Номер 21 (1118), 8.06.2012

(Продолжение. Начало в № № 
18-20, 25, 27, 33, 35-36, 40, 42, 46, 49-50 за 2011 год; 1, 3-5, 7, 12-13.)

37.

Три выстрела из револьвера, свалившие Якова Александровича Слащёва по месту московского жительства, пролаяли в год всеобщего шельмования и накануне высылки из СССР его главного врага по гражданской Л. Д. Троцкого - в двадцать девятом. В Слащёва, впрочем, стреляли почти всю жизнь. И в самых разных местах Отечества, которому Яша присягнул ещё в юные годы. Яков чувствовал-понимал, с момента, когда человечек хоть что-нибудь да знает: всё, что предшествовало его появлению на свет, было великой историей великого народа, заплатившего за своё величие тысячами лет лишений, страданий, борьбы, поражений и побед. Его кумирами были все те, чей светлый образ осенял военную историю Российской империи. Каковая (история, то есть), признаться, вся была военной. Ну почти вся.

Автор не считает целесообразным подробничать о его военной карьере: историческая фигура, он доступен любому, кто этим заинтересуется. А читатели и кинозрители знают его как генерала Хлудова - героя булгаковского "Бега". Точнее, пьесы Михаила Афанасьевича под этим названием и одноименного художественного фильма Алова и Наумова. Вещица ещё в тридцатые была поставлена в МХАТе, где нашего героя играл сам Хмелёв (припомним "Человека в футляре"). Оно, конечно, зритель спектакля не увидел - товарищ Сталин не одобрил. И однако же пьеса дожила до наших дней, в чём всяк сущий имеет возможность убедиться. Но та самая игра судьбы на рынке истории ("...В чины выводит кто и пенсии даёт") в конце концов привела Яшу в полковники и в генералы. Да мало сказать: он стал командующим корпусом, а по сути - Крымфронтом ВСЮР, лютым владыкой всего, что за Турецким валом.

Таким образом, между ним и Господом Богом тогда оставался только и исключительно барон Врангель. Верховный Главнокомандующий ВСЮР. Вооруженными, то есть, силами юга России. Который, между прочим, именно там и тогда к фамилии Якова прибавил официально и помпезно от имени богоспасаемого Отечества ещё одну: "И впредь именовать: "Генерал-лейтенант Слащёв-Крымский". Ну как, скажем, Суворов-Рымникский или Кутузов-Смоленский.

Давняя великорусская традиция - подчёркивать историчность командной фигуры географическим дополнением к ея фамилии. Есть сведения: когда И. Сталин в Отечественную озаботился пафосом авторитета РККА - вернул форму одежды николаевской царской армии (после 1918 года олицетворявшей ненавистных белогвардейцев-золотопогонников), учредил гвардию и ввёл высшие награды на платине, серебре, золоте, с каменьями, размышлял он и о таком варианте. А не присваивать ли фамилиям советских военачальников такие дополнения? Ему советовали. Но не утвердил. А то, представляете, был бы в истории Ватутин- Карпатский, Баграмян-Прибалтийский, Конев-Померанский или Жуков- Берлинский...

Во всяком случае, всесильный Пётр Николаевич Врангель утвердил это предложение высших своих офицеров. Что, согласитесь, несколько сбивает с толку при информации о ненависти Верховного к командующему Крымским фронтом. Ясно, во всяком случае, что проиграл наш герой ту последнюю кампанию большевистскому командюжу Фрунзе и ретировался к туркам уже Слащёвым-Крымским. М. А. Булгаков в "Беге" об этом - ни гу-гу. Не знал? Не интересовался? Забыл? Тем не менее так оно в истории и вышло.

Но Одесса-то тут причём?

Причём. И очень даже. Иначе - с какой стати, завершая книгу об одесском двадцать первом годе, автор коснулся этой личности! И дело тут не только в том, что штабс-капитан Хоружин (по некоторым документам - Хорузин), офицер оперативного отдела штаба Слащёва и отчаянный монархист, в самый напряженный момент борьбы за Крым вдруг оказался одесским чекистом. То есть сначала на проваленной симферопольской явке взяли связника из Одессы. Истязания (в слащёвском духе) сразу же простёрлись далеко за пределы человеческого терпения. Ну и... А доблестный сей офицер имел отношение к святая святых - оперативному плану обороны. И притом как-то "недоказанно замешан" был в прошлогоднем убийстве генерала Романовского, начштаба командующего. Врангелевская контрразведка, уже предвкушавшая выход через него на всю красную агентуру, была потрясена дальнейшим: конвой Слащёва-Крымского, имея на руках письменный приказ комфронта, забрал арестованного Хоружина из арестного помещения, вывез за железнодорожную станцию и расстрелял. И тем самым как бы отрубил одну из самых интересных ниточек финала гражданской войны на юге. Что не помешало Хоружину в дальнейшем работать в Харькове и Хабаровске. И действительно, быть расстрелянным в тридцать восьмом - по делу о бегстве главы Дальневосточного ОГПУ за кордон.

