Номер 28 (1517), 10.09.2020

Недавно Одесский национальный университет имени Мечникова отметил 155-летний юбилей. В честь этого события выпускник истфака университета Валерий ВАРЗАЦКИЙ подготовил серию очерков о преподавателях вуза. (Начало см. "Порто-франко" от 20 февраля.)

Вадим Сергеевич Алексеев-Попов

Благодаря ему я стал историком. Жаль только, что понял это не сразу, а спустя много лет, но яркая вспышка в сознании, которую кто-то очень точно назвал озарением, произошла при сдаче ему зачета. После нее я начал понимать логику истории. Попробую объяснить все по порядку.

Лекции В. С. читал своеобразно. Сутулясь, неторопливо ходил по аудитории, держа одну руку в кармане пиджака, а другую — возле подбородка и негромким голосом... нет, не читал лекцию в обычном представлении, а вел сложную, требующую максимальной концентрации дискуссию с невидимым оппонентом, находящимся в его же голове. Он разговаривал сам с собой, и по большему счету, присутствие студентов было вовсе не обязательным. В начале лекции это часто были бессвязные фразы, чередовавшиеся с длинными паузами, во время которых В. С. смотрел невидящим взглядом поверх очков, висевших на кончике крючковатого носа, на аудиторию, шевелил губами, шел к столу и что-то записывал карандашом на листочке. Ближе к середине пары слова, которые он часто спрягал, подбирая нужный падеж, начинали хлестко попадать в смысл предложения, как шар в бильярдную лузу, мысли текли все более плавно и свободно, связываясь логическими узелками, словно веревочное письмо. Произношение становилось все более четким, темп неизменно тихой речи возрастал, напряжение работающих в заданном ритме слушателей достигало высшей точки. Наконец следовал вывод из фразы, резюме в несколько броских слов, глаза, оторвавшись от пола, искрились над очками, на некрасивом, ироничном лице, чем-то напоминавшем мне Вольтера, играла едва заметная улыбка. Все его существо выражало торжество победителя!

Далее следовала пауза, во время которой он внимательно разглядывал студентов, как бы убеждаясь в восприятии сказанного, а затем все повторялось по той же схеме. То было магическое действо! Я не припомню, чтобы на его лекции или семинарах возникал вопрос дисциплины. Даже те, кто не понимал, о чем идет речь, сидели тихо, боясь осуждения однокурсников, но еще больше опасаясь, как бы В. С. не припомнил им шалости на экзамене или зачете. Там списывать со шпаргалок было бесполезно, так как теперь уже ты должен был в свободном полете мысли продемонстрировать мастерство логических построений, желательно словами из лексикона экзаменатора. Задача была не из простых! Научный уровень лекций В. С. был чрезвычайно высок. Убежден — слушать, как он выбирается из самим же созданного лабиринта логических головоломок, освобождается от паутины вторичного и несущественного, например, анализируя учение о страстях Шарля Фурье или блестящую "Историю французской революции" Адольфа Тьера — было чертовски интересно и очарованному силой убеждения студенту и разочарованному, от сравнения не в свою пользу, профессору.

На семинарах В. С. был очень требователен, добивался, чтобы мы не сыпали общими фразами, использовали первоисточники, но не просто пересказывали их, а трактовали, выражали своё мнение, развивали мысли автора. Он учил нас думать. Казалось бы, какая ерунда, каждый умеет думать. Ан нет! Одно дело думать, почему неурожай картофеля, а другое — почему не принесла ожидаемых результатов "Оранжевая революция". Есть такое понятие — историческое мышление. Без него не может быть настоящего историка. Мне кажется, что большинство учителей в школах и преподавателей в вузах даже не подозревают, что они не обладают этим качеством. Оно не может быть врожденным. Его, как я теперь понимаю, нельзя взрастить в себе самостоятельно. Даже осознать его наличие можно только тогда, когда происходит некое явление — водораздел. Ты вдруг понимаешь (но не сразу, а со временем), что до того был просто историком, знающим тысячи фактов, а после того — стал профессионалом, и до гробовой доски будешь рассматривать любое событие не иначе как звено в цепи сюжетов лучшего фильма всех времен и народов, созданного режиссером Клио.

Вот этому ремеслу жестко, педантично, и в тоже время, в высшей степени педагогично, используя только им применяемую методику учил нас В. С. Мы, в меру способностей, постигали доселе неизведанное, в меру усердия конспектировали статьи и монографии, допоздна засиживались в "научке", устраивая негласные соревнования, победителем которых был тот, кто ушел из читального зала последним...

Вдруг, как всегда неожиданно, наступила сессия. Зачет по спецсеминару "Социальная философия Сен-Симона и Фурье" проходил в кабинете кафедры истории Украины, которая, как и весь истфак, находилась тогда в здании, где теперь научная библиотека ОНУ. Если сегодня зайти в библиотеку, на первом этаже свернуть направо и пройти в самый конец коридора, то упрешься в кабинет с висячим замком на двери, в котором и была кафедра.

Вадим Сергеевич не сидел за столом, а подходил к каждому из нас, листал конспекты, читал с нашей помощью сокращения в тексте и комментарии на больших, почти в полстраницы (по его рекомендации) полях, формулировал несколько вопросов, которые мы записывали. Самое главное начиналось во время ответа на поставленные вопросы. Стоило студенту, для верности дословно записавшему ответ на бумаге, ошибиться в выборе нужного слова, как наступала вселенская трагедия. Отчаянию преподавателя не было пределов! Он абсолютно не понимал, как можно нести такую чушь. Ведь всё уже давно разжёвано и в рот положено! Что ж теперь, начинать объяснять все с начала?!

Выход был один — сказать, что тебя не так поняли. Что ты на самом деле хотел сказать не "люксизм", а "серизм", и вообще, тебя не выслушали до конца. Он знал свой недостаток — перебивать в самом ответственном месте — потому остывал и соглашался выслушать твой ответ снова. Так могло продолжаться и по 5-6 раз, пока, наконец, ты не находил нужное слово.

И вот настал момент истины для меня. Начал как будто неплохо, и все шло достаточно гладко. Я расслабился, потерял контроль над ситуацией, решив, что он меня не слушает, роясь в куче листочков на столе, и тут же был наказан.

"Как Вы сказали?" — зловеще произнес В. С. Для любого студента эти слова звучали так же, как начало оглашения приговора по расстрельной статье.

Я запнулся, попытался нащупать дно под ногами, но, почувствовав, что его нет, начал в панике бултыхаться, выкрикивая слова из работ социалистов-утопистов. Видимо, отчаянное цитирование любимого им глоссария впечатлило В. С. Он закрыл мой конспект, пододвинул ближе ко мне и примирительно сказал: "Ну идите, еще подумайте, соберитесь с мыслями".

Во "второй подход" уже сам подошел ко мне, сел за стол напротив и сам начал отвечать на тот злополучный вопрос. Наговорил все, что необходимо и плавно, естественно подвел меня к ключевому слову. Поскольку я напряженно следил за его мыслью, мозг работал на пределе возможностей, то слово, которого он ждал, молнией вспыхнуло в голове, и я его... произнес! В. С. вскочил, хлопнул меня по плечу и закричал: "Вот-вот-вот! Я же знал, что у Вас светлая голова!" С этого момента началось мое становление как профессионального историка.

Назым Мухаметзянович Якупов

Герой Советского Союза, профессор Николай Михайлович (как его величали на русский манер) Якупов заведовал кафедрой истории КПСС. Кафедра размещалась на первом этаже главного корпуса по коридору направо, первая дверь налево.

В ходе беседы выяснилось, что ему нужен человек с перспективой дальнейшей работы в качестве ассистента, затем аспиранта, преподавателя. Спросил меня, как я смотрю на это предложение. Я ответил, что надо подумать, тем более, что у меня нет одесской прописки. "Иди, думай, но недолго. Претенденты есть, и на меня жмут", — сказал Н. М., протягивая руку.

Предложение было неожиданное и заманчивое. Кафедра, Одесса, аспирантура... К тому моменту ничего более престижного мне ждать не приходилось. Были, правда, какие-то мечты. А здесь конкретика и реальность. Но где прописаться? В голове замелькали разные варианты. Наиболее простым был вариант прописки у родной тети Мани. Если, конечно, не учитывать, что она глухонемая, и реакция у нее на любые предложения непредсказуемая. А также забыть, что у нее есть глухонемой муж дядя Витя — непредсказуемый в кубе.

Но удивительно легко и быстро проблема была решена. Карта буквально перла в руки. Мне бы насторожиться, остановиться, осмотреться. Да где уж там! Молодость, вино, женщины, удача — как много всего привалило той весной! Голова закружилась от успехов. Лишь спустя годы я понял, что впервые тогда меня настиг железный, неотвратимый Закон жизни: после радости — неприятности.

