Номер 32 (725), 13.08.2004

Игорь ПОТОЦКИЙ

Повесть

(Продолжение. Начало в №№ 29-31.)

4

Утром Путник бреется, стараясь не смотреть на свое отображение в зеркале. Ему кажется, что лицо стареет прямо на глазах, превращаясь в лицо его прадеда – раввина Клигмана, знавшего наизусть Гемару и комментарии, галахот и пояснения, всегда к месту приводящего цитаты их Торы, Талмуда и поздней раввинистической литературы. Путник не такой мудрый, как его прадед Клигман. Умником его не назовешь, хоть он давно уже осилил книги Марселя Пруста, Уильяма Фолкнера, Кэнко-Хоси, Гете и Эккермана; не путает картины Мане, Дега, Писсаро, Ренуара, Моризо, что пришло не сразу, но недаром же он путешествовал по музеям Парижа, Амстердама, Москвы, Петербурга, Мехико, Кракова и несколько раз перечитывал воспоминания Дюран-Рюэля. К книгам Путника приучил еще в раннем детстве его отец Иосиф, а к живописи – Лариса Корчина, любившая только талантливых художников, относившаяся с презрением к неумелым живописцам, холодным ремесленникам. Эта Лариса Корчина, встреченная Путником тридцать лет назад в музее на Софиевской, прилежно объясняла ему секреты живописи Серебряковой, тайну Кандинского, а он внимательно слушал, но ему хотелось скорее постичь не живопись великих мастеров, а тело Корчиной, юное и манящее своей теплой кожей. Но с этим вышла промашка – она давала ему себя раздевать, словно была натурщицей, но самому раздеваться не позволяла, а только иногда, не в меру расшалившись, клала ему ладонь поверх брюк, да-да, именно на то место, где находился его детородный орган, сразу же пробуждавшийся от долгой спячки. При этом она распаляла его своими многозначными поцелуями, жарким дыханием, а ее ладонь тихо ерзала по его телу вверх-вниз, но потом она, собравшись с духом, резко его отталкивала, отступала на несколько метров, не позволяя к себе приблизиться, прошептав, что ей для окончательного соединения с ним не хватает любви. Путник мог ее взять насильно, но он тогда слишком доверял своей интуиции, а она, проклятая, подсказывала ему, что насильно мил не будешь, и он бормотал ей свои извинения, а она его великодушно прощала и, оставаясь голой, угощала чаем с пирожными, при этом рассуждая о таинственном свете на полотнах Рембрандта. Еще она любила философствовать о всепожирающем сексе, нарочно воспаляя его воображение, признаваясь, что ей все равно, каким образом показывать свою любовь, что она способна даже к самым невообразимым позам, такое у нее гибкое тело.

