Номер 9 (1106), 8.03.2012

Среди юбилеев нынешнего года незамеченным, скорее всего, останется столетие Якова Зискинда. Подозреваю, что сейчас даже во всем мире (а куда только не забросили минувшие годы некогда советских людей!) не отыщется и сотни людей, кому что-то говорит это имя. Между тем, в 1950-60-х годах Яков Маркович Зискинд был весьма востребованным драматургом и сценаристом. Его пьесы и миниатюры входили в репертуар ведущих мастеров эстрады - Аркадия Райкина, Марии Мироновой и Александра Менакера, Рины Зеленой, Александра Шурова и Николая Рыкунина и других. Несколько раз Я. Зискинд выступал соавтором Николая Эрдмана. На его либретто писали оперетты Исаак Дунаевский ("Сын клоуна") и Юрий Милютин ("Цирк зажигает огни"). Песни на слова Я. Зискинда исполняли ведущие эстрадные певцы Союза. Но в контексте нашего рассказа самое значимое - это то, что Яков Зискинд учился в Одесском художественном институте, в середине 1930-х работал на нашей киностудии, а в послевоенные годы активно сотрудничал с Леонидом Утесовым. Их совместная работа началась с того, что Утесов исполнил песню своего земляка - композитора Модеста Табачникова на слова Зискинда "Нет, не забудет солдат", а продолжилось созданием целых программ для утесовского оркестра.

В середине 1980-х я имел возможность беседовать с Яковом Марковичем. Естественно, меня интересовали одесский период его жизни, а также работа с Утесовым. Драматург предложил в качестве ответа главы из книги воспоминаний, посвященные Леониду Осиповичу. Предлагаю их вниманию читателей.

Утесов был на редкость общительным или, как теперь говорят, коммуникабельным человеком. Получаса он не мог находиться а одиночестве, ему, как воздух, было необходимо постоянное общение с людьми, причем он больше любил не слушать, а рассказывать, как он говорил, "байки". Если же он слушал другого, то в его всегда смеющихся, ироничных глазах прыгали веселые чертики - этот чужой рассказ рождал у него дюжину "баек", вспомнившихся по аналогии, и, едва дождавшись конца рассказа, который он слушал, он, щедро жестикулируя, пользуясь мимикой и блестящим набором интонаций, начинал свой рассказ - яркий, веселый и увлекательный.

Одной из его любимых "баек" была такая:

В Одессе, на знаменитом базаре, который называется Привоз, ловкий и умелый одессит продавал кепки. По многу раз в день к нему подходили деревенские жители из окрестных сел, жаждавшие купить кепки вместо широкополых брилей или треухов, которые были на них.

- Значит, хотите приобрести кепочку? - изображал Утесов одесского рыночного "бизнесмена". - Послушайте меня, возьмите эту. Отдаю с гарантией! И почти бесплатно!

Деревенский житель снимал бриль и надевал рекомендованную торговцем кепку, а торговец в это время отворачивался в сторону, разговаривая с коллегами по рынку. Потом он поворачивался к деревенскому жителю, надевшему предложенную им кепку, и спрашивал:

- Слушайте, а где этот идиот, в большой шляпе, который хотел купить кепку? - И после небольшой паузы Утесов, восхищенно разводил руки в стороны и восклицал: - Ой, так это вы? Я вас совершенно не узнал! Другой человек!

После такой сцены деревенский житель покупал кепку, не торгуясь...

Случалось, мы ездили с Леонидом Осиповичем в его машине: он за рулем, его жена Елена Осиповна - рядом, мы - на заднем сидении. Шел общий разговор, рассказывались смешные истории, но Утесов, который обещал жене, когда он за рулем, не отвлекаться, участия в разговоре не принимал. Поэтому он изредка пожимал плечами, кашлял, покряхтывал, словом, переживал свое вынужденное молчание. Наконец он не выдерживал, прижимал машину к бортовому камню тротуара, выключал мотор и, повернувшись к нам, возмущенно спрашивал.

- Вам не стыдно так рассказывать такую прекрасную "байку"? Вы же ее погубили на корню!

И, рассказав действительно интереснее и смешнее любого из нас, включал зажигание и осторожно трогал с места.

Не менее интересными, чем спектакли, были утесовские репетиции.