Работа на кафедре складывалась вполне удачно. Я легко влился в коллектив, особенно близко подружился с покойным Славиком Шамко. По вечерам, после работы, заходил на кафедру истории СССР, где лаборантом работала Алла Доля. Мы шли в "Алые паруса", процветавшие на углу Дерибасовской и Екатерининской, пили вино, ели знаменитые отбивные с косточкой. Затем плавно перемещались к Оле Карпунчевой, Алкиной подруге из Ровно, студентке "медина", снимавшей большую комнату в доме напротив "Гидромета". Играли в карты, слушали музыку, до одурения спорили с гонористыми медиками о политике, поэзии, кино, театре. Радостно, бесшабашно, с надрывом, светлой тоской, большими надеждами сжигались последние месяцы студенческой жизни...

Тут-то меня черт и попутал. Вдруг мне показалось, что надо подстраховаться на случай каких-то непредвиденных обстоятельств, связанных с дальнейшей работой. Я взял да и поехал в Николаев, где первым замом председателя облисполкома работал отец моего друга Сашки Пухи — Иван Петрович Пуха. Деликатно изложил очень скромную для его чиновничьего масштаба просьбу — оформить мне через облоно вызов на работу в Доманёвский район. Он обещал, что проблемы не будет.

Подошло время официального распределения. Комиссия во главе с замминистра образования Украины заседала рядом с кафедрой, где я в тот день работал. Заняв очередь, в абсолютной уверенности, что остаюсь на кафедре, я спокойно печатал протоколы. Когда подошла очередь, и ребята позвали меня, зашел с видом человека, отвлекаемого от важного дела пустой формальностью. Якупов, входивший в состав комиссии, сидел по правую руку от председателя. По левую, с выражением бесконечной скуки на лице, сидела декан истфака Заира Першина. Увидев меня, Якупов начал говорить угрюмо перебирающему бумаги председателю, что я уже работаю у него на кафедре, и он предлагает меня туда же распределить. Но председатель, не меняясь в лице, неожиданно спросил у меня: "Вы ходатайствовали перед Николаевским облоно о распределении в Доманёвский район?" "Да... но я думал, что если я работаю на кафедре, то это важнее вызова, и вызов делал на всякий случай..." — залепетал я, понимая, что лечу в пропасть.

Якупов изумленно смотрел на меня. Челюсть у него в буквальном смысле отвисла. Мою голову пронзила мысль: "Подставил Назыма"! Тем не менее он еще пытался спасти положение, что-то предлагал председателю. Тот его не слушал и вынес вердикт: "Мы обязаны удовлетворять запросы органов народного образования. На селе очень нужны такие перспективные молодые преподаватели. Поэтому Вы, Варзацкий, как коммунист, должны подать пример другим и подписать приказ о распределении в Доманёвский район". Якупов презрительно отвернулся. Заира едва заметно улыбалась. Приказ я подписал, и через несколько месяцев уже преподавал историю, обществоведение, право, географию, русскую и украинскую литературу и еще что-то в Кузнецовской средней школе Доманёвского района Николаевской области.

По-настоящему человеческие, мужские, надеюсь, дружеские отношения установились у нас после этого случая. Думаю, он понял меня и не бросил в трудную минуту. Приведу три примера его действий в отношении меня, после некоторых событий связанных с моей персоной.

Суть первого события уже изложена выше. Реакция Н. М.: успокоил ("ты, парень, сам себя перехитрил..."), сказал, что вопрос аспирантуры остается в силе, посоветовал сдавать кандидатский минимум, определяться с темой диссертации. Итог: 1975 год — поступление в заочную аспирантуру, 1977 год — перевод на стационар.

На стационаре возникают проблемы с утверждением неоднозначной по тем временам темы: "Борьба большевиков за привлечение офицерства на сторону социалистической революции (февраль 1917 — февраль 1918 гг.)". Реакция Н. М.: прикрыл, отстоял, посоветовал предпринять беспрецедентный шаг — поехать за помощью к самому академику Исааку Израилевичу Минцу! Результатом визита было молниеносное утверждение темы, а на защиту (которая состоялась с "некоторой задержкой") я получил в качестве первого оппонента ближайшего соратника Минца — профессора Ю. И. Кораблева.

"Некоторая задержка" с защитой, продолжительностью в пять лет, связана с третьим событием. Незадолго до окончания аспирантуры у меня исчез партбилет. Кто попадал в подобные истории, тот ощутил кошмар бюро, комиссий, объяснительных. Для Н. М. то был оглушительный удар как для истового коммуниста и как заведующего кафедрой.

Реакция Н. М.: не корил, не отчитывал, только сказал: "Какое несчастье!".

Итог: чтобы не "подставлять" кафедру, я досрочно рассчитался с аспирантурой и уехал в деревню. Возвратился, доработал диссертацию, защитился. А теперь скажите, объективен ли я, утверждая, что у Героя было большое сердце?