Несколько вечеров подряд Лариса Корчина пересказывала Путнику "Манон Леско" аббата Прево и "Опасные связи" Шодерло де Лакло. В его воображении она была маркизой де Мертей, наделенной всеми пороками последней, но, когда он ей об этом сказал, она зашипела разгневанной змеей и сказала, что отомстит за эти слова. Впрочем, несколько дней подряд она была с ним особенно нежной и даже перестала рассказывать о мужчинах, с которыми имела отнюдь не платоническую любовь, а нечто весьма большее. На четвертый день, когда он пришел к ней на свидание к кинотеатру "Вымпел", она познакомила его со своей подругой, буркнувшей ему, что ее зовут Маркизой. Лариса сказала: "Она пока, пойми, непорочна, но душа ее черна и непредсказуема". Эта Маркиза была высока, с кукольным лицом, стройным телом, а голос у нее был влекущим, как пение трубы. По сравнению с ней, как сразу отметил Путник, Корчина выглядела просто дурнушкой, но не мог же он сразу переметнуться от одной женщины к другой, как неунывающий запорожский казак. "Опомнись, – строго приказывал он себе, – не совершай никаких глупостей, к тому же две подружки просто испытывают тебя на крепость нервов". Хуже всего, что Корчина в тот вечер, сославшись на какие-то неотложные дела, заторопилась, небрежно поцеловавшись с Маркизой, а с Путником у нее поцелуй был более долгим, но потом она бросила ему в лицо загадочную фразу: "Никакой негодяй не пугает путника мирного нынче", а он тогда не понял, что это цитата из какого-то александрийского поэта, но следующая цитата, наспех проговоренная Ларисой: "Если лазурное море баюкает ветер тихонько, бодрым становится сердце пугливое..." была началом стихотворения Мосха, известного Путнику, обожающего его легкий красивый стих, пластичность образов, юмор. Но почему Корчина произнесла первую и вторую цитату, на что она намекала? Может быть, она хотела предостеречь его от интимной связи с Маркизой, но, вполне возможно, что начало этой связи предзнаменовал стих из Мосха? Лариса удалилась с надменной улыбкой, а Маркиза стала мучить разными вопросами, касавшимися прошлой жизни Путника. Фразы ее были вычурны, как ковры древних персов. "Понимаешь, – жеманно внушала она Путнику, – мне на роду положено встретить или веселого сказочного принца, или некоего, погруженного в себя, оболтуса, считающего, что он на земле только один такой, а мама меня настраивает на принца, но никак не на оболтуса". Все это она проговаривала быстро, одаривая собеседника очаровательной гримасой, а он молчал, потому что никак не мог разобраться в напутствиях Ларисы. Маркиза завлекала Путника, как могла, постоянно обгоняя его, заглядывая ему в глаза своими, сводя с ума красотой своего лица и тела. Освоившись с ним, она прочитала ему целый трактат о том, что все ее сокурсницы по биофаку университета трахаются, едва познакомившись со своими кавалерами под магнитофонные записи Высоцкого, а ведь это – пакость несусветная, стоит на свадьбе быть девственницей, но ВСЕ (это слово она выделила) другое она лично может себе позволить.

У нее, как оказалось, была сестра Вероника, младше ее на два года, но она может Путника с ней познакомить. Он спросил: "Прямо сейчас?" Она сказала: "Родители наши уехали на два дня на дачу".

Они поехали на такси в центр города – туда, где Екатерининская пересекается с Дерибасовской, а квартира была замечательной – три огромные комнаты, обставленные финской дорогой мебелью. Вероника была в халатике, проворковала: "Я только из ванны", но глаза у нее были дерзкими, она спросила: "Вы ведь читали "Темные аллеи" Бунина?", но неожиданно, не дожидаясь ответа, пылко произнесла: "Он зажег спичку и увидел ее спящую. Она навзничь лежала на деревянной кровати, в одной рубашке и в бумазейной юбчонке, – под рубашкой круглились ее маленькие груди, босые ноги были заголены до колен, правая рука, откинутая к стене, и лицо на подушке казались мертвыми..." Она произнесла это немножко напыщенно, но потом мило мне улыбнулась: "Вы ведь останетесь у нас на ночь, ведь нам с сестрой одним в квартире страшно".

Я читал мемуары Казановы, но не его проза, а та ночь до сих пор приводит в трепет мое сердце. Помнится, что мы пили армянский коньяк (тогда в Одессе он был большим дефицитом), сестрицы упражнялись в остроумии, пересказывая мне раннего Жванецкого, а потом они начали спорить, кто из них лучше целуется, а я, как понимаете, был единственным судьей. Надо признаться, что больше никто из девушек и молодых женщин меня так не целовал. Старшая, Маркиза, дарила мне свои поцелуи основательно, без излишней торопливости, а Вероника сразу же проникала мне в рот наконечником своего дерзкого языка, водила им в разные стороны, как головой черепаха, не забывая нашептывать мне: "Скажи, что я лучше целуюсь". Сестры-соперницы доставили мне максимум наслаждения, а я им в благодарность прочитал несколько секстин и канцон Франческо Петрарки, но они были озабочены только моим решением, предупредив меня, что не потерпят ничьей в таком соревновании. Я пробовал отшутиться: "В ваших поцелуях, милые барышни, я почувствовал жизнеутверждающую силу, да такую, что мне захотелось стать лириком", но они требовали, чтобы я обязательно кого-нибудь из них увенчал лавром победителя. И никакие мои слова о счастье, испытанном мной благодаря их губам, их не удовлетворяли. И тогда я сказал, что соревнование надо продолжить.

(Продолжение следует.)

Одесса, 2003 г.

Рисунок Николая ДРОННИКОВА (Париж).