Номер 3 (1149), 25.01.2013

Мы продолжаем публикацию материалов, посвящённых 90-летию старейшей на просторах СНГ одесской молодёжной газеты. Начало см. в № № 15-24, 26-49 за 2012 г., № 1, 2 за 2013 г

(Начало в № № 1, 2.)

Б. Ф. Деревянко был единственным редактором, который придавал огромное значение письмам, считая, что без связи "Читач - газетi, газета - читачевi", без постоянного между ними общения, диалога выпускать газету нет смысла. Потому что именно для них мы ее и делаем. Кроме учета и анализа поступивших писем, наш отдел вел такие клубы, как "Щит и меч", "Козлотур", "Поштова скринька", "Роксолана".

Бедная "Роксолана"! Через сколько рук она прошла, кто ею только не занимался! Катя Чечкина, Наташа Герасименко, Наташа Воротняк, даже Богдан Сушинский. Почему-то ничего с этим женским клубом ни у кого не получалось. Так бедняга и завяла. На Семёне ещё и ШМЖ (школа молодого журналиста), организация всевозможных рейдов, и бог знает еще чем приходилось заниматься.

Я писала мало и только о том, что хотела, так как числилась учетчиком писем, а не литсотрудником. Но от Лившина было не отвертеться: адрес в зубы - иди и напиши заметку. Однажды послал меня в какой-то общепитовский цех. Пришла, нашла комсорга (молодой, но ушлый парень). Спрашиваю, сколько комсомольцев (аж 5), какую продукцию выпускают. И о Ленинском зачете, конечно. Стал он меня водить по цехам - кондитерскому, колбасному, а там такие запахи, что сознание можно потерять. Комсомольцев нигде не вижу, вокруг уже немолодые женщины да пара начальников мужчин. Ну, думаю, с Ленинским зачетом тут точно ничего не выйдет, да и вообще. Собралась уходить, и уже на выходе меня догнал комсорг, сунул в руки сверток, что-то пробормотал и скрылся. Я растерялась. Что делать? А от пакета запах поднимается одуряющий. Вернулась в редакцию, разворачиваю, а там круг домашней колбасы, ещё теплой, и копченая курица. Всё это было дружно съедено набежавшей толпой.

Отдел наш был самый смешной из-за фельетонов, которые писал Семён, а соавторами часто были кавээнщики Ю. Макаров, Л. Сущенко, В. Хаит, художники-карикатуристы Алик Цикун, И. Божко, К. Каневский и другие. Дружно ломали голову над названием сатирико-юмористического клуба. А тут бац - роман Ф. Искандера "Созвездие Козлотура". Так у нас завелся свой "Козлотур" (впоследствии в "Вечерке" появилась "Антилопа Гну"). Все "козлотуровцы" потом стали штатными сотрудниками. Кроме Божко, он уже работал художником.

Каждый, поделившийся воспоминаниями об "Искре", не обошел Игоря своим вниманием. Да, и художник, и писатель, и музыкант, и композитор, и... Если что забыла, добавьте. Казалось, что эти таланты в нем вызревали постепенно. Ну, художник - понятно. Потом появились небольшие рассказы, один из них - "Чарлик" - помню до сих пор. Смешной и очень добрый. Многие я печатала. Идею одного - "Лица на облаках" - вынашивал долго, несколько раз переделывал, и я перепечатывала, пока рассказ не вырос в повесть. Он послал ее Василю Быкову и получил от него очень теплое письмо, в котором убеждал его продолжать писать дальше.

Игорюня, ты помнишь наш договор?

1. Настоящий договор заключен между Игорем Божко и Светланой Овсянниковой о создании литературной компании под названием "Слово и гонорар".

2. И. Божко пишет всевозможные литературные произведения, а С. Овсянникова перепечатывает и, согласовав с И. Божко, рассылает их по журналам и ведет с ними надлежащую переписку.

