Номер 36 (729), 10.09.2004

Игорь ПОТОЦКИЙ

Повесть

(Продолжение. Начало в №№ 29-34.)

7

Дронников закончил пронзительную серию рисунков "Катакомбы Парижа". Он дал эти рисунки посмотреть Путнику, а сам продолжал мастерить раму для своей картины "Нотр-Дам на рассвете". В рисунках было отчаянье – их персонажами были неприкаянные люди, давно разуверившиеся в счастье. Путник сразу поверил, что даже Париж, ослепительный в любое время суток, не может дать успокоение сердцам людей, раздавленных большим городом, ведь им хочется на поля, где они снова будут счастливы и одиноки, но таких полей в Париже нет, а уехать они никуда не могут из-за отсутствия денег.

Это был Париж с черного хода, совсем не для туристов, ведь мужчины и женщины не имели парадного вида, а были просто раздавлены своими обидами. В сущности, как Путнику говорил дерзкий и нищий поэт Клод Берне, раздавленные люди везде одинаковы – их руки трясутся, а глаза не могут сосредоточиться ни на одном предмете. Сам Клод Берне напоминал клошара-аристократа, когда водил Путника по самым темным местам Парижа, боящимся дневного света, стыдливо прячущимся от посторонних взглядов, но и там, как оказалось, кипела жизнь, но законы были совсем другими, чем в остальном Париже, наполненном счастливыми голосами. Клод Берне объяснял Путнику, что все эти люди не желают быть обыкновенными роботами – ходить на работу, голосовать за лживых вождей, воспитывать детей, которые их обязательно предадут. Вот они и прячутся, стараясь отдаться течению жизни, не помышляя плыть против течения. "Представь себе, – говорил Клод Берне, – что президент или премьер-министр оказываются в лохмотьях, лишаются секретарей, помощников, охранников. Тогда они, поверь мне, будут выглядеть не только непрезентабельно, как переплет старой книги, но особенно жалко, а вот среди давних клошаров есть люди, от которых исходит некий таинственный свет, но его надо понять и, приблизив к своей душе, раствориться в нем".

Путник верил и не верил Клоду Берне, но знал, что два раза в месяц его собеседник переодевается в элегантный костюм, чтобы составить компанию Элизе де Монпарнье, старой аристократке, желающей, чтобы только он водил ее на спектакли в старую оперу. По дороге они яростно спорят о влиянии Аполлинера на Элюара, о нескольких плохих романах Арагона, продиктованных ему не Музой, а Триоле, но он никогда не дает себе права увлечься и стать победителем в словесной дуэли, ведь у его дамы больное сердце, а их споры она воспринимает слишком серьезно. У этой старой графини или герцогини никого нет, вот она и уговаривает Берне переменить свой образ жизни, стать не меланхоличным поэтом, а просто лиричным. За это она готова завещать ему свой очаровательный замок, а он из него сможет сделать что угодно, но только с одним условием: ни в коем случае нельзя давать приют разным опустившимся личностям.

Я рассказываю эту историю Николаю Дронникову, а он говорит: "По крайней мере, у Клода Берне есть выбор, а ты, Путник, должен перед собою поставить цель в Париже, чтобы не просто так проводить недели, но цель должна быть недостижимой, но недостижимость эта – мнимая, ведь в конечном счете ты всего добьешься". Он, старый пилигрим, когда-то давно поставивший свою жизнь на кон, но все-таки сумевший выиграть сражение с тайно-явной полицией государства, где каждый шаг фиксировался в разных отчетах, потом из них составляли дела с грифом "особенно секретно", но он всех переиграл, хоть был близок к самоубийству, но все обошлось.

Путник знает, что старый художник почти вычеркнул из своей жизни 1972 год, когда страх был на пределе, но он от него отмахивался, как от надоедливой осы; а потом его сжег вместе со своими картинами и рисунками, ведь ничего не хотел оставлять ленинцам-брежневцам, а они ему лыбились в московском метро; в мчавшихся прямо на него, так ему чудилось, авто с милицейскими сиренами, но он отгородился от них, подняв воротник своего невзрачного пальто, став внезапно сильней тоталитарного государства, не дававшего ему спокойно жить и дышать только из-за его талантливости. Москва была дыбой, а потом стала дымом, горьким на вкус, да и в Париже его жизнь далеко не сразу вошла в спокойное русло. Путнику пришла на ум фраза Гете, записанная верным Эккерманом: "Человеку хватает той свободы, которая позволяет ему вести нормальную жизнь..."

Ладно, не за философскими дискуссиями приехал Путник в Париж, так что не стоит углубляться в идеализм-материализм, подыскивать цитаты из Спинозы или Фромма. Все спутано в нашем непредсказуемом мире, где настоящее не мыслимо без прошлого, а будущее светится едва мерцающей точкой, неожиданно появляющейся на звездном небосклоне, а потом исчезающей. И в этих рисунках Николая Дронникова есть некая мерцающая точка судьбы, но не одного человека, а десятков, но судьба эта разболтанная, непомерно тяжелая, не желающая укладывать себя в общие рамки. Клошары – изгои, своего рода прокаженные, все у них поставлено вверх тормашками, так что, в сущности, напоминают их жизни голодных художников, признанных толпой только после смерти.

Вполне возможно, что кто-то из них в своей прежней жизни был живописцем или графиком, но потом эта жизнь ему надоела, и он бросил цивилизацию, как поэт Клод Берне. Путник однажды поинтересовался у Берне: "Есть ли среди клошаров бывшие художники и музыканты?" Клод оставил этот вопрос без ответа. Он сказал: "Я тебя лучше познакомлю с красивой женщиной".

Но получилось так, что это Путник познакомил Берне с Селин Маларже. Луна только проявилась на небосклоне, когда они бродили втроем возле Эйфелевой башни, а девушка подтрунивала над поэтом-клошаром, говорившим о великой любви, испытанной им однажды в ранней молодости, но та кокетка, с которой Клод встречался, не могла устоять перед мужчинами в смокингах, а Берне смокинги никогда принципиально не носил. "Я так никогда не умела водить мужчин за нос, – Селин делает вид, что огорчена, – но в следующий раз мне на глаза без смокинга не смейтесь показываться. Да и тебя, Путник, без смокинга я не хочу видеть".

В глазах Селин искорки веселья не гаснут целый вечер. Ей кажется, что у нее нет никаких проблем. Она готова ехать даже в Гренландию, чтобы поделиться с местными аборигенами своей радостью. Или попытаться залезть на Эйфелеву башню, чтобы прокричать всему Парижу: "Я сегодня счастлива!".

Путнику хорошо идти рядом со счастливыми людьми. Клод Берне явно заигрывает с Селин, но делает он это осторожно: задает разные каверзные вопросы о чувствах между мужчинами и женщинами, но отвечает на них сам. Селин спрашивает: "Поэтам часто приходится влюбляться?" – "Лирическое стихотворение, – важно говорит Берне, – без сумятицы чувств написать не