Номер 21 (1167), 14.06.2013

Вадим ЯРМОЛИНЕЦ

(Продолжение. Начало в № 20.)

Чувствуя себя преступником, я обнял ее за хрупкие плечики и повел в сторону Соборки, как слегка контуженный ведет с передовой тяжелораненого. Она телепалась рядом, уткнув в меня лохматую голову и не открывая глаз. Волосы у нее все еще пахли планом. В аллее напротив 121-й школы я усадил ее на скамейку.

- Але, ты жива?

Качнула головой в сторону. Понимай как "нет".

- Где ты живешь, ты можешь сказать?

От моих слов она просто как от ветра повалилась на скамейку, поджала ноги в сандалиях и спрятала лицо в ладошки. Типа все, исчезни, никого нет дома. Пальцы на ногах у нее были совершенно миниатюрные. Я зачем-то пересчитал их. Все было в порядке - по пять штук на каждой конечности. Потом потрогал. Они были мягкие и прохладные.

- Слушай, я приду сюда через пару часов, ладно? - сказал я этому живому трупу. - А-то, мне на работу надо.

Ноль эмоций. Надо - иди.

Я осмотрелся. В аллее никого не было. Утро стояло такое тихое-претихое. Свежая травка лезла к утреннему солнышку из черных комьев земли. Свет такой рассеянный тек сквозь прозрачную листву. На Советской Армии перезванивались трамваи. Перекинув через плечо ремень от сумки, я пошел в Первый гастроном на Дерибасовской. Здесь купил банку болгарских огурцов, срывающимся голосом попросил продавщицу открыть. Та, буркнув себе под нос "сутрапораньше", взяла из-под прилавка ключ, ловко сняла крышку, подвинула банку ко мне. Вытерев руки о фартук, села. С веселым презрением стала глядеть, как я, бедный и больной, взял трясущимися руками тару, поднес к губам и, громко стуча зубами о стекло, сделал несколько спасительных глотков.

- Спасибо, тетя, - сказал я и выпустил наружу немного вошедшего в меня с рассолом воздуха.

- Оч-чень красиво, дядя, - ответила продавщица.

Переведя дух, я прикрыл банку помятой на краях крышкой и, нежно прижимая к себе, пошел на трамвайную остановку. Теперь жизнь должна была начать налаживаться.

Глава 2

В свои 45 лет мой шеф - Юрий Иванович Кашеваров - должен был видеть в себе умного, полного сил и нравящегося бабам мужика, облеченного доверием начальства, которое постепенно готовило его к еще большей и еще более значимой должности, чем та, которую он занимал сейчас, - редактора областной комсомольской газеты. Хотя была только середина мая, лицо его было покрыто густым загаром. Он только что вернулся из средиземноморского круиза, в который высокое начальство отрядило его присматривать за группой донецких шахтеров. Представляю, как эти работники подземного царства выглядели на фоне солнца, моря и пальм! Как инопланетяне, насмерть перепуганные дикой картиной чужой планеты, задыхающиеся в перенасыщенной кислородом атмосфере.

Юрий Иванович был человеком другой, руководящей породы, которой полагалась другая жизнь. Он это хорошо понимал, ценил и не стеснялся давать понять другим. В смысле - тем, кому повезло не так, как ему.

Сейчас на нем были легкие серые брюки с защипами на поясе, синий двубортный пиджак с золотыми пуговицами и белый гольф. Он был худощав, и весь этот гардеробчик сидел на нем просто прекрасно. Редакционные дамы так и ели его глазами, хотя знали, что он женат. Что с того, что женат? Ночные фантазии неуправляемы.

- Ну что, все собрались, наконец? - в тоне Юрия Ивановича звучала нотка усталости и недовольства. Он как бы торопился заняться другими, более важными делами. Неясно только, какими. Давил, наверное, из последних сил стремление распустить счастливую улыбку от уха до уха и спросить: "Ну что, пацаны, клево я устроился, правда?!"

- Да, будем начинать, - сказал его зам Коля Бычко. Этот представлял другую породу начальников. Одевался он неброско: костюм невнятных серо-коричневых тонов, серо-голубая рубашка, темно-синий галстук не то в полоску, не то в клетку. Говорил Коля негромко и коротко, подчеркивая этим, что понимать его следует с полуслова, а команды выполнять молча и быстро, чтобы не привлекать внимания людей, которые могут причинить неприятности. В редакции знали, что с этими людьми Коля по долгу службы общается постоянно.

- Значит так, - начал Юрий Иванович. - Есть история, которая тянет на квартальную премию.

Он сделал выразительную паузу, чтобы аудитория оценила возможность заработать лишние 25 рублей.

