Номер 46 (739), 19.11.2004

Игорь ПОТОЦКИЙ

Повесть

(Продолжение. Начало в №№ 29-34, 36-38, 40-45.)

16

Трудно слыть Путником в своем родном городе, где у тебя во множественном числе сторонников и противников, но тебе кажется, что никакого касательства на самом деле к их жизням ты не имеешь. Путник всегда нащупывает дорогу и не боится приключений, но какие приключения могут произойти в обыденной, строго размеренной, жизни, где все заранее спланировано, как у важного чиновника, а все отличие только в том, что у него есть секретарь и помощник, а у тебя только собака Бяка, но ее ты любишь. Ты идешь с собакой Бякой, привыкшей на всех лаять, словно у нее в голове включено некое устройство на вечный лай, но потом ты кричишь на собаку: "Замолчи!", а она поджимает хвост и смотрит на тебя печальными глазами, где вопрос: почему ты мне запрещаешь играть?

В Одессе я начал ходить в костюме Путника, на моем лице довольно часто его маска и поэтому мое лицо излучает спокойствие, даже когда оно стоит мне неимоверных усилий. Я иду по одесским улицам, иду со сломанными крыльями, а март умирает, и я внезапно начинаю воспринимать безумный свет весеннего солнца. И мое каменное сердце заполняют его лучи, а я иду на солнце, словно на свет маяка-фонаря, внезапно становящегося факелом. И человек, несущий факел, издает условленный свист, разрешающий мне переменить свое скорбное настроение, а тут начинается музыка, где осыпаются каштаны, но перед этим летит тополиный пух – первопричина перемены моего настроения. И сквозь этот пух идет ко мне бабушка Циля, а когда она совсем близко от меня, то я слышу, как она шепчет мне слова ободрения. Ей даже нравятся мои превращения в Путника. Бабушка Циля только предупреждает: "Не сворачивай с прямого пути, хоть и достаток обойдет тебя, но он – не главное в жизни". А потом бабушка исчезает, а тополиный пух остается. И день стоит погожий. Он испещрен всякими таинственными иероглифами, но они незаметны глазам. Жаль, что свет этого дня скоро погаснет, а тополиный пух превратится в детский локон, да-да, в обыкновенный детский локон.

Когда мне грустно, мы с собакой прогуливаемся вдоль моря. Может быть, роли переменились: собака выгуливает меня, а не я ее. А мне сейчас положено на всех лаять, отгоняя от нее потенциальных врагов. Почему я не могу лаять? Почему во мне, словно угли в костре, погасли чувства, заставляющие меня прежде бежать круг за кругом, делать ошибки, исправлять их, а потом вновь допускать ошибки.

Ко мне на пляже подсаживается некий седенький и маленький человечек с иронической улыбкой. Речь его полна парадоксов, в ней нет ничего устоявшегося, она зависит от чужого мнения, но его аргументы напористы, да и я никогда не видел его растерянности. Что, в сущности, обозначает ироническая улыбка? Растерянность? Желание скрыться за ней? Пускает ли он ее вглубь себя или она – всего лишь внешнее проявление? Собака на него не лает, допуская в круг моих знакомых, но сморит недоверчиво. "Здорово, – говорит мне маленький человек с иронической улыбкой. – Ты, поди, снова прибыл из Парижа? Как там? – Он не ждет моих ответов. – У нас – болото, которое засасывает, но мы не сдаемся".

Путник начинает давиться беспричинным смехом, а маленький человек не на шутку разозлился. Глаза его грубо захватывают не только лицо Путника, но и море, которое шумит за его спиной. Маленький человек отворачивается, а собака начинает скулить, показывая свою радость. Ей не нравится этот мужчина, для которого новый день – всегда tabula rasa, а прошлый – многоточие, ничего больше. Собеседник Путника встает, бросает: "Вся наша жизнь – абстракция"; смотрит на собаку колючим взглядом и, не прощаясь, уходит, а ночь его поглощает.

Путнику вспоминается совсем юная девушка, похожая на Селин Маларже. Он с ней часто встречался в густеющих сумерках, и они подходили вплотную к неподвижному морю. Звали ее Анной; она стала для него мифом уже при первых их встречах. Он тогда был Тезеем, рожденным Данаей; рождение было внезапным. Никто не был виноват, кроме Данаи, в его появлении на свет. Был ли с его матерью человек в маске Зевса? Кто его знает? Почему он мыслил себя именно Тезеем? На этот вопрос он тогда не находил ответа. И Анну он не наградил именем одной из античных богинь по той причине, что она была слишком земной, а он рядом с нею чувствовал себя Тезеем со сломанными крыльями. Анна была необычным мифом, ведь в нем не было завязки и развязки, сюжет не складывался, ведь девушка постоянно уходила и возвращалась. Часто причины для возвращения были надуманными, но он ей всегда верил, никогда не раскладывал ее слова на уравнения.

(Продолжение следует.)

Одесса, 2003 г.

Рисунок Николая Дронникова (Париж).