Лето. Жара. В приятном полумраке и прохладе летнего театра "Эрмитаж" репетирует оркестр Утесова. Леонид Осипович с растрепавшимися и взмокшими волосами, в распахнутой на груди рубашке и легких брюках на подтяжках стучит по стоящему на сцене столу дирижерской палочкой:

- Тише, мальчики! Репетируем цифру шесть, - объявляет он и взмахивает дирижерской палочкой - оркестр начинает играть.

Прозвучало несколько тактов, и Утесов морщится, как от нестерпимой зубной боли.

- Стоп, стоп! - кричит он и, зажав уши руками, заявляет в наступившей тишине: - Не слышу!

Музыканты удивленно смотрят на Утесова.

- Что вы смотрите? Я музыки не слышу! А ты, - обращается он к одному из музыкантов, - играешь не как солист утесовского оркестра, а как лапух на деревенский свадьбе. Неужели тебе не стыдно?

Музыкант подавленно молчит.

- Репетируем еще раз! Предупреждаю: будем репетировать до тех пор, пока ваша музыка не будет ласкать мои уши. - И Утесов взмахивает дирижерской палочкой.

Неожиданно, в очередной паузе Утесов снова стучит по столу. Музыканты удивленно смотрят на него.

- Тише, мальчики! Там о чем-то спорят Котлярский и Кандат, а мы своей игрой и разговорами им очень мешаем.

- Извините, Леонид Осипович, - покраснев, произносит большой и медлительный Котлярский.

- Наоборот, вы нас извините! - улыбается Утесов, и репетиция продолжается.

После десяти - пятнадцатиминутной работы Утесов, взглянув на свои наручные часы, заявляет:

- По имеющимся у меня сведениям "Спартак" вчера выиграл, и все жаждут обменяться впечатлениями. Давайте, но побыстрее!

Минут пять продолжается шумный обмен мнениями. Музыканты вскакивают с мест, размахивают руками, кричат, апеллируют к Утесову, который отлично разбирается в футболе. Утесов высказывает свое авторитетное мнение и неожиданно заявляет:

- Вам хорошо - болеете за "Спартак" и горя не знаете! А у меня ведь есть совесть, и я, как все одесситы, болею за "Черноморец"... Так что, когда они играют между собой, я разрываюсь на части...

Наконец Утесов снова стучит палочкой по столу:

- Всё? Пар выпустили? Можно продолжать?..

Да, бывало, иногда Утесов срывался на кого-нибудь из музыкантов, но они не очень обижались, так как, по их мнению, он кричал по делу, то есть справедливо, а в конце репетиции Утесов обращался к тому, на которого кричал:

- Надеюсь, ты не сердишься, что я на тебя нашумел? Так, понимаешь, я отвожу душу. Дома я ведь кричать не могу. Там у меня голос совещательный.

И музыкант с удовольствием извинял Утесова.

Я бывал на многих репетициях оркестра и убедился, что утесовские репетиции носили не только репетиционный характер, но и воспитательный. Во-первых, музыканты видели, как, не щадя себя, до седьмого пота репетировал сам Утесов, а живой пример руководителя всегда находит живой отклик в сердцах не то что подчиненных, а и единомышленников. Во-вторых, отходчивость Утесова, доброта, порядочность, чуткость, умение прийти на помощь каждому музыканту в трудную минуту, когда он мирил не только поссорившихся оркестрантов, но и музыкантов с их женами, - снискали ему любовь и уважение его дружного коллектива.

Как-то после репетиции Утесов спросил:

- Это правда, что футболисты за матч теряют до двух килограммов живого веса?

- Правда.

- Я, наверное, теряю немного меньше, но оркестр звучит, а?

- Звучит, Леонид Осипович!

- Завтра он будет звучать еще лучше. А главное - тише! Чем лучше музыканты, тем тише они играют! Между прочим, я не люблю не только шумные оркестры, но и шумных людей тоже...

Есть люди, которым всю жизнь везет, этакие баловни фортуны, любимчики судьбы, есть люди, которых иначе как неудачниками не назовешь, и есть люди, у которых с судьбой нормальные, простые взаимоотношения - иной раз она сделает подарок, иной раз подложит свинью. Именно к этой третьей, наиболее распространенной части человечества я и отношусь. Судьба меня никогда не баловала, но иногда делала отличные подарки в виде встреч с замечательными и интересными людьми. Таким подарком была встреча с неповторимым и удивительным поэтом и человеком Михаилом Аркадьевичем Светловым.

