Номер 02 (898), 25.01.2008

Почему прежде я об этом не рассказывал? В последние годы его жизни и в особенности после смерти появилось ужасающее число людей, которые так или эдак встречались с Владимиром Семеновичем, но подружились крепко-накрепко, не разлей вода. И впечатление он, разумеется, произвел грандиозное И - моментально. Что я мог делать в такой очереди, добавить к этим рассказам, самые простые и честные из которых все же казались хоть чуть-чуть да надуманными. Уж больно много, уж больно шумно. Уж больно вдруг. В основном же это были, хоть и не без исключений, школярские сочинения. А то и вполне взрослые царапанья по нервам, намеки, которых проверить нельзя.

Собственно, мой рассказ также тяготеет к последнему: некоторые его детали были известны лишь троим землякам. А со смертью Высоцкого - лишь двоим. Да и не без криминала. Но, во всяком случае, бесконечно дорожа этими воспоминаниями, не кинул я их тогда в общий котел дымного-шумного варева - вот и не потонуло, не выварилось. И явилось миру.

Прошли не годы - времена; если не все, то очень многое лишнее облетело, отошло. Слава Богу. Как сказал поэт,

На грани кораблекрушенья,
с ледовой бедовой строки
обрушились все украшенья,
осыпались все пустяки.

Самое время для памяти о двух днях в судьбе, когда стечение обстоятельств - и самих по себе замысловатых - подарило мне возможность общения со звездой. Хотя тогда никому из нас и в голову не могло прийти, что звезда его имени вспыхнет на звездной карте мира. Дело было на Бугазе, куда я отправился на свидание с маленьким сыном, отдыхавшим на даче у тещи. Так сложилось, что я не мог не только погостить на этой даче, но даже и переступить ее порог. Вот и разбил палатку на берегу моря, куда привели мне отпрыска на свидание. Все мои попытки пробудить сегодня эти воспоминания в памяти тридцатипятилетнего сына не увенчались успехом. Я же и на соответствующем одре не забуду странные эти деньки и выжженную, как стронцием, Бугазскую косу. Какие-то, не замеченные астрономами гигантские протуберанцы так вдруг лизнули Землю, повернутую Бугазом к солнцу, что даже видавшие виды смуглые одесситы напоминали вареных раков.

Что уж тут говорить об этих двух, явно прибывших из-под иного солнца. Это были мужчина лет сорока и юноша - до шестнадцати. Последний как-то неуверенно (хоть и правильно) говорил по-русски, был длинноног, высок и сутуловат. Назвавший же себя при знакомстве Володей, наоборот, роста казался среднего, даже немного пониже, худой (ребра и мышцы наружу, хоть анатомию изучай), очевидно, сильный. И крайне немногословный. В числе других они купались, а отдыхали на огромном выгоревшем пледе рядом с моей бедной палаткой. Я узнал своего давнего знакомого, киношника Володю Мальцева, которого за курчавую прическу и бороду звали Пушкиным (хотя у А. С. никогда никакой бороды не было) и недавнего - кинорежиссера Станислава Говорухина, еще и не думавшего, не гадавшего тогда о "Месте встречи..." Мы поздоровались. И перебрался я на соседский этот плед - перекинулись в "дурачка".

Конечно, к тому времени (середина семидесятых) я видел Высоцкого на киноэкране, слышал его песни. И снобистские анекдоты о его похождениях - вполне понимая "ценность" такой болтовни. Много говорилось о его конфликте с начальством. По линии "Поэт и Власть" - тоже, впрочем, не чрезмерно убедительно. Так называемые настоящие поэты (то есть члены Союза писателей, частенько фигурирующие в издательских планах), с которыми я общался тогда в Одессе, с большим сомнением относили творчество Владимира Семеновича собственно к поэзии. Вроде, в Москве была та же история - поговаривали, барда это огорчало...

Нет, я его не узнал. Волосы - очень длинные, чуть ли не до плеч. На экране он казался более массивным, плотным. И уверенным в себе. Как и положено мужчине средних лет, который прошел войны и тюрьмы. Мой новый знакомый Володя был, конечно, другим. Вот разве что... голос, какой-то давно знакомый, хрипловатый, низкого тембра. Но только через час- полтора мне шепнули: это, мол, Высоцкий и есть. А с ним - Пьер, сын Марины Влади, который в этом году поступил в Парижскую консерваторию по классу гитары (!) и которого Высоцкий звал Петькой.

Говорили о Кире Муратовой, которая тогда "запускалась" с лентой "Княжна Мэри"; Станислав Говорухин пробовался у нее на роль драгунского капитана (того самого, нехорошего, который сварганил дуэль Печорина и Грушницкого) и относился к этому очень серьезно. С младых ногтей влюбленный в Лермонтова и его экранизации, я увлекся обсуждением этой будущей работы - даже не обратил внимание на то, что режиссер репетирует актерскую роль. Тогда это не было такой широкой практикой, как впоследствии - каждый все еще занимался своим делом. Во всяком случае, о Высоцком почти не говорили. И его это, кажется, вполне устраивало. Ясно было, что Владимир Семенович не хотел обращать на себя внимание. И симпатизировал мне за то, что его не узнал. А позже увлекся беседой с режиссером и его будущей актерской работе.

