Номер 10 (755), 18.03.2005

22 марта исполняется 110 лет со дня рождения одного из самых знаменитых одесситов всех времен и народов – народного артиста СССР Леонида УТЕСОВА.

Об этом великом мастере написаны горы статей, но до сих пор находятся малоизвестные подробности из его жизни. Автор этих строк волею судьбы оказался последним из журналистов, кому посчастливилось беседовать с выдающимся земляком...

Моя единственная беседа с Леонидом Осиповичем проходила при обстоятельствах достаточно печальных. В январе 1982 года умерла его единственная дочь Эдит, которую Утесов обожал и для которой сделал все, что может сделать отец, и даже много больше. Эдит Леонидовна хотя и прошла хорошую актерскую школу в студии Рубена Симонова, на сценическом поприще лавров не снискала. Но у нее был небольшой приятный голос, и отец сделал ее солисткой своего джаз-оркестра. Злые языки много потешались над этим фактом – и зря. Голос Эдит Утесовой, во всяком случае, общей картины не портил, а ее дуэты с отцом, типа "Все хорошо, прекрасная маркиза" или "Ты не просто съела цветы..." были весьма занимательны и до сих пор прекрасно слушаются.

Смело можно сказать, что какой-то след в истории советской эстрады Эдит Утесова оставила, и записи песен в ее исполнении – такой же знак времени, как и многих других певцов и певиц... Она рано сошла с эстрады, много болела, чем доставляла хлопоты любящему отцу. Я слышал в разных вариантах такую историю. Однажды Эдит в очередной раз послала отца в аптеку за лекарством. "Ледя, пойди, купи лекарство, вот рецепт, только скажи, чтоб дали хорошее лекарство" – капризничала она. Обычно безропотно выполнявший подобного рода поручения, Леонид Осипович в этот раз рассердился: "Ты что, считаешь, что раз я – Утесов, то мне приготовят какое-то особое лекарство?!". Но дочь свою, повторяю, он обожал и понятно было, что вряд ли надолго переживет ее. Вот тогда я и решился попросить Антонину Сергеевну Ревельс, многолетнюю, как мы бы сказали, домоправительницу, а потом жену Леонида Осиповича, чтобы она устроила мне встречу с ним...

11 февраля 1982 года примерно в семь часов вечера я позвонил на квартиру Утесова. "Проходите!" – сказала Антонина Сергеевна. То, что я увидел, не могло не опечалить. Леонид Осипович был уже очень плох. Он полусидел, полулежал на диване, было видно, как трудно ему приходится говорить. Я понял, что наша беседа не может быть долгой и потому начал задавать вопросы безо всяких предисловий.

— Леонид Осипович, время от времени возникают в прессе дискуссии о проблемах современной эстрады. И все они обычно начинаются с сетований, что эстрада отстает от жизни, от времени, от требований хорошего вкуса и т.п. Если все это правда, то как же может такое искусство существовать вообще?

— Я связан с эстрадой семьдесят лет и помню прекрасно, что всегда она чему-то не соответствовала, от чего-то отставала, чем-то не подходила...

Вот, к примеру, вспомнил заголовок статьи пятидесятилетней давности: "Что нужно сделать для оздоровления эстрады?". Очень актуально звучит, не правда ли? Но это еще куда ни шло! А вот в начале пятидесятых годов в одном уважаемом и солидном издании появилась статья, где утверждалось примерно следующее: жаль, мол, некоторых композиторов, которые свой талант растрачивают на создание низкопробных песен. И, что бы вы подумали, приводилось в качестве примера такой "низкопробной песни"?! "Давай закурим!" Модеста Табачникова... Правда, в последние годы эстраду не только ругают, но и пытаются в ней разобраться серьезно и объективно. Вышла даже трехтомная история русской советской эстрады. Начало положено, но трудно, ох, как трудно вытравить из массового сознания, из психологии большинства людей такое нигилистическое отношение к эстраде, как к искусству второго сорта.

