Номер 46 (1093), 2.12.2011

(Продолжение.
Начало в № № 18-20, 25, 27, 33, 35-36, 40, 42.)

21.

В феврале 1917 года в России разразилась революция. Юровский, лечившийся в одном из петроградских госпиталей, с восторгом принял эту революцию и был готов лично помочь новой власти. Его ещё до полного выздоровления назначили заведующим отделом в Министерстве продовольствия. Вскоре он понял, как плохо обстоят дела. Либералы не имели опыта управления государством, а чиновники - монархисты, коррупционеры, вкупе с подельниками-предпринимателями - саботировали работу и воровали отчаянно, как перед Страшным судом. Власть фактически была бесхозна и в октябре-17 эта почти бесхозная власть просто упала в руки большевиков. Обладающий наряду с академическим образованием и публицистическим даром ещё и сверхъестественной интуицией, Юровский принимает предложение своего друга - философа С. Л. Франка, и из "нервного" Петрограда перебирается в относительно спокойный Саратов. Он преподаёт в университете, возвращается к поэтическому творчеству и дожидается лучших времён. Дождался...

Понеслась гражданская война. Интервенция. И победа, окончательно перечеркнувшая все большевистские обещания народу в канун революции. Мировой пожар не заполыхал, волна голого энтузиазма схлынула. И осталась Республика Труда торчать в буржуазно-демократическом и монархическом торте оплывающей и весьма одинокой свечкой. Имеющий глаза Юровский видел, в какую лужу всё более садится революция, не вышедшая на заявленную орбиту истории. Власти у новой власти былое тьма. Программы - ноль. Как говорится, много амбиции и мало амуниции. Юровский понимал: надо поднять хозяйство, а без частной инициативы это едва ли возможно. Только экономический стимул пробудит в ней наступательные силы. И тут уже нужны не комиссары в галифе, не расстрельные угрозы, которые исчерпали свой потенциал, а грамотные экономико-управленческие кадры. И если новое правительство сочтёт, то он... готов послужить делу революции.

О мыслях Юровского прознали в верхах и срочнейшим образом вызвали в Москву. Правда, выяснилось, что он сидит в тюрьме (я предупреждал!). Причем не в Одессе, а в Саратове. И именно за болтовню на вечеринке о необходимости реформ. Но в двадцать первом это не было проблемой. "Москве виднее!" - сказал Саратов и помахал платочком с откоса. Молодой перспективный учёный- экономист, участник мировой войны и личный друг нескольких героев гражданской, интеллектуально-респектабельный холостяк и писатель, он сразу же понравился старой столице. Дальнейшие события полетели той самой птицей-тройкой. Товарищ Юровский был назначен заместителем начальника валютного управления Наркомфина (НКФ) - большевистского Министерства финансов. Вот тебе и одессит "с раньшего времени!"

И взялся он ни много ни мало за... реанимацию нормального денежного обращения. В стране, три года лившей пот-кровь за отмену денег, такая задача могла бы показаться откровенно буржуазной, капиталистической. То есть контрреволюционной. Но весь ход революции и гражданской войны адаптировал сограждан к невыполнению властью официальных обязательств. Да и от реалий НЭПа на первых же порах все так обалдели, что было просто не до воспоминаний о нежной революционной юности и ленинских обещаниях - из золота изготовить общественные нужники.

22.

На совещании Коллегии Наркомфина в 1921-м все склонялись к тому, что враз через эпоху не перескочим - нужно готовиться к постепенному выходу из положения. Инфляция и разруха, мол, не тётки. Протокол заседания свидетельствует: Юровский выступил против большинства - заявил, что есть варианты относительно быстрого преодоления кризиса. Он предлагал уже на следующий год запланировать значительное сокращение вооруженных сил республики. С шести с половиной миллионов до, скажем... шестисот тысяч. Да и мало того, он тут же предложил учредить... параллельную валюту. Таким терминологическим оборотом он снабдил тираж банкнот-червонцев, каковые - по замыслу реформатора и в сравнении с совзнаками - будут иметь настоящее золотое обеспечение. Юровский категорически утверждал: наличие твёрдой валюты относительно быстро стабилизирует финансовый оборот страны. А главное - сделает более реальными международные отношения. При том он не нашел ничего умнее и убедительнее, чем ссылка на опыт российских банкиров времён империи. Возмущению собравшихся, судя по той же стенограмме, не было предела. И наркомфин немедленно, тут же, подверг его аресту. Пока домашнему.