- Поступила информация об одном парне. Кононов Владимир, 1955 года рождения. Увлекся буддизмом, оторвался от коллектива, зашел в тупик, короче, покончил с собой. Прид-дурок.

Последнее слово Юрий Иванович уронил вполголоса. Он как бы понимал, что по должности ему такие реплики отпускать не полагается, но сорвалось, поскольку он человек эмоциональный, каким и должен быть настоящий газетчик. В то же время реплика должна была создать правильный настрой. На этом его роль начальника кончилась. Эстафету принял Коля. Он негромко кашлянул в большой крестьянский кулак и глуховатым, с сильным украинским "г", голосом, начал ставить задачу:

- Время, значит, либеральное. Молодежь ищет что-то, непонятно что, и кидается на все новое. В том числе идеологически опасное. Как правило, идеологически опасное. Поэтому действовать надо аккуратно. Без лобовых лозунгов. Кто- то слышал про такого Кононова?

Коля обвел взглядом из-под тяжелых бровей собравшихся.

- А где он хоть жил, учился, работал? - спросила Лена по пионерам.

- Он не учился и не работал. А жил он... - Коля посмотрел в раскрытый блокнот и сказал:

- Карла Либкнехта, 15.

- Я знал его, - сказал я, еще не вполне трезвый идиот, потому что умный и трезвый сперва слушает, а потом решает, стоит ли ему подключаться к очередной затее начальства.

- Откуда? - взгляд у Коли был тяжелый, как мешок картошки.

- Он жил в одной коммуналке с моим школьным товарищем.

- Ну, я вам говорю, Одесса - большая деревня! - усмехнулся Юрий Иванович. - Все знают всех.

- И что он из себя представлял? - вернул разговор в серьезное русло Коля.

- Я его видел всего несколько раз. Никогда даже не говорил с ним.

- А фамилию откуда знаешь?

- Там под звонком табличка висела: Кононов В. В.

Широко расставив ноги и согнувшись в поясе возле дворовой колонки, бритоголовый Кононов в солдатских галифе и сандалиях на босу ногу набирал в сложенные ковшом огромные ладони воду и бросал ее на мощную грудь и плечи. Мышцы перекатывались под непристойно белой кожей. Выпрямившись, он близоруко щурился, брал с колонки очки в уродливой черной оправе, надевал и, на ходу обтираясь вафельным полотенцем, шел к парадной. Пропустив его со скрипом, хлопала за ним щербатая дверь.

- Отрекаешься от порочащих связей? - ядовито поинтересовался Юрий Иванович.

- Мне не от чего отрекаться. Я его видел, но мы не были знакомы.

- А что твой приятель говорил о нем? - спросил Коля.

- Ничего существенного. Мамаша его могла сказать, мол, дегенерат снова оставил свет в туалете. Обычные коммунальные дела. Я в их отношения не вникал.

- Сейчас придется вникнуть, - сказал Коля.

- Извините, товарищи, - подала голос редакционный профорг Жанна Боровик, и голос ее задрожал от волнения, вызванного ответственностью момента. - Я согласна с Николаем Карповичем в том плане, что время либеральное, но позицию комсомольской газеты нам, слава-бо, пока никто не давал указивку менять.

Она любила украшать речь украинскими словами вроде этой "указивки". Это был жаргон национальных кадров, с которого они, однако, никогда не переходили на украинский целиком, хоть он и был для них родным. Родной, да не официальный.

- Поэтому, - продолжала волноваться Жанна, - тут очень важно не удариться в лирику. А Дмитрий как раз склонен к этому. И это прекрасное качество для его очерков, а такой острый, критический материал я бы дала подготовить Саше.

Саша Плинтус был восходящей звездой отечественной журналистики. О том, что его очередной материал опубликовал "Собеседник" или "Комсомолка", говорили больше, чем собственно о материалах. Признание центральной прессы придавало его писанине такой вес, что обсуждение ее было равносильно проявлению злобной зависти.

- Ну, лирику мы отожмем, - заметил Юрий Иванович, профессиональный (в первую очередь) редактор. - Итак, Митрий Михалыч, - это тоже был их жаргон - по отчеству и на ты. - Я думаю, что за это дело возьмешься именно ты, и я объясню почему. Речь идет о самоубийстве. Соседи в этом случае - главный источник информации. Если придет незнакомый человек, здрасьте, я - из газеты, ответ будет - "выбачайте, ничого не чулы". Поэтому нужен кто-то, кого они знают. Это - ты. И надо еще будет связаться с одним нашим товарищем из комитета. Николай Карпович даст тебе необходимые детали. Лады?