Я много думал над причинами такого отношения, пока не понял: дело в том, что эстрада беззащитна. За такими видами искусства как драма, балет, классика, музыка – веками сформировавшаяся репутация. Вы можете ничего не понимать в балете, ненавидеть оперу, но вряд ли вы рискнете сказать, что балет или опера – это плохое искусство. Вас в лучшем случае сочтут дураком.

Об эстраде же можно говорить (и писать) все, что вздумается...

— А не запрограммировано ли такое отношение к эстраде в самой ее сущности – в более широкой, чем у других искусств, доступности? Согласитесь, что если я не умею танцевать на пуантах, меня на балетную сцену никто не выпустит.

Если я не знаю нот, вряд ли я смогу сыграть Моцарта. А на эстраде: сколько у нас безголосых певцов, артистов "разговорного жанра", у которых "полный рот дикции" и т.п. Да еще ведь радуются: ах, он пришел из самодеятельности и сразу стал популярным! В оперу из самодеятельности прийти почти невозможно:

— Правда в ваших словах есть. Хотя мне всегда обидно было такое слышать. Но давайте вести разговор не на уровне халтурщиков (поверьте, их хватает в любом искусстве), а на уровне мастеров. И вот тут-то оказывается, что эстрада – едва ли не самое сложное из искусств. В театре у актера три часа сценического времени, партнеры, грим, костюм – все, чтобы он постепенно раскрыл образ своего героя. В кинематографе существует режиссер, способный сотворить чудо: при помощи монтажа и прочих ухищрений даже бездарность сделать гением. А на эстраде ты – один... И если не сумеешь за две-три минуты овладеть вниманием зала – все, конец. В таких случаях говорят: "артист уходит под стук собственных каблуков". Обмануть зрителя, когда ты с ним один на один, – практически невозможно, поэтому артист эстрады должен не просто владеть мастерством, умением, профессиональными секретами. Прежде всего, он должен быть личностью. А на личности в любом виде искусства счет особый. Даже не на десятки. На единицы. Отсюда – от наличия либо отсутствия личностей – все взлеты и беды эстрады. Только здесь это (в отличие от театра или кинематографа) укрупнено, резче бросается в глаза... И поэтому неверно говорить, будто эстрада "отстает" от времени, от жизни и т.п. Если она отстает от чего-то, то лишь от некоего идеального представления о ней: каждому из нас хочется, чтобы на эстраде было много хороших песен, монологов, танцев, фокусов. Но ведь так в любом виде искусства... И не надо особенно драматизировать положение дел на эстраде. Сколько бы искусство не просуществовало, оно всегда будет ощущать дефицит личностей...

— А кто из современных артистов соответствует, на ваш взгляд, личностному критерию?

— Очень немногие. Райкин, Шульженко, Кобзон, Хазанов, Пугачева...

— Честно говоря, имя Пугачевой слышать от вас несколько удивительно. Люди вашего поколения, включая артистов, ее, как правило, на дух не переносят...

— Пугачева может нравиться или нет, но глупо отрицать ее уникальность.

Знаете, есть исполнители одной песни. Всем хорош Николай Гнатюк: голос, внешность, музыкальность... Но лишь начнет петь, как мне все слышится: "Барабан... барабан...". Для Пугачевой же песня – прежде всего возможность высказаться "от себя". Да, ей порою не хватает меры, вкуса. Но когда артист работает на таком эмоциональном накале, издержки неизбежны. И это надо понимать, а не просто ругать артиста. Пугачевой за ее эмоциональную щедрость на сцене, за непохожесть, единственность, я лично многое готов простить...

— Эстрадная мода, как никакая другая, преходяща и изменчива. Можно ли ей противостоять?

— Бороться с модой или гнаться за ней – одинаково безнадежные занятия.

Почти никому не удавалось безболезненно пройти сквозь колебания моды.