38.

Нужно заметить, сведения Михаила Булгакова о висельных мешках Слащёва, так ярко введенные в "Бег", не есть штрих авторской гиперболизации образа. Военный интеллигент, Генерального штаба Слащёв-Крымский удерживал оборону Крыма не только недюжинным стратегическим и оперативно-тактическим мастерством. За Турецким валом царили железная дисциплина и стальные кары. Это касалось практически всех. Страшно покидали мир рядовые, унтера, офицеры, статские должностные лица, попавшие под колесо. Трибунал фронта, контрразведки соединений крутили эту мясорубку днём и ночью. Не говоря уже о расправе над подпольщиками и пресечении любого сопротивления в тылу. Вешали всюду - на фонарях, габаритах мостов, козловых кранах и опорах пакгаузов. Собственно, на виселицах тоже. Ну и на деревьях, конечно.

Зная, что впечатлительный генерал не выносит смертной мимики, вешали в мешках, при расстреле завязывали глаза. Остроумному перу генерал-лейтенанта Слащёва-Крымского принадлежит известный приказ о том, что поскольку виновные в забитии желдорпутей пассажирскими и товарными составами (что снижало маневровые возможности воинских эшелонов и бронепоезда "Офицер") являются лицами военными, заменить им обычное повешение торжественным расстрелом. "Мешки, мешки, мешки" - не булгаковская выдумка: полуостров был буквально завешан мешками. Ну и кровищи хватало, конечно. Знакомясь с документами, понимаешь, что многие из казнённых попались совершенно случайно. Так что, если всё принимать за чистую монету, ничего не преувеличивал женераль Чарнота, не советуя Хлудову возвращаться в Республику Труда: "...Проживешь ты ровно столько, сколько потребуется, чтобы тебя с парохода снять и довести до ближайшей стенки. Да и то под строжайшим караулом. Чтобы тебя не разорвали по дороге! Ты, брат, большую память о себе оставил". Но тут булгаковский Чарнота крепко ошибся относительно сроков: прототип его собеседника именно там прожил целый ряд послевоенных годочков. И был убит, и как бы именно за свои крымские художества, аж через восемь лет после приезда в революционный стан. И не в Севастополе, и не в Одессе, а в Москве. Этого в год написания пьесы (1927) Булгаков знать не мог. Но не мог не знать он и того факта, что Яков Слащёв ещё там, в Крыму, пристрастился к общественной деятельности и наркотикам - о чём не сказал автор "Бега". И что косвенно, но ярко выразил исполнитель роли Хлудова Владислав Дворжецкий.

На какой почве в эмиграции мог всё больше и больше конфликтовать грешный Яков с возвысившим его Петром Врангелем? Он шумно обвинял барона в провале безупречной Крымской кампании. Напоминал о врангелевских интригах, выживших из России Антона Ивановича Деникина, на котором держалось всё Белое дело юга. И даже как будто однажды схватил его за грудки. Публично. Не акцентировал автор "Бега" и на том, что дело было не только и не столько в личном конфликте Верховного и комфронта. Последний оказался главой партии антиэмигрантов. В бесчисленных беседах - на собраниях, митингах, в прессе - он компрометировал барона. А однажды, как уже сказано, даже как бы оскорбил его действием. С этим Пётр Николаевич и иже с ним мириться уже как бы не могли. Судим. Разжалован в рядовые. Лишен оклада жалованья, пенсии, льгот-дотаций и горячего питания. Бедствовал, как и многие беглецы из России. Носил солдатскую шинель без погон. Причем у многих было такое впечатление, что он в ней спал. Между прочим, тогда на Галате или Перу купить офицерскую или даже генеральскую шинель ничего почти что и не стоило. Тем паче, пользовался Яков Александрович симпатией всё большего числа военных изгнанников. И где-то немалые находил средства для антиврангелевских мероприятий и публикаций. Как вы думаете - где?

В конце концов Слащёв уже воспринимался как неформальный лидер известного движения за возврат на Родину. Это вчерашний- то белый генерал, крымский вешатель, живодёр, признававшийся: мол, рука болит от расстрельных подписей. Вот тебе и единство белых, противопоставленное историй единству красных.