Говорили, впрочем, немного, и о нем: длинные волосы означали работу над ролью Ибрагима, царева вестника. Высоцкий пробовался тогда в фильме "Как царь Петр арапа женил". Но артист отвечал неохотно, как-то односложно и вяло. И название показалось не очень серьезным - где ему до "Княжны Мэри". Да и какой Высоцкий арап?

А вышепоименованные протуберанцы между тем свое дело хорошо знали. Не знавшие солнечного бугазского коварства москвич и парижанин и чрезмерно положившийся на свой ланжероновский загар одессит спеклись, как раки. И были эвакуированы на дачу говорухинской тещи, которая находилась по-соседству с дачей моей тещи, бабушки маленького моего сына. Что? Похоже на литературу, верно? А между тем - святая правда; конечно, я решил серьезно поговорить с Высоцким сегодня же.

Пили сухое бугазское вино (белое, красное, розовое, рубль - литр) все, кроме Владимира Семеновича. В этот день, вечер, в эту ночь и на следующий день он не пил ни капли. Что также озадачивало, колебало сложившийся образ. Вообще, было душно. И начинали мучить ожоги. Высоцкий и Петька на глазах становились марганцевыми. Да и я не намного темнее. Стали просить Владимира Семеновича поиграть на гитаре, попеть. Он отказывался категорически. Буквально просил не приставать...

К ночи было уже невыносимо: Володя и Пьер страдали от ожога, мне было чуть легче, но тоже несладко. И купание в море только усугубляло ситуацию. Соленое оно у нас. Да-с.

Собственно, история эта о первой и, видать, последней, о единственной в моей жизни вульгарной краже. Я объявил Володе и Пьеру по секрету, что есть спасительный вариант. Но нужно согрешить. Страдания заглушили и в них страх Божий. Да и грех-то выходил пустячный: они охотно согласились на все. И я повел их - под черным, звездным небом бугазского планетария - на спящую детским сном тещину дачу со стороны лимана. Ибо точно знал: обычай той семьи предполагает ранний отбой. И в кухне, на верхней полке холодильника, всегда имеется огромная банка сметаны.

Деяние это, вообще говоря, подпадало под статью УК. Но на шухере-то стояли Высоцкий и сын Марины Влади! Мысль о пикантности дела, впрочем, не успокаивала боли: я действовал быстро и точно. И уже через мгновение мы, в чем мама родила, на берегу лимана вымазывали друг друга белоснежным этим харчем богов. И Владимир Семенович клялся: подобное блаженство испытывал в момент первой настоящей любви. А Пьер попросту мурлыкал от удовольствия и уверял, что всегда будет помнить меня, как спасителя жизни. И серьезный разговор с бардом я решил перенести.

На даче изумились - вернувшиеся были совсем другими людьми. Высоцкий даже припомнил о том, что его просили спеть. Что же, он готов. Но, увы, в доме не оказалось гитары. Вернее, так: гитара была у Пьера - огромная, светлого орехового тона, с серебряными струнами, в твердом, черной кожи, футляре с калиновой бархатной подкладкой. "Галоша!" - мелькнуло почему-то. Высоцкий потянулся к этой галоше, но Пьер ее тут же, как младенца, взял на руки.

- Не надо, Володя! - буркнул он.

- Петька, дай же гитару! - прорычал бард очень знакомым рыком. Далее имела место занятная сцена. Высоцкий завелся, просил, требовал, рычал. А Пьер, опустив девственно очи долу, вежливо, но твердо и внятно отказывал. За что, в конце концов, был назвал жмотом. Чтобы сгладить остроту и успокоить публику, Петька лично на гитаре исполнил несколько вещей, требующих виртуозности. А Володя Пушкин-Мальцев, побегав по ночным окрестным дачам, приволок какую-то жуткую семиструнку - с ней возились довольно долго, гвоздиком запирали один из колков. И Владимир Семенович пел новые вещи, которых мы прежде еще не слышали. Сегодня их знает весь мир.

На следующий день - как заново родившийся, он шутил, улыбался. Говорил: большое это счастье и наслаждение ожечься на солнце и обмазаться сметаной. Я читал ему свои стихи. Потом часа два он сидел, один, в беседке. Что-то сочинял. А после обеда натянул выгоревшие джинсы и линялую футболку, поцеловал Пьера, Галю, жену Говорухина, его тещу, крепко пожал мне руку. Пригласил навестить в Москве. И они с Говорухиным отправились в Одессу. Так что большой, серьезный разговор остался впереди.

А мы еще долго калякали. Так, ни о чем. Пьер рассказал, что мать его с отцом не живет. И что отец его - Робер О'Сейн (он рукой изобразил на своем лице шрам: "Ну, Пьерак!"). Удивлялся тому, что Марина Влади до сих пор знаменита в СССР? Во Франции, мол, ее мало кто помнит. Она даже записалась в компартию и выступает на митингах. Но к нашему герою это уже имело лишь косвенное отношение.

Через год были утверждены мои песни к фильму Павловских "Золотая секунда" (вышел под названием "Подарок судьбы") - одну из них, заключительную, я сочинил для Высоцкого. Поехали записывать песни на ЦСДФ. Но Владимира Семеновича в Москве не оказалось. Эту песню спел его друг, Всеволод Абдулов, сын того Осипа Абдулова, который играл в чеховской "Свадьбе" и говорил, что в Греции всё есть. Но большого, серьезного разговора с Высоцким так и не вышло. Как в песне: "Не поговорили..."

Ким КАНЕВСКИЙ.