Номер 39 (677), 10.10.2003

Рассказ

(Продолжение. Начало в №№ 35, 37.)

3

Они полетели сначала в Мехико. Над столицей самолет болтало из сторону в сторону, но Эва крепилась и повторяла только одну фразу: "Мне совсем не страшно!" – раз двести подряд. А он, чтобы ободрить ее, цитировал Марселя Пруста. "Я увидел на пляже красивую молодую женщину, тонкую, бледную, из глаз которой исходили лучи света, до того яркие в геометрической своей правильности, что взгляд ее напоминал созвездие". Ему казалось, что у Эвы, сидевшей с ним рядом, именно такие глаза, а ей хотелось прижаться к нему, но не только, чтобы загасить свой страх.

Мехико сразу же показался Эве городом опьяняющих желаний, бурных страстей, нелогичных поступков. Они провели три чудесных дня, растворившись среди его бесчисленных улиц, впитывая в себя его витиеватость, наслаждаясь предвкушением чего-то большего, чем происходило пока с ними. Они сняли один номер в отеле, но пока спали раздельно. Эва по утрам просила: "Не смотрите на меня, пока я не приведу себя в порядок!". Ее, по правде говоря, задевало, что он даже не пытался ее поцеловать, а он растягивал удовольствие как уверенный в себе охотник, продолжая посмеиваться: "Из глаз ее исходили лучи, больно ранящие его сердце". Потом он признался: "Я пытался пленить тебя изысканными манерами, но тело мое постоянно бушевало, а мне приходилось силой воли усмирять его бунт". Его слова иногда были загадочны – он бросал мимоходом: "Жду с нетерпением хецмек", но не объяснял ей, что хецмек – обряд, производящийся у индейцев майя через три или четыре месяца после рождения ребенка. В первый день в Мехико он стал называть Эву сеньорой Кецаль. Привезя любимую, показал птицу, у которой были длинные – почти с метр – хвостовые перья необычайной красоты: сине-зеленые с золотистым отблеском. Потом он пояснил, что у майя в древности перья кецаля служили украшением только правителей и знати; за поимку этой птицы виновный наказывался смертью. Но больше всего ее заинтересовало то, что кецаль не может жить в неволе. Она сказала: "В этом, по крайней мере, мы похожи".

Все три вечера они провели на площади Гарибальди, где марьячос исполняли веселые и траурные песни на своих гитарронах, харанитах и обыкновенных гитарах. Музыка была до того зажигательной, что Эва закрывала глаза и ей казалось, что кружатся все здания, окружающие площадь, – плывут в воздухе и делают разные замысловатые па. Мануэль понимал ее состояние и нашептывал: "Оставьте здесь свои обиды и печали".

Она почти не вспоминала, что вдруг перед получением визы ее вызвали в Варшаве в некое учреждение, где долго внушали: ее отпускают в Мексику только с одним условием – она не должна забывать о том, что Польша – социалистическая страна, и не надо поддаваться на разные капиталистические внушения. К тому же Мануэля Мора можно запросто выслать из страны под любым предлогом – это ей тоже следует помнить. И она должна вести себя в Мексике подобающим образом, а о том, что с ней беседовали – забыть. В ней были глыбы ненависти к этому серому несуразному человечку, инструктирующему ее трагическим тоном, но она сдержалась – только безучастные кивки головой, означающие – все понятно, ничего не пропущено, так она и будет поступать, как ей советует товарищ-государство.

(Продолжение следует.)

Игорь ПОТОЦКИЙ.