Номер 13 (1208), 11.04.2014

Продолжение воспоминаний
профессора Ярослава Владимировича ПОДОЛЯКА.
Начало в № № 10, 12.

Три этапа оккупации

19 октября 1941 года без единого выстрела румынские солдаты входили на Ярмарочную площадь. Стояла тёплая погода, был четверг. Мы с тревогой и недоумением смотрели на этих грязных, обросших щетиной оккупантов в зелёной форме и думали: "Неужели - это победители?"

Они не столько внушали нам страх, сколько вызывали чувство брезгливости. Сердобольные женщины, видя, что солдаты не стреляют, а вымученно улыбаются и показывают, что хотят пить, вынесли им воду. Вода солдатам не понравилась, тогда стали их угощать чаем с сахаром. Румыны заполняли чашки кусочками сахара, а затем наливали кипяток. По всему было видно, что эти вояки давно не видели сахара. Они постоянно твердили: "Бун-бун, мульцумеск" и, рассовав по карманам оставшиеся куски сахара, шли дальше "завоёвывать" беззащитную Одессу.

Происходило нечто аморальное - женщины, мужья и сыновья которых ещё вчера воевали с румынами, уже сегодня заискивали и унижались перед врагами. Среди русских и украинских женщин были и еврейки. Ко мне долетали их слова: "Чтобы враг не был жестоким, его надо задобрить, подкупить".

Нечто подобное говорили и соседки, которые истинно верили в заповеди Христа. Известно, что христианство проповедует добро, а не насилие. Но фашисты для достижения мирового господства пренебрегали моралью - они расстреливали и сжигали евреев, коммунистов, комсомольцев, детей и жён красных командиров без суда и следствия. Об этом мы узнали очень поздно, а в начале войны некоторые безграмотные люди воспринимали фашистов не как палачей, а как "освободителей от ига коммунистов и евреев".

В связи с этим возникает законный вопрос: "Почему советская пропаганда своевременно не давала людям правильную информацию о злодеяниях фашизма в Германии, Чехословакии, Польше, в Западной Украине?"

Бабуся боялась, что фашисты могут арестовать меня и мою маму, как семью красного командира. У соседей тоже были свои тревоги, особенно у тех, мужья и сыновья которых воевали в Красной Армии против немцев. В панике были евреи, которые не успели эвакуироваться.

Люди Пересыпи менялись на глазах, в зависимости от действий румынских оккупантов, от которых зависела жизнь каждого человека: женщины, старика, ребёнка. Оккупационная власть быстро меняла своё лицо, и так же быстро менялись наши надежды, чувства и отношения к ней.

Можно сказать, что мы пережили три этапа оккупации.

Первый этап (октябрь 1941 - февраль 1942) для жителей Пересыпи был ужасным: страх смерти, лишения, голод, холод, страдания, уничтожение беззащитных евреев, казни военнопленных и партийных активистов. Осознание ежеминутной опасности разрушало волю, пробуждало инстинкт самосохранения и стимулировало покорность, приспособительское поведение.

На втором этапе (март 1942 - декабрь 1943) началась относительная нормализация жизни, оживление торговли, культуры и образования, были открыты школы и другие учебные заведения.

На третьем, заключительном этапе (первые месяцы 1944) мы наблюдали бегство румын из города, грабежи, расстрелы, а затем поспешное отступление гитлеровцев, взрывы промышленных объектов, железной дороги и портовых сооружений.

На первом этапе оккупации на Пересыпи появилось много немецких солдат и офицеров. Они полностью контролировали порядок в нашем районе, особенно железную дорогу и берег моря. Наша школа на полгода превратилась в немецкую казарму. Немецкие солдаты спали в классах, а офицеры размещались в квартирах местных жителей.

В школьном дворе стояли кони и машины. Таких толстых лошадей- битюгов я никогда не видел. Мне захотелось подойти поближе и рассмотреть этих удивительных лошадей, но неожиданно какой-то немецкий солдат ударил меня прикладом по спине и крикнул:

- Хальт, их верде шиссен!

Испугавшись, я пулей помчался домой.

- Кто это тебя так? - с тревогой спросила бабуся и стала прикладывать к моей спине мокрое полотенце.

- Рыжий немецкий солдат, - сказал я, всхлипывая. - Я хотел только посмотреть толстых лошадей, которые стояли в школьном дворе...

Несколько дней я переживал это событие. Бабуся была права, когда сказала, что я ещё легко отделался, так как немец мог запросто пристрелить "мальчишку-разведчика" и получить награду от своего начальника.

Рыжего немца, который ударил меня, я запомнил на всю жизнь. Конечно, я не был разведчиком, но мне вдруг очень захотелось как-то отомстить фашистам за разоренную школу - они жгли наши книги, а в одноэтажной пристройке, где я когда-то учился в первом классе, устроили конюшню для лошадей.