Критерий тут опять же – уровень личности. Вот замечательный пример – Иосиф Кобзон. Признаться, в свое время я к нему относился скептически, даже сказал как-то: "Вот дал Бог человеку голос и послал к е... матери". В то время у меня были основания так говорить. В своей жизни я повидал множество певцов с прекрасными голосами, которым сознание этого, как ни странно, лишь вредило. Вот на Украине есть артист с большим красивым голосом...

Богатиков... Но он все время помнит, какой у него замечательный голос и ему это очень мешает... А Кобзон сумел понять, что не в голосе дело. Он рос – незаметно, без сенсаций, и теперь лучшего певца у нас на эстраде просто нет. В героике он патетичен, в лирике – нежен, в философской песне – раздумчив, в шуточной – остроумен... И всегда это – Кобзон, его стиль, его манера...

— Леонид Осипович, позвольте задать, может быть, наивный вопрос: в чем секрет Вашей уникальной (пять десятилетий!) популярности...

— Что же, я себя хвалить буду?! В свое время предисловие к моей первой книге написал Бабель. Оно не попало в эту книгу по известной и печальной причине. Но сейчас оно опубликовано... А лучше Бабеля я все равно не скажу...

Увлеченный беседой, я не сразу заметил поразительные изменения, происходившие с моим собеседником. Распластанный в начале нашего разговора почти плашмя на диване, Леонид Осипович постепенно поднимался все выше и выше и сейчас уже сидел почти прямо. Потом, вспоминая это поразительное превращение больного, уже осознающего, должно быть, приближение конца, человека, я в полной мере оценил реплику, брошенную им в каком-то интервью: "Без общения я чувствую себя больным...". Ему, с его необычайной щедростью и общительностью, собеседники нужны были как воздух: лишь в прямом общении он сознавал, что живет не зря... Несколько лет спустя мне довелось беседовать с Кобзоном. Он рассказал, что по странной случайности попал в больницу в то же время, что и Утесов. Каждое утро в палате Кобзона раздавался телефонный звонок. Он безошибочно определял: звонит Утесов. Без "здравствуйте" и предисловий Леонид Осипович начинал с какой-то очередной "смачной" истории, каких он знал великое множество. Разговаривали они часами. Так Утесов спасался от вынужденного затворничества в палате...

В запасе у меня было еще много вопросов, но тут зазвенел телефон... Утесов даже сделал попытку встать и самому взять трубку, так что я едва успел подать ему аппарат. Судя по всему, разговор предстоял долгий, и я счел разумным тихо откланяться... А через месяц услышал по радио грустное сообщение...

Предисловие Бабеля к утесовской книге я вскоре нашел. Вот что в нем говорилось: "Революция открыла Утесову важность богатств, которыми он обладает, великую серьезность легкомысленного искусства, народность, заразительность его певучей души. Тайна утесовского успеха – успеха непосредственного, любовного, легендарного, лежит в том, что советский житель находит черты народности в образе, созданном Утесовым, черты родственного ему мироощущения, выраженного зажигательно, щедро, певуче.

Сценическое создание Утесова – великолепный этот, заряженный электричеством парень, всегда готовый к движению сердца и бурной борьбе со злом, – может стать образцом, народным спутником, радующим людей...".

Это слова художника, мастера, профессионала. Но Утесова обожали также люди, весьма далекие от искусства. Покойный дядя рассказывал мне, что однажды лежал в больнице, в большой шестиместной палате, где как нарочно был представлен едва ли не полный "социологический срез" населения: рабочий, колхозник, учитель, инженер, дворник... И вот как-то посреди общего разговора зазвучала знакомая музыка и голос Утесова запел: "Сердце, тебе не хочется покоя...". И тут произошло неожиданное: все как по команде замолчали и в этой тишине дослушали песню до конца.

— А что же вам так нравится в пении Утесова? – спросил дядя своего соседа – крестьянина из подмосковного села. Есть же певцы и позвучнее, голосистее – Козловский, Лемешев...

— Этот поет душевнее – был ответ...

Александр ГАЛЯС.

Фото М. Рыбака