Врангелевская контрразведка барона "пасла" мятежного экс- генерала почти открыто. Охотно помогали ей в этом, а нередко и инициировали, и субсидировали сей сыск турецкий, английский и французский департаменты. И, конечно же, задолго до драматурга Булгакова интерес к этим событиям проявили "прозаики" Москвы, Харькова, Севастополя и Одессы. Причем Одессе здесь отвелась особенная роль. Так, по крайности, думает автор.

Да, это не литературная фантазия: генерал-рядовой Яков Слащёв действительно в 1921 году вернулся в советскую страну, предстал перед трибуналом. Ответил на все непростые вопросы. Даже не пытался отрицать главный свой инструментарий порядка в Крыму - пуля, мешок и петля. И получил за всё за это... пост старшего преподавателя и курсового командира высших командных курсов "Выстрел". Странновато, верно? Да, тогда же он написал упомянутую мною брошюру "Оборона Крыма", споткнувшись о которую, я некогда и стал размышлять о случившемся. Мне, конечно, в голову тогда не приходило, что задолго до того сам Булгаков тоже споткнулся об это странноватое издание. И что именно оно натолкнуло его на создание "Бега". Не читали, дорогой мой читатель? Прочтите. И имейте терпение начать с предисловия. Оно принадлежит перу чапаевского крёстного отца Дм. Фурманова. Я не сравниваю трёх этих авторов. И тем паче - не ставлю себя в этот ряд. Но намёк на ядовитейшую парадоксальность жизни здесь очевиден.

По рекомендации ГЛАВПУРа и с согласия главразведупра РККА беседовал преподаватель курсов "Выстрел" с молодым, несколько провинциальным, но несомненно интеллигентным писателем, вздумавшим создать пьесу-эпопею о фрунзевском разгроме белого Крыма. Вероятно, высказывался относительно некоторых сцен и персонажей. Знаком был и с МХАТовскими "Днями Турбиных". Признан автором ряда научных трудов - в основном по анализу основных достоинств и ошибок устройства долговременной обороны. Дал блестящий анализ операций в Северной Таврии. Статьёй Дм. Фурманова в сборнике "ХХ лет РККА" назван автором ряда успешных операций против Красной Армии. В "Военном вестнике" подвергался резкой критике нового замнаркомвоена товарища Фрунзе, изгнавшего его с полуострова осенью двадцатого. Бывший тогда командюжем, Михаил Васильевич утверждал: Слащёв находится в цепких лапах царской генштабной концепции. А пролетарская военная доктрина в корне отличается от монархической и буржуазной. В дискуссии, было, поучаствовал и сам Лев Троцкий. И именно на стороне Слащёва - мол, нет и не может быть какой-то отдельной, пролетарской науки войны. Как нет и не может быть пролетарской таблицы умножения. Наука, дескать, есть наука. Но именно в этот исторический момент наркомвоен передал булаву своему заму - герою всё того же Крыма товарищу Фрунзе. Сам занялся народным хозяйством, электротехникой и главконцесскомом. А вскоре был выведен из состава Политбюро, исключен из ЦК и из партии. В двадцать седьмом был выслан в Алма-Ату, в двадцать девятом - в Турцию. А зимой двадцать восьмого Яков Слащёв был застрелен слушателем курсов "Выстрел" товарищем Коленбергом - армейским комвзвода и вроде бы родным братом одного из слесарей, повешенных тогда в Симферополе по приказу комфронтом. И об этом Михаил Афанасьевич Булгаков узнал раньше, чем написал свою пьесу.

Много тёмного доселе в этой истории. Но в любом случае было очень непросто - палачу рабочего Крыма, бывшему белогвардейскому комфронтом и врангелененавистнику уехать из Константинополя в Республику Труда. Булгаков же свёл всю непростоту ситуации к финальному спору с Чарнотой. И не знал его Хлудов другого горя. И просто стоял в очереди на пароходную посадку. До чего же нужно не уважать зрителя-читателя, чтобы подсовывать такую туфту. Впрочем, не без некоторых оснований...

Куда? Куда конкретно был куплен билет? В какой конкретно порт отправлялся пароход? Фантазёру Булгакову на это было высочайше плевать. Зато крайне интересовало турецких, английских, французских и белых-русских контрразведчиков. Многие реалисты этого круга ещё долго не могли забыть напряженность тех дней-ночей. И если Слащёв всё же покинул Константинополь и оказался в Москве, то должен был по гроб жизни Бога молить за Одессу. Если бы не она...

(Продолжение следует.)

Ким КАНЕВСКИЙ.