3. В случае, если какой-либо журнал напечатает предложенное ему произведение, то гонорар делится между И. Божко и С. Овсянниковой в соответствии 60:40.

4. Договор изготовлен в двух экземплярах и вступает в силу с 1 мая 1978 года. Действителен на протяжении двух лет.

Подписи сторон:

И. Божко.

С. Овсянникова.

А был он написан по случаю создания, как выразился П. Шевцов, тайно-подпольного литературно-картофельно-печеного клуба. Они были его учредителями, а мне предложили стать секретарем. В этот клуб входили люди, пробующие себя в литературе - Женя Моргулис или Марголин (боюсь, что фамилию несколько переврала), Света Торшина, Саша Волчек, Наташа Воротняк, приходили и другие, но вскоре в клубе остались практически четыре человека. Раз в две недели они собирались, приносили рассказы, не больше 5-6 страниц, а потом обсуждали достоинства и недостатки каждого и определяли победителя. Поскольку побеждали или Божко, или Шевцов (остальные просто не дотягивали до их уровня), то примерно через год клуб распался. Долгое время у меня хранились рассказы Игоря и Паши. До сих пор сожалею, что отдала их авторам. Частенько после чтений устраивались застолья с шутками и прибаутками. Кто юмора не понимал, тому доставалось больше всех. Вот что-то вроде эпиграммы на Сашу.

Угрюмый Волчек человек,

Зловещий взгляд его во взоре,

Когда он в армии служил,

То часто там стоял в дозоре.

Суров наш Волчек, но отходчив:

Он, как Чапаев, нашумит,

Сердито всех перебранит,

Потом, потупя взор, стоит.

Стоит и думает о жизни,

О девушке с хромой ногой,

Которая от взгляда взвизгнет

И вмиг разденется нагой.

Ах, эти дни бегущей жизни,

Летучки, чайки, банный лист...

Угрюм наш Волчек, но Отчизне

Он жизнь отдаст, прикажут лишь!

Игорь притягивал к себе людей. И в подвале на Пушкинской, рядом с типографией, где у него была мастерская (он приводил этот подвал в порядок, и мы с Чайкой и Пашей помогали выносить мусор), и на Ромашковой кучковался народ. Разный. Помню врача-психиатра, который так интересно рассказывал о своих пациентах, а главное, по-доброму, - заслушаешься. Сам творческая личность, симпатизировал всякому таланту. Познакомился, а потом и нас познакомил с прекрасным тенором Николаем (нет, не Огреничем, другим). Пел нам арии из опер и романсы. Художники - это особо. Им нужно было где-то выставляться - власти их не жаловали. А в нашем большом проходном зале, правда, угрюмом, места было много. Там были представлены картины Л. Ястреб, В. Стрельникова, С. Божия, В. Рисовича, О. Соколова, А. Ануфрива, Л. Дульфана. В основном Олег Соколов вместе с Божко организовывали эти выставки, подбирали картины. Но, кроме полуофициальных, были запрещенные квартирные, куда пускали далеко не каждого. Пару раз Игорь меня с Пашей водил в такие эрмитажи. Почему запрещалось показывать всю эту красоту? Какая политика в букете сирени, натюрморте или портрете друга? Тупость властей бесила. Многие уезжали. Красота осталась.

Памяти Саши Дмитриева

Мы пили все, что из бутылок льется,

и сердцем становились все нежней.

И думали, что сердце разорвется,

когда внезапно сталкивались с Ней.

Мы пили, но из рук не выпускали

ни черных, ни цветных карандашей.

Корячились, скулили, но искали

Ее среди обыденных вещей.

И Красоты капризной отголоски

касались нас хоть изредка, но все ж, -

и наших жизней яркие полоски

вплетались тихой радугою в дождь.

Художник по небесному призванью,

влюбленный в эту яростную жизнь,

ты вдруг срываешься и мчишь без опозданья

на поезд без билетов и без виз.