Но вскоре он был освобождён. И даже определён на совслужбу - представителем Наркомфина в Совете по эмиссионным делам при Госбанке СССР. Первым же актом доброй воли после посадки стало пробивание в инстанциях проекта Указа по резкому ограничению эмиссии дензнаков. Как об этом узнал Сталин - автору не известно. Но Леонид Наумович был вызван к секретарю ЦК, пил с ним чай (с лимоном). И покинул кабинет Кобы начальником валютного управления Наркомата финансов СССР. Сей пост приравнивался - по статской табели о рангах - к уровню генеральскому.

Этой властью он немедленно добился фантастического по тем временам хода - для поддержания червонца Наркомфин выбросил на рынок... советское золото. И в значительном количестве. Что довольно ощутимо ударило по иностранной валюте, стали дешевле и драгоценные металлы. Поскольку дальнейшее простёрлось за пределы интересующего нас сегодня двадцать первого, пролистаем наскоро.

К 1924 году изменилось многое. Ушли в прошлое, казалось, самые острые приметы голода. Укрепился курс червонца. Остановилась инфляция. Вышедшая в тот год книга Юровского "На пути к денежной реформе" оказалась на столах Сталина, Троцкого, Зиновьева, Каменева, Бухарина и Сокольникова. В следующем году книга была переведена на основные языки Европы. Советская тайная полиция информировала ЦК партии о том, что разработки Юровского, осенённые соответствующим решением Наркомфина и Совнаркома, успешнее и быстрее внедряются в Германии. Само собой, всё это происходило с разрешения народного комиссара финансов товарища Сокольникова и при горячей поддержке члена ЦК, главного редактора "Правды" и любимца партии товарища Бухарина. Последний весьма обширно использовал труды Юровского в своих экономических произведениях.

Но с учётом почти полного провала предреволюционных планов революции нужно было готовиться к новой войне. При отсутствии серьёзных долгосрочных кредитов и инвестиций (кто же даст стране, которая отказывается платить предыдущие долги) рассчитывать следовало лишь на свои ресурсы. То есть сворачивать НЭП в городе и деревне и выдавливать из этого всё до капли. Словом, теория - теорией, а и полиграфия тоже не лыком шита, завертелся маховик печатного станка, захрустели новенькие совзнаки, всё меньше и меньше стоящие номинально. Юровский, уже член коллегии Наркомфина, метался в Москве, как лев в клетке. Он писал в "Правду" о том, что НЭП сам всё сделает, что не нужно форсировать темпы индустриализации. Бухарин публиковал всё это охотно. К одному из материалов он приложил свой комментарий. Там было сказано, что тенденция быстрой индустриализации есть наследство троцкизма, в своё время осуждённого партией. Ленин, мол, завещал десять-двадцать лет нормальных отношений с крестьянином. А при данной ситуации мы сорвём эти отношения. И получим новый Тамбов и новый Кронштадт. Подавить-то эти вспышки не проблема. Но о рабкрестсоюзе уже не будет речи - мы получим военно-феодальную эксплуатацию крестьянства. А за всем тем явится и диктатор, как уже бывало в истории.

Имя возможного автократа не называлось. Но Сталин был во гневе. Сокольникова сняли, терял позиции премьер А. И. Рыков. Зашатался Бухарин. Юровский оставался без прикрытия сверху. А тем временем с легкой руки Сталина в руководстве партии начало преобладать мнение о несовместимости рынка с социализмом. Стремясь к ускоренной индустриализации, приверженцы этой линии считали, что экономика должна дать столько, сколько ей прикажут. Сокольников, Юровский и Бухарин со своей "школкой" (выражение Сталина) резко протестовали против такой точки зрения. Поскольку она в социальном смысле сводилась к порабощению трудящихся, которые должны будут работать почти бесплатно. И почти не стимулированно материально. Опять принуждение, как в гражданскую? О каком же расцвете социализма пойдёт речь? И за что в конце концов боролись?

Юровский заболел, свалился. По традиции верхов лечился за границей. По возвращении даже получил пост начальника главного планово-экономического управления Наркомфина. И отказался от этого поста. Он принял предложение правительства - стал непременным членом совета Госбанка. И лишь после сталинского разгрома оппозиционеров на пленарном заседании XVI съезда ВКП(б) Леонид Наумович был арестован.

Политмода на выдуманные контрреволюционные объединения (вроде "Шахтинского дела", "Дела торгпрома", "Промпартии") получила дальнейшее своё развитие: возникло "Дело Трудовой крестьянской партии". Юровский обвинялся ни много ни мало - в её создании и руководстве этой партией. Далее, конечно, допросы с пристрастием, царица доказательств - собственноручное признание. Приговор странен - восемь лет в Суздальском госполитизоляторе, отдельный блочок в административном бараке, условия писать. Впечатлительный Леонид воспаряет духом, коротает срок трудом "Трансформация категорий денег и кредита в процессе социалистического строительства". И снова - представьте, рукопись попадает к Сталину. И Леонид Наумович выходит на волю. Он не бушует, не громыхает проектом быстрого приведения соотечественников к сытой светлой жизни. Наоборот - зарывается в ивановскую глубинку. И до 1936 года служит тихим скромным бухгалтером в захолустье.

С огромным интересом вчитывался он в Сталинскую Конституцию СССР образца тридцать шестого. Это была демократическая фантастика, какой не знал мир. Неспроста Запад признал её немедленно лучшей конституцией континента. Полагая, что "уже можно", в 1936-м вернулся в Москву. Да и сам он не напоминал о своей роли в победе отечественного рубля. Что-то подсказывало ему не высовываться. Жил тихо, прирабатывал переводами. В последнее время переводил путевые заметки знаменитого полярника Отто Юльевича Шмидта, начальника "Главсевморпути", который помог его сыну поступить в МГУ. И его самого определил в своё ведомство. Но в следующем, 1937-м, Юровского опять изъяли из оборота. А через год и вовсе расстреляли.

Исторически почти одновременно был расстрелян и командующий Дальневосточной Краснознамённой армией, один из первых в истории пяти маршалов СССР Василий Блюхер. И одессит, хозяин "Шоколадного домика", начальник Главразведупра Генштаба РККА, комкор Семён Урицкий. Мехлис ответил на его письмо из-под ареста коротко и веско, почему-то обращаясь к приятелю отрочества-юности на "вы": "Виновны вы или нет - решит суд. Он у нас - пролетарский. Мне прошу больше не писать...". А вот Жора Воскобойников казался заговоренным одесситом: довёл дело приполярного строительства от нулевого цикла до крыши и завоза оборудования. И вдруг, уже по уши втянувшийся в зодческую круговерть, был возвращен на оперативную работу, предварительно получив орден "Знак Почёта" и полуторамесячный отпуск в санатории ЦК ВКП(б) "Аванград". Там он и узнал о судьбе вышепоименованных лиц. Как реагировал - не известно.

Вот на том пока и простимся с главным и другими героями прочитанных глав. Впрочем, автор готов вернуться к ним - особенно, если обнаружатся их одесские потомки. Знаю, что они есть. Должны быть...

(Продолжение следует.)

Ким КАНЕВСКИЙ.