Взгляд у Плинтуса, до сих пор щипавшего свои реденькие усики, погас. Он поднялся, а за ним и остальные стали отодвигаться от стола.

Я прошел за Колей в его кабинет. Коля сел за стол, я - напротив него.

- Так я не понял, ты мне дашь телефон этого товарища или... Как я его найду?

Коля не стал торопиться с ответом. Он демонстрировал мне, что он начальник, а я - подчиненный. И, стало быть, должен ждать. Устроив руки на столе, он внимательно смотрел на меня, словно раздумывая над тем, как ответить лучше. Потом взял за края лежавший перед ним блокнот и подвинул чуть вперед. На сантиметр. А потом на полсантиметра назад. От этой претенциозности меня снова чуть-чуть стало укачивать. Он же, добившись своего, снова сложил руки вместе. Интересно, его кто- то научил этому трюку или сам придумал? Начальники, которым не хрен делать на работе, любят придумывать всякие штуки, чтобы действовать на нервы подчиненным и заодно изображать сосредоточенность и занятость. Наконец он сделал движение головой вперед, видимо, чтобы подтолкнуть к выходу долго назревавший ответ:

- Они тебя найдут.

- Как?

- Главное, не волнуйся.

- А я не волнуюсь.

- Не волнуешься?

- А должен?

- Тебе видней.

- Нет, я не волнуюсь.

- Так в чем дело?

- Просто, хочется знать, с чего начать.

- С чего начать? - не отрывая от меня взгляда, он снова поправил блокнот. - Я должен учить тебя азам журналистской профессии?

В наступившей тишине я ощущал, как силы покидают меня. Как они просто стекают по ножкам стула на пол, просачиваются в трещины между половицами, пропитывают перекрытия и набегают тяжелыми каплями на лампы, под которыми сидят этажом ниже мои коллеги из "Знамени".

- Ты что, перебрал? - неожиданно голос у Коли потеплел.

- Кто, я?! Я же не пью, ты что, не знаешь?

- Я так и понял. По запаху. Короче, начинать надо со сбора материала. Поговори с людьми, сделай записи. Это понятно?

- Все?

- Все. Сам встанешь или помочь?

- Спасибо, я сам.

Глава 3

После летучки я допил остаток рассола, съел под сочувствующими взорами "сожительниц" два огурца и отбыл на сбор материала.

- Давай пропесочь этого паразита, хорошо, - напутствовала меня Лена.

- Он, между прочим, покойник, - заметил я. - А о покойниках либо ничего, либо ничего плохого.

- Это в Древней Греции ничего плохого, - ответила Лена. - А у нас только про покойников и можно.

- А вдруг у него какая-то личная драма была? - предположила Наташа. - А буддизм, это так. Мало ли, чем люди увлекаются?

- Иди выясни и потом все расскажешь, - закончила разговор Лена.

Первым делом я сел на "десятку" и вернулся на Соборку, где обнаружил, что моя ночная подруга исчезла. Тоже, наверное, стекла со скамейки на землю и впиталсь в нее. Теперь на ее месте сидела бабушка с внуком и с выражением читала ему большую красочную книжку:

- Инда в тридевятом царстве, в тридевятом государстве жил был добрый царь Дадон. Смолоду был грозен он.

Внук, закинув голову, смотрел в небо, из края открытого ротика текла слюна.

- Бабуля, кто это тлиделятый?

- Что ты говоришь, золотко мое? Я не понимаю.

- Ида тлиделятый, это кто, а?

Я еще побродил по парку в поисках пропажи, а потом направился выполнять задание. Работенка выпала мне грязная - заклеймить как идеологического врага человека, которого я не знал. Это было из области - не читал, но осуждаю. Что я сам знал о буддизме, который должен был стать главным объектом критики в истории о вверенном мне антисоциальном, хотя уже и покойном, элементе? Медитация, нирвана, вегетарианство, отказ от насилия, проявляющийся в нежелании убить комара даже тогда, когда он сосет твою кровь. Все. Эти отрывочные сведения можно было почерпнуть из коротких статей об увлекавшихся восточными религиями битлах, роллингах, Цеппелине и Сантане. У всех у них были свои гуру, и имя одного даже осталось в памяти - Шри Чинмой. На обложке двойного диска Сантаны Moonflower было написано его высказывание, что-то типа "Настрой меня на жизнь, Творец". В смысле, настрой как музыкальный инструмент. Чтоб играть в одной с жизнью тональности. Типа "Слышишь, время летит - БАМ! По просторам страны - Бам!", но на буддистский манер, с полным отрывом от проблем народного хозяйства.

(Продолжение следует.)

Рис. Алексея КОСТРОМЕНКО.