Мы пили все, что из бутылок льется,

и сердцем становились все нежней.

Как мало нас в колоде остается -

непризнанных козырных королей.

Январь 2011

Это из последнего сборника стихов "После года воробья". Тогда непризнанные, сейчас известные и высоко ценимые. Многие их работы входят в частные коллекции бывших наших граждан, которые уже тогда оценили их неповторимость и оригинальность. Картины И. Божко приобрел Киевский национальный музей, Хмельницкий музей, частные коллекционеры из разных стран.

Увлекающаяся натура, Игорек и нас заражал то йогой, то сыроедением, то диетой Шелтона или голоданием Брегга, то сокотерапией. У них с Кузей в кабинете стояла принесенная С. Чайкой соковыжималка, и поголовно все пили морковный сок. Для друзей не жалел ни водки, ни хлеба, ни стихов., которые щедро раздаривал, ни своих картин. Его картины висят у Оксаны, Светы Чайки, у Паши и Люси и у многих других. Четыре у меня. Три - осенние, но совершенно разные. Часто гуляя по осеннему парку, я иногда замираю перед какой-то поляной. Вот она! Если ее перенести на холст, получится точная копия моей любимой картины, и сама собой звучит в ушах "Осенняя песнь" Чайковского. Как они соответствуют друг другу! И вдруг в уже упоминавшемся последнем сборнике стихов читаю:

Который год на осень я смотрю -

все та же охра в почерневших ветках.

И тихие туманы поутру,

сгустившись, падают, как капли из пипетки.

Я, осень, болен - все тобой истлело.

Из всех напастей я тебя люблю,

твое в поту израненное тело

в прилипших листьях на холодном лбу.

Ты каждый год так долго умираешь,

то ржавчиной дождей, то синью вод,

то досками, то музыкой сараев,

то веткой за окном: Небесный свод

из года в год в мою сочится крышу

сырыми пятнами, но я тебя люблю,

подруга рыжая. Ревнивым ухом слышу,

как ты скребешься в двери к декабрю:

Я столько лет прощал твои измены.

Ты, уходя, мне оставляла снег

на подоконнике. И пели мне сирены,

и музыкой казался скрип телег.

Наш дом стоит у дровяного склада.

Жужжит пила и тюкает топор.

Признайся, осень, - ты была мне рада

хотя бы раз?.. Я знаю, до сих пор

меж нами что-то тайное творится -

такая нежность и такая даль...

Истлевшим листьям я готов молиться,

когда за дверью заскулит январь.

2000

Тут он весь - и художник, и поэт, и композитор, и музыкант, и...

Сижу, пытаюсь думать. В голове столпотворение. Кого оттуда вырвать? Лица мелькают, как в калейдоскопе. Вот за что-то было ухватилась, но звонок оборвал едва родившуюся мысль. Звонит Светка, поздравляет с Рождеством, а голос, голос - просто гимн радости.

- Я стою на пригорке, ну ты знаешь каком, и передо мной море - полный штиль, а в нем отражается небо. Там, где монастырь, - почти черное, а здесь, возле меня, выглянуло солнце, и появились голубые проталины. Лучи добрались до черных туч, и они вспыхнули каким-то невыразимым цветом. Боже, какая красота!

И это всё взахлеб, с таким восторгом, что я чуть не заплакала от зависти, очень живо представляя эту картину.

На Рождество Люся приглашала к себе. Алешка - ее крестник. По давней традиции по дороге на Слободку Чайка прихватывала и меня.

(Продолжение следует.)

Светлана ОВСЯННИКОВА.

На фото:

Наташа Воротняк озабочена судьбой "Роксоланы".

Семён Лившин - главный пастух "Козлотура".

"Вальс-фантазия" собственного сочинения в исполнении И. Божко на скрипке собственного изготовления.

Что-то слышится родное в печальных звуках гитары: