Номер 47 (1144), 14.12.2012

Мы продолжаем публикацию материалов, посвящённых 90- летию старейшей на просторах СНГ одесской молодёжной газеты. Начало см. в № № 15-24, 26-46.

1

Память - штука капризная, избирательная, переменчивая, склонная к беспричинным фантазиям. То одно вытолкнет на поверхность, то другое; то так представит, то этак; то повернет исключительно привлекательной стороной, то откровенно стыдной; то на мемуары спровоцирует, то хоть в психушку просись. Словом, безоговорочно доверять ей, памяти, нельзя, однако ничего другого, чтобы вернуться в прошлое и хорошенько там покопаться, в нашем распоряжении нет, никогда не бывало и не будет. Вот и крутись, как хочешь, надеясь лишь на то, что выглядел, в общем и целом, в разных критических ситуациях не слишком беспомощным, суетливым или, не дай Бог, подлым. Но все равно, когда окажешься там, где суммируют абсолютно все, до мелочей, и хорошее, и плохое; когда водрузят тебя на весы вечности, будешь, возможно, найден слишком легким или жалким, что, собственно, одно и то же...

Если мне кто-либо скажет, что я чересчур цветист, что поза доморощенного "филозофа" неуместна, когда речь идет о таких простых, житейских вещах, как работа на заре туманной юности в первой своей газете; об отношениях с тогдашними коллегами; об их и твоих творческих удачах или проколах, которые сейчас, на финише дистанции длиною в десятки лет, кажутся иногда не стоящими выеденного яйца, ни за что не соглашусь. Ведь это все-таки была реальная, полномерная жизнь, изобилующая всем тем, что ей, жизни, вообще свойственно: неудовлетворенными амбициями и выматывающим душу самоедством, верой в свое предназначение и еретическим неверием ни во что на свете; предательствами и примерами, увы, редкими, самопожертвования; любовями до гроба и скандальными изменами себе и близким; мгновениями известности и месяцами полной заброшенности; приступами административного восторга и отвращением к собственному лизоблюдству; поклонением талантам и унизительной зависти к ним и так далее, и так далее, вплоть до обидного и неизбежного забвения в старости.

И вот еще что... Если в начале этой масштабной линейки, даже в повседневном, бытовом смысле, мог бы располагаться любой из нас, хотя бы тот же Борис Деревянко, с которым я не раз и не два грызся по всяческим пустякам, то в конце этой шкалы, когда имя его обрело, уже в ранге метафоры, статус бессмертного, ибо пули наемных убийц в кого ни попадя не летят, нашел бы для себя место далеко не каждый. Это случается лишь с некоторыми. И всегда неожиданно, непредсказуемо.

Представьте, живет и живет себе человек, не хуже и не лучше других; на работу ходит, как все; старается, насколько выходит, душой не кривить; носится со своим суматошным семейством; выколачивает копейку, где и как может; мучается сомнениями, болеет гриппом, ест, пьет, спит, даже писает, извините. Но вдруг происходит нечто такое, отчего самые незначительные, на посторонний взгляд, кирпичики его существования складываются вдруг в ступени к собственной, личной Голгофе. И, выходит, все, что с ним было, несмотря на кажущуюся малость и незначительность (вспомните ахматовское - о стихах, растущих из сора), было очень серьезно, хотя ни ему, ни тем более другим это и в голову не приходило. Вы понимаете, что я имею в виду? Разумеется, понимаете. И, значит, хватит об этом...

У каждого из нас было свое начало журналистской стези. Своя "Комсомольская искра". Стоит перечитать уже опубликованное на эту тему здесь же, в "Порто-франко", чтобы увидеть - все мы, бывшие "искровцы", трудились номинально в одной, а, по сути, в очень разных газетах. Что до меня, то я угодил сюда по счастливой случайности, которая, правда, тогда казалась мне жуткой несправедливостью судьбы. Еще вчера истово вкалывал на местном телевидении, ежедневно торчал в "прямом эфире"; запросто якшался с дикторами, которые в ту, "дозвездную", пору были в нашей скромной провинции сравнимыми по популярности с космонавтами и киноактерами, и вдруг вылетел оттуда, как пробка из бутылки шампанского, без всякой надежды возвратиться обратно.

Мне уже доводилось об этом рассказывать, поэтому ограничусь лишь необходимыми уточнениями. Меня вышибли в связи с тем, что, снимая документальный фильм о внуке красногвардейца, сыне фронтовика, самом молодом начальнике порта, если не в мире, то уж в СССР точно, Олеге Томасе, я на самом деле попытался сдать Гостелерадио работу, в которой работники ЦК нашей партии увидели "життя, пiдсмотрене скрiзь замочну скважину". Вся штука в том, что один из эпизодов этой сорокаминутной картины представлял собою снимавшийся в разные дни, но сведенный в одну монтажную конструкцию "день приема по личным вопросам", который традиционно проводил у себя в офисе Томас. Порт строил, в отличие от того, что происходит сейчас, очень много жилья. Как раз в те дни сдавался один из пятиэтажных домов, и по разным причинам, как это всегда у нас бывало, многим итээровцам и рабочим громадного предприятия квартир в нем не досталось. А в очереди за жильем стояло немало людей, годами проживающих в совершенно нечеловеческих условиях. Вот они и шли в те дни к Томасу на прием; шли нескончаемым потоком, в надежде выговорить для себя заветный ордерок.

В кабинете начальника просители усаживались перед его столом и начинали добиваться своего, налегая на совершенно ужасающие детали быта. Говорили о том, что ногти у них, из-за вынужденного проживания в сырости чудовищных коммуналок, покрываются налетом мха; о том, что дети их, лишенные солнечного света, страдают хроническими бронхитами; вспоминали о цветах, которые задыхаются через полчаса после того, как их приносят в душные, нежилые бараки, и, разумеется, осторожно, опасливо, честили верховную власть.

При этом искатели правды, не переставая говорить, то и дело меняли, что совершено естественно, положение тел - то наклонялись вперед, то откидывались на спинки стульев. И все бы ничего, но на заднем плане, на подоконнике полукруглого кабинета, стоял маленький бюст Ленина. И вот он-то, в зависимости от позы посетителей, то появлялся в поле зрения, то исчезал. Это выглядело нарочитым, даже нахальным. Люди жаловались на жизнь, которая в нашей прогрессивной, озабоченной счастьем народным державе, оказывается, была не такой уж счастливой, а Владимир Ильич, вернее, ослепительно белый лик его, издевательски помигивал из глубины кадра, подчеркивая двусмысленность происходящего.

Должен признаться, я никогда не был, увы и ах, диссидентом. И, конечно же, подобный эффект ни мною, ни оператором Зубрицким не планировался. Но пользовались мы тогда древними деревянными кинокамерами "Москва" и "Родина" (других не было), которые весили со штативами и прочим хозяйством килограммов по сто, и у которых визирование шло через плоскость пленки. Таким образом, мы едва видели только слабые силуэты лиц наших героев, а уж об отдаленных предметах и говорить не приходится. Так что сомнительное поведение бюста вождя могло обнаружиться только позже, после проявки пленки, во время монтажа. Но не обнаружилось. Не знаю почему. Возможно, мы были слишком заворожены смыслом действа, разворачивающегося перед нашими глазами, чтобы обращать внимание на второстепенные детали. И зря. Они сработали, и я вылетел с работы.

2

Вам может показаться, что все это никакого отношения не имеет к тому, ради чего затеян мой рассказ, к истории замечательной "КИ". Снова не соглашусь. В нашем маленьком городе, в не таком уж многолюдном кругу журналистов и телевизионщиков, все всё друг о друге знали. Стало быть, всем и каждому было известно и о том, почему меня "проводили" с Гос- ТВ. И, значит, от тогдашнего редактора "Искры" потребовалось некоторое мужество, чтобы взять на работу человека, который только что подвергся резкой критике на совещании по идеологии в ЦК КПУ. Причем ругал его не кто-нибудь, а лично секретарь ЦК по фамилии, если не ошибаюсь, Скаба. Олег Приступенко, невзирая на это обстоятельство, рискнул, за что я был ему благодарен. И только позже, спустя год работы в этой газете, понял, что он не мог поступить иначе.

