Номер 31 (724), 06.08.2004

Игорь ПОТОЦКИЙ

Повесть

(Продолжение. Начало в №№ 29-30.)

3

В ночном своем сне Путник снова бродит по Парижу, рядом с ним Селин Маларже, беззаботная, как бабочка, делающая вид, что у нее много свободного времени. Он пересказывает, как может, вирши Бориса Панского, а она посмеивается, но не так, как это делают девушки-девочки в Одессе. На нее они не производят такого впечатления, как на него, ведь она даже не догадывается, что Панский постоянно мелькает по всем телевизионным каналам – даже в Колумбии; не может представить себе и его усов, отличающихся от всех других усов в пространстве бывшего СССР. Путник неожиданно спрашивает: "Какие тебе усы больше нравятся – большие или маленькие, но элегантные?", а Селин шутливо отвечает: "Смотря, кому они принадлежат". Они проходят мимо Триумфальной арки и углубляются в сад Тюильри, а под кронами деревьев лицо Селин еще более возвышенно и прекрасно, как у Венеры Милосской, которая пролежала в земле более двух тысячелетий; она осталась по-прежнему одной из самых привлекательных женщин – до сих пор мужчины сердятся, что они – не Пигмалионы. Но Путника сейчас интересует не ее лицо, а Селин; интригует более Вандомской площади, Эйфелевой башни, камеры Марии-Антуанетты в Консьержери, дворца Шайо. На этом лице, размышляет Путник, есть созвездие нот, множество музыкальных пауз, а оно напоминает натянутый на подрамник холст, да и вся фигура Селин Маларже похожа на скульптуру Родена, из чрева которой раздается музыка барокко. Тут он замолкает, потому что бывают мгновения, когда слова не нужны, а еще он неожиданно вспоминает скульптурную композицию Хулио Сильва на форуме Центрального рынка, и ему кажется, что среди молодых женщин он видит Селин лежащую и Селин сидящую, но главное не это, а то, что ее тело обнажено; его можно ласкать руками, а ее лицо неожиданно заливает бурой краской стыдливости, будто она смогла прочитать его несуразные мысли. Путник оправдывается: "У меня разыгралось воображение", но она, притихшая, пахнущая немыслимыми ароматами юности, ничего ему не отвечает; идет, не останавливаясь, все дальше и дальше. Он боится, что сон-кинофильм запнется на этих нелепых кадрах, где ее фигурка становится все меньше и меньше, но на его ногах вновь железные семипудовые сапоги, а на ее ножках быстроходные семимильные сапожки из кожи, так что и нечего думать о погоне за ней.

Тут кадры начинают мелькать с беспорядочной быстротой, потом резко обрываются, но вот снова сад Тюильри, заходящее солнце над ним, кругом звучат, соперничая друг с другом, стихи Словацкого и Мицкевича, а на Селин уже не джинсовый костюм, а бальное платье, похожее на средневековые витражи в соборе Парижской Богоматери. Путник уже давно разучился чему-либо удивляться, находясь в Париже, приюте нищих студентов, алхимиков, богатых буржуа и неудачников, ожидающих, что и у них все переменится к лучшему. Селин на Путника дуется, посчитав, что ее наряд не произвел на него должного впечатления. Ее голос не скрывает затаенной обиды: "Мог бы изменить выражение своего лица", а Путник, как умелый актер, скрывает свое удивление, не старается переубедить, а она кусает губы, чтобы не зареветь.И тогда он, чтобы отвлечь девушку, начинает одну из своих историй, на этот раз о художнике Рахмане (одессите, умеющем на полотне создавать из обыкновенных домов и человеческих лиц радугу). Больше никто в Одессе, говорит Путник, таких картин не пишет, да и у него они не все имеют радужное сверкание. Только самые лучшие из них, но никто не знает, что над ними он бьется, как птица о прутья клетки, долгими днями и ночами. Потом, когда они близки к завершению, язвительно делает вывод: "Я на свою живопись потратил один трудодень". Явно блефует, но критики принимают его слова всерьез и трезвонят о его божественном вдохновении. Лицо у Путника преображается, когда он печальным, размеренным голосом живописует Селин мастерскую Рахмана, где много написанных картин, папок с рисунками, а еще есть старая никелированная кровать, на которую иногда ложатся натурщицы. Вот их он пишет стремительно, повинуясь интонации картины, найденной им в самом начале работы, теперь надо на холст наложить как можно больше крупных мазков, но тело должно обязательно светиться, как зимняя, снежная дорога под луной, когда ночь вышла за середину. Это светящееся тело состоит из стихов эллинских поэтов – Гесиода, Архилоха, Сафо, Алкмана, Алкея, Феогнида, Ивика, Анакреона, ведь своим блеском оно превосходит все звезды, но вместе с тем оно принадлежит не женщине, а незрелой девочке, только предвкушающей горько-сладостный поцелуй искусителя Эроса.

Но тут Путнику непредсказуемая Селин начинает читать стихи александрийских поэтов – Феокрита, Мосха и Каллимаха, вернее, она нашептывает их под аккомпанемент веселой листвы царственных деревьев сада Тюильри, а потом листва начинает опадать, как ранней осенью, и ее голос прерывается моим пробуждением.

(Продолжение следует.)

Одесса, 2003 г.

Рисунок Николая ДРОННИКОВА (Париж).