Я решился на безумный поступок - как только стемнело, подкрался к воротам школы, сорвал рамку с какой-то надписью на немецком языке и побежал домой. Только в сарае я перевёл дыхание и с чувством удовлетворённой мести разрубил рамку на мелкие куски, стекло выбросил на свалку, бумагу с надписью сжёг. Страх пришёл спустя некоторое время, когда я представил, что сделали бы немцы со мной и моими родителями, если бы узнали, что это я сорвал их вывеску. Был случай, когда женщина сняла со стены объявление румынских властей, а дворник донёс об этом в полицию. Женщину арестовали, и больше её никто не видел.

С крыши нашего сарая просматривался школьный тир, который представлял собой пространство длиной 50 м и шириной 2,5 м. До войны там учили старшеклассников стрелять из мелкокалиберной винтовки. Оккупировав школу, немцы жгли парты и библиотечные книги. Глядя с крыши, как быстро уменьшается количество книг, я решил спасти то, что ещё не сгорело. Выбрав момент, я спустился в тир, через разбитое окно пробрался в библиотеку и, стараясь не привлечь внимание немцев, стал поднимать на крышу по две-три книги в толстых переплётах - это когда-то были полные собрания сочинений графа Льва Толстого, Александра Пушкина и Ивана Тургенева. Несмотря на то, что было страшно - в любой момент немцы могли меня подстрелить, я притащил домой 19 книг, за что и получил хорошую взбучку от бабуси, а от мамы - похвалу. Раньше у нас не было своих книг, а теперь мама читала с большим интересом даже по вечерам при свете керосиновой лампы. Соседи также запоем читали наши книги, чтобы отвлечься хоть на время от грустных мыслей и тяжёлых предчувствий.

Бабуся своевременно спрятала мой красный галстук, в печке сожгла мои учебники с портретами советских вождей и командармов. Оккупанты по анонимному доносу арестовывали людей не только за сопротивление властям, но и за наличие красной звёздочки или портретов Сталина и Ленина. Я слышал, как соседка рассказывала бабушке, что в городе румыны расстреляли пожилого мужчину, из-под куртки которого выглядывала матросская тельняшка. В товарных вагонах везли раненых советских моряков, рты у которых были прошиты проволокой. Оказывается, румыны во время обороны панически боялись атак моряков, называя их "Чёрной смертью" из-за чёрных форменных бушлатов, бескозырок и полосатых тельняшек, а крик "Полундра" вызывал у них приступ ужаса и обращал в бегство.

Заезжий двор, в котором жил Толя Леонов, заняли румынские солдаты. Это были люди в грязно-зелёных шинелях и таких же пилотках, передвигались они на лошадях, запряжённых в высокие крытые телеги (каруцы). Солдаты, в отличие от своих офицеров, были постоянно голодными. На Рождество солдатам разрешалось ходить по квартирам и колядовать. В руках у одного из них была звезда на палке, другой пел колядку, а третий старался остаться в коридоре, чтобы украсть хоть что-нибудь съестное: картошку, капусту, морковь, лук, крупу и т. д.

- Раньше, - говорила бабуся, - мы не впускали в квартиру цыган, так как после их прихода всегда что-то пропадало. А этим цыганам в военной форме не запретишь воровать - они завоеватели.

Румынской администрации потребовалось несколько дней, чтобы объявить трудовую повинность и заставить жителей Одессы рыть канавы для стока лиманской воды в море и восстанавливать электростанцию, хлебозаводы, фабрики. Через два месяца в городе появилось электричество. После окончания работ по введению в строй трёх дренажных каналов вода на улицах Пересыпи начала спадать по 4-5 см в день.

Во время оккупации нашу квартиру превратили в бесплатную гостиницу для офицеров. Дворник знал, что у нас есть свободная комната, поэтому и направлял к нам постояльцев - то немцев, то румын. Это нас спасало от обысков и налётов румынских солдат и полицаев. Бабуся поддерживала с офицерами ровные взаимоотношения, готовила им чай и разогревала еду.

Первым квартирантом был у нас долговязый унтер-офицер Фриц (немец из Судетской области Чехии). У него был невыразительный подбородок и тонкий орлиный нос. Он разговаривал с бабушкой по- чешски, был вежлив, садился на кухне за отдельный стол, доставал из своего ранца специальную дощечку, ножик, вилку и аккуратно нарезал тоненькие ломтики колбасы, намазывал маслом хлеб и тихо ужинал. Бабуся в такие моменты отправляла меня гулять, чтобы немец не видел моих голодных глаз. Она мне говорила, что Фриц - человек культурный, но жадный, а я не понимал, почему этот "культурный человек" стал фашистом. Когда Фриц уехал, мама обнаружила, что наша пальма стала засыхать. Оказалось, что "культурный Фриц" использовал кадушку с пальмой в качестве ночного горшка. Сколько мама её ни промывала, но спасти цветок так и не удалось - у фашиста была ядовитая моча. Очевидно, культура бывает разной: одна - у завоевателей, другая - у завоёванных.

Также запомнился мне другой завоеватель - румынский офицер (локотенент), который был похож на цыгана. Он пил вино, бренчал на гитаре и пел песню Петра Лещенко "Чубчик", повторяя слова: "в Сибири тоже девочка найдётся, которая полюбит меня". Офицер плакал и говорил, что его скоро отправят в Крым, где он сразу же сдастся в плен русским, увидит Сибирь и найдёт там себе русскую девушку...