Пусть вас не смешит эта совковая формула. Редакционная атмосфера молодежки конца шестидесятых (а происходило все это в 1968 году) была такой, что в критических случаях здесь было принято следовать принципам чести и совести. Именно поэтому за "Искрой" долгие годы сохранялось доброе имя и статус одной из самых прогрессивных газет на юге Украины. Потому-то и оседали здесь лишь те люди, у которых был, так сказать, свой жанр в душе; индивидуальности, способные в экстремальных случаях противостоять внешнему давлению; романтики профессии, полагающие журналистскую этику куда более важным мотивом поведения, нежели карьерные соображения. Может быть, я несколько приукрашиваю прошлое. Даже наверняка. Но сегодня мне хочется так думать. По крайней мере, о тех искровцах, которые в разное время были мне достаточно близки и портреты которых я попытаюсь набросать. Это будут беглые, эскизные зарисовки. Но что поделаешь, у меня в памяти задержалось не так уж много деталей, подробностей, дат. Скорее, смутные образы однокашников. Но я себя тешу мыслью, что это свидетельствует о моем психическом здоровье. Ведь процесс быстрого, безудержного старения характерен - я где-то об этом читал - предметными, яркими воспоминаниями в цветах, красках о событиях многолетней давности, а вот о том, что было вчера, - извините... Выходит, для меня еще не все потеряно.

Что врезалось мне в память отчетливее всего? Только не смейтесь. Во-первых, это были большие ступни легендарного редактора Григорянца, упакованные в полосатые носки, нетерпеливо переминающиеся по расстеленной под столом газете; на ней же, чуть в сторонке, красовались рядком его промокшие на дожде башмаки. Отсюда следует, что я, инженер-гидролог по первому своему образованию, попытался пристроиться к журналистской братии, когда Григорянц еще работал в Одессе. И, конечно же, редакция, куда я зарулил впервые, была не "Искрой", а ее предисловием - "Комсомольским племенем", как раз перед тем, как многие из журналистов, выпускавших эту хорошую газету, перекочевали в новую, где спустя некоторое время нашлось место и для меня.

Не знаю, не могу и теперь объяснить, отчего именно носки Григорянца да вежливо-уклончивый тон Лисаковского, с которым годы спустя жизнь свела меня очень плотно, показались мне сейчас, так сказать, началом моей журналистской дороги, светлым, уютным, хотя и не имеющим никакого отношения ко всему, что с нами было дальше. Возможно, это связано с тем, что в "Искре" меня первой (Приступенко ограничился формальным рукопожатием) встретила и начала вводить в курс дел ответсекретарь Гипфрих. Людмила так сильно любила Григорянца, первого своего редактора, старое "Племя" и всех, кто его делал, что дня не проживала без сочинения восторженных апокрифов о великом и мудром Ерванде и его блистательной женушке Галине Семеновой, сначала литсотруднике "Племени", потом - главном редакторе журнала "Крестьянка", а там и секретаре ЦК КПСС. Наверное, они действительно были блестящими людьми, а газета их - замечательной. Недаром из этой почвы в конце концов проросла ни на какую другую не похожая молодежка. Мне просто, должно быть, не повезло. Я этих людей, увы, близко не узнал, но благодаря тому, что некоторое время находился в мощном энергетическом поле Людмилы, столь же неистовой, как ее кумир Григорянц, незаметно для себя присвоил ее восторженные воспоминания. Они, как ни странно, надолго стали и моими. Правда, пока не появилось связанных с "Искрой" собственных.

(Продолжение следует.)

Валерий БАРАНОВСКИЙ.

На фото Михаила РЫБАКА:

- Валерий Барановский,

- Олег Приступенко,

- Игорь Лисаковский,

- Галина Семенова.