва обращают внимание на грязную карету, подъехавшую к железным воротам. Из нее вышли трое мужчин, поспешно скрывшихся за высокой оградой.
Их ждали. Вначале – баня, потом более чем скромная трапеза, Александру приготовили отдельную опочивальню. Он отказался; попросил, чтобы ему позволили жить вместе с братом Иоанном. Их комната находилась на нижнем этаже, рядом был вход в глубокий подземный коридор, ведущий к морю.
Граф Остен-Сакен свидетельствует: "Трапезничали лишь утром и вечером. Все время молились и размышляли о чем-то... Как-то я услыхал, как Иоанн чему-то Его учит. Не мог взять в толк, язык мне не ведом; не турецкий ли? Все вскоре открылось..."
Дмитрий Ерофеевич как профессиональный военный писал лаконично, стараясь вникнуть в суть дела; но следует признать: графу не хватало общей культуры, возможно, образования. В этом ничего удивительного: с юных лет в армии, в походах.
Правда, офицерский корпус в России считался элитой общества. Военных любили. Молодой дворянин, не служивший либо избегавший армейских невзгод, нередко презирался. Юные девы предпочитали мундиры, и не так уж важно, какой род войск, лишь бы его владелец глядел героем. Пусть у парня поверхностный французский и совсем никакой латыни, и с русской грамматикой нелады, только бы умел прилично танцевать, казался галантен и уважаем друзьями-однополчанами. Вот это жених!
Но Дмитрий Ерофеевич, как видно, был от природы аккуратен, любил точность и до всего пытался дойти собственным умом. Он скоро заметил, что Иоанн оказывает на бывшего императора определенное влияние.
Слово графу: "...Этот "малый" ведет себя странно; знает неведомые наречия и вообще похож на турка... Как-то я не выдержал. Сказал Ему, что я полагаю об Иоанне... Он расстроился, вот-вот заплачет, но сдержался, пояснив: "А если и турок, ведь – Человек!.."
Эта запись была сделана 15 сентября 1829 г., а спустя месяц Остен-Сакен уже знал историю жизни Иоанна. Из дневника Дмитрия Ерофеевича: "...17 октября 1829 г. Я долго сидел и думал; видно, Богу так угодно. Человек – ничто, на все – воля Божья..."
Если наш граф узнал эту историю, то почему бы о ней не рассказать любознательному читателю, тем более, тогда последующие события станут понятнее.
История жизни Иоанна, рассказанная им самим
"Я родился в знаменательный день, 14 нисана 5561 году от сотворения мира по еврейскому календарю, что соответствует 1800 году от Рождества Христова, в незадолго до этого вновь основанном местечке Ново-Александровка, расположенном на правом берегу реки Молочной (ныне город Мелитополь – И.М.)
Мои обременненные кучей детей родители, спасаясь от назойливых ростовщиков и ужасающей нищеты, переселились из Белоруссии в Таврическую губернию.
День моего рождения совпал с еврейской Пасхой, и моей маме предрекли: "Это будет необычный ребенок". Назвали меня в честь деда, Иохананом, но для домашних я был Еханом. Я рос быстро и оказался не по годам развитым мальчиком. В еврейской школе-хедере, куда меня определили в три года от роду, я выглядел старше многих пяти-шестилетних учеников.
Ну и доставалось мне за высокий рост, широкие плечи, густые черные волосы, смуглое лицо и к тому же норовистый характер.
Невзлюбил меня наш ребе, обучавший нас Священному Писанию. Он был чуточку косой, немного рябой и ко всему – хромой. Он бил меня за любой пустяк, а чаще всего, сам не знал, за что. Но я не плакал, и его это больше злило. Ребе кричал, что я неисправимая тварь и когда вырасту, обязательно стану выкрестом. Вначале я не понимал, что значит слово "выкрест", но спустя несколько лет, только при упоминании этого выражения я, прячась от родных и соседей, горько плакал.
С каждым годом в наше местечко прибывало все больше евреев из западных районов империи. Правительство поощряло переселение своих подданных без различия вероисповедания из густонаселенных губерний на пустующие земли Новороссийского края. Так, неподалеку друг от друга жили евреи и католики, староверы и православные, духоборцы и лютеране.
Среди переселившихся евреев были знатоки Торы, один из которых стал моим учителем. Днем я помогал местному мельнику, получая за тяжелый физический труд жалкие гроши, а вечером усердно изучал наши священные книги. Шли годы...
Это произошло в субботу. В синагогу послушать нового кантора собралось почти все местечко. Я едва протиснулся в душное помещение и оказался рядом с перегородкой, за которой молились женщины.
В нескольких шагах от меня стояла и вполголоса читала молитву хрупкое создание двенадцати-тринадцати лет. Ее удивительно белое личико обрамляла копна волнистых волос цвета спелой пшеницы.
Я стал пристально на нее смотреть, и она повернула голову в мою сторону. Голубые глаза по-детски робко смотрели на меня, рослого пятнадцатилетнего парня. С того момента я потерял покой. Мне и раньше часто могли привидеться обнаженные Далила или Руфь и, даже страшно упомянуть, очаровательная Эсфирь, спасшая в Персии наш народ. А тут, совсем рядом – ангел во плоти...
Юная красавица оказалась дочерью ненавидевшего меня ребе. Я отказывался этому верить: прелестная дочь у такого некрасивого отца? Впрочем, все бывает, и в свои пятнадцать лет я еще многое не понимал.
Прошла неделя. И вновь синагога. Я специально стал рядом с перегородкой, разделявшую молитвенный зал на "мужскую" и "женскую" поповины, в надежде разглядеть среди молящихся девушек – свою, страстно желанную...
Мой отец на нас, одиннадцать детей, обращал мало внимания. Он тяжело работал; кормить надо было пятнадцать ртов. Мать нянчила младших и каждый год ждала очередного ребенка. Мои страдания родители не замечали. А если бы узнали о моей страсти, то отец наверняка отвесил бы мне звонкую оплеуху: бедняку – не до любви. Ему думать надо о хлебе насущном.
И все же я рассказал матери о своих чувствах к дочке ребе. Мать ходила "тяжелой" седьмой месяц. Она располнела и похорошела. Исполнение завета "плодитесь и размножайтесь" ей явно шло на пользу.
Так вот, узнав о моей любви, мать отнюдь не рассердилась. Она обещала поговорить с отцом, решив, почему бы не посвататься к этой девушке, тем более, что мой брачный возраст был в самом разгаре.
Случилось чудо: отец согласился похлопотать, прибегнув, как водится, к помощи свахи. Ребе меня забыл; не поинтересовавшись ни моей внешностью, ни нашими чувствами, он спросил: "есть ли у его отца деньги?" А потом заявил, что с голодранцами породниться не желает.
Потрясенный случившимся, я заболел. В семьях бедняков не принято долго валяться в постели: либо следует отдать Богу душу, либо идти на работу. Я выбрал второе!
Говорят: время лечит, однако выбросить дочь раввина из головы не смог. Я ожесточился, вспомнились детские обиды. Он меня оскорбил вновь, и мне стало еще больнее. И я решился... Выследив девушку, гулящую одну на улице, я подошел к ней. Язык мой стал тяжелым, в горле пересохло; меня вдруг обдало жаром, а потом я стал ежиться, как будто стукнул мороз.
Дочь ребе поняла мое состояние. Она улыбнулась и спросила: "Что ты хочешь сказать?" Я ничего не ответил, взял ее за руку, и мы, не говоря ни слова, спустились к реке...
(Продолжение следует.)