Дело было так: в середине шестидесятых годов я писал программу для эстрадного оркестра под управлением Леонида Утесова. В общем, замысел будущего спектакля Леониду Осиповичу понравился, и я уже начал писать отдельные фрагменты. Каждые три-четыре дня я приезжал к нему и читал написанное за это время. Сперва реакция Утесова меня смущала и даже пугала: я читал, как мне казалось, очень смешные вещи, а он, сидя в глубоком кресле, слушал не только не улыбаясь, а хмурясь и мрачно сдвинув брови. Потом он брал у меня листки с напечатанным текстом, надевал очки и читал сам, как он говорил, "глазами", и только после этого выносил "приговор":

- Ничего! Вполне... А в этом месте, - он указывал пальцем, - очень смешно. Я еще скажу, как следует и будет то, что надо!

И вот однажды, когда я прочитал очередную дозу своей работы, я сказал:

- Леонид Осипович, тут бы хорошо перейти на стихи. Веселые и романтические. А что, если предложить их написать Светлову?

Леонид Осипович обрадовался:

- Прекрасная мысль! - и тут же позвонил Светлову.

Михаил Аркадьевич утесовское предложение с удовольствием принял, и на следующий день мы встретились втроем.

Утесов и Светлов были давними друзьями и очень любили друг друга. Каждая их встреча была фейерверком остроумия, каскадом шуток и розыгрышей. Чаще всего их встречи заканчивались чтением стихов, которые читал не Светлов, а... Утесов. Эти стихи позднее были опубликованы в книге воспоминаний Утесова, но, да простит меня дорогой Леонид Осипович, хоть они были и умны, и трогательны, и даже мудры и философичны, но по форме производили впечатление на редкость дилетантских. Даже удивительно: Утесов обладал отличным чувством ритма, а в стихах ритм то и дело срывался, ну и глагольные рифмы Утесова ничуть не смущали. Он считал, что не в рифмах дело!

Светлов слушал утесовское чтение стихов, полузакрыв веселые и добрые глаза. Потом широко улыбался:

- Ты, Ледя, написал прекрасные стихи, но я почему-то уверен, нашему искусству очень повезло, что ты стал не поэтом, а Утесовым!

- Я думаю, нашему искусству повезло не меньше, что ты пишешь стихи, а не поешь на эстраде, - парировал Утесов.

- Значит, повезло нам всем троим: тебе, мне и искусству! - резюмировал Светлов, глядя на Утесова смеющимися, прищуренными глазами, от которых разбегались веселые морщинки.

Светлов, как я уже вам сообщил, согласился писать стихи для утесовской программы. Особенно его обрадовала возможность получения аванса на следующий день вечером. А утром я пришел к нему домой. Михаил Аркадьевич долго слушал мой рассказ о будущей программе и о том, что требовалось от него, а потом покачал головой:

- Я тебе так скажу: в этой затее меня больше всего радует получение аванса, а задание, которое я должен выполнить, куда труднее, чем я думал. Когда я хочу прочесть хорошее стихотворение, я сажусь и пишу его. Потом его печатают, и кто- то читает. Кому-то нравится, кому-то нет! А тут - немедленная реакция! Надо написать такие стихи, чтоб они понравились сразу тысяче человек. Ты думаешь, я смогу написать такие стихи?

- Даже не сомневаюсь, - заверил я Светлова.

- Хорошо, напишу. Но на твою ответственность!

И Светлов написал отличные стихи, которые несколько месяцев, каждый вечер нравились очередным тысячам человек! Сразу и безоговорочно! А передавая эти стихи мне, написанные крупным, разборчивым почерком, Михаил Аркадьевич задумчиво проговорил:

- Знаешь, я, как и многие другие, недооценивал работу для эстрады. Если работать честно, то это очень трудный жанр. Сам посуди: надо быть одновременно умным и глуповатым, серьезным и легкомысленным, добрым и злым, наивным и всезнающим... Даю тебе слово, это очень сложное дело и, видимо, не для меня. Я - узкий специалист - поэт и немножко драматург, и хватит с меня этого!

Светловское, хоть и шуточное определение качеств, необходимых для работы на эстраде, я запомнил на всю жизнь: в этой шутке была значительная доля правды!

Публикация Александра ГАЛЯСА.

На фото:
- разные лица Утесова;
- во время репетиции.