Зимой мостовая Ярмарочной покрывалась коркой льда, и мы, зацепившись крючком за грузовик, катались на коньках. Некоторые лихие пацаны влезали в кузов машины и сбрасывали на землю то, что там находили. Подобное воровство они называли "скачком". Однажды Лёшка из соседнего двора заскочил в крытый кузов грузовика, не рассмотрев там немецких солдат, и был выброшен ими на полном ходу. В результате такого "скачка" у пацана была сломана рука и разбита голова. Говорили, что Лёшке повезло, т. к. немцы запросто могли пристрелить вора. Был случай, когда на базаре немецкий офицер застрелил карманника, который украл у женщины кошелёк. С тех пор воровство на какое-то время прекратилось.

В первые дни оккупации румыны расклеили на воротах каждого двора приказ, чтобы все евреи в трёхдневный срок с ценными вещами и продуктами явились на сборный пункт для отправки в "лучшие места проживания". За неявку - расстрел.

Почему не все одесские евреи вовремя не эвакуировались? Очевидно, у каждой семьи были свои мотивы. Кто-то, доверяя советской пропаганде, считал, что Одессу никогда не сдадут врагу. Скептики полагали, что преследования евреев фашистами - очередной миф советской власти. Старики помнили немецких солдат, оккупировавших Одессу в 1918 году. Они вели себя спокойно, мирное население не трогали, евреев не истребляли. Предполагалось, что в город придут те же немцы, что и в 1918 году. Больные старики и женщины с детьми страшились эвакуации - опасного и тяжкого путешествия неведомо куда.

Наши соседи-евреи успели эвакуироваться, но одинокая тётя Вера осталась дома. Никто не подозревал, что она еврейка. И вот тётя Вера прибежала в слезах к моей бабушке, ища спасения. Бабуся уговорила ещё двух соседок написать поручительство, что тётя Вера крещёная. Женщины подписали это поручительство и отнесли его в мэрию, где им сказали, что если кто-либо донесёт о том, что тётя Вера - еврейка, то поручителей расстреляют вместе с ней. Это стоило моей бабушке много бессонных ночей, но, к счастью, всё обошлось.

Зима 1941 года в Одессе была очень морозной. В один из самых холодных дней мы наблюдали страшную картину: румынские полицаи по Ярмарочной вели большое количество измождённых стариков- евреев, женщин и детей. Я стоял на каменном заборчике сквера, а женщины с нашего двора пытались передать детям мамалыгу и картошку, но полицай выстрелил вверх, и женщины отшатнулись от колонны. Люди плакали и стонали, кое-кто падал, а если сразу не поднимался, то полицай тут же стрелял в него. Двух убитых стариков-евреев потом закопали в садике. Дорога Котовского была усеяна трупами евреев. Сзади ехали телеги, на которых лежали вещи несчастных. Погоняли лошадей добровольцы - фольксдойче, либо болгары - жители окрестных сёл, оказавшиеся мародёрами. По сговору с охранниками они резко изменяли маршрут и быстро исчезали в каком-либо овраге. Мародёры особенно были активны в районе Лузановки. В Березовке перед расстрелом у всех евреев отнимали вещи, раздевали догола и косили из пулемётов, а потом трупы обливали бензином и сжигали.

Шурка сказал мне по секрету, что в садике, в одном из окопов, лежит труп человека, присыпанный снегом. Я боялся смотреть на убитого, обходил стороной это место, но Шурка настаивал пойти на улицу Московскую, где румынские жандармы на столбах повесили красноармейца и двух гражданских мужчин. Зачем он меня пугал, напоминая, что немцы расстреливают семьи красных командиров и большевиков? После этого я перестал с ним разговаривать.

В один из вечеров в наш двор вошли два румынских жандарма. Кто-то донёс, что на чердаке прячутся евреи. Жандармы вытащили рыдающую еврейку с двумя детьми и повели их на берег моря. Там прогремели выстрелы: мальчик упал сразу, а раненая мать, прижимая девочку к своей груди, побежала в море, где её настигли пули жандармов. Волны ещё долго обмывали трупы несчастной семьи...

Оккупанты стремились подавить любое сопротивление жителей Одессы. Так, в самые сильные морозы по улицам Пересыпи румыны вели полураздетых советских военнопленных. Среди них можно было увидеть моряков в тельняшках и в кандалах... После таких страшных картин мне становилось жутко, ночью снились кошмары, а однажды я чуть было не превратился в лунатика - не просыпаясь, ходил по комнате. Мама не стала меня будить, а осторожно уложила в постель. Лекарств от навязчивых состояний у бабуси не было, только доброе, успокаивающее слово.

Благодаря тому, что мы были воспитаны на примерах добра, гуманизма и взаимопомощи, наша психика выдержала все ужасы войны, хотя и оставила в душах кровавые рубцы на всю жизнь...

(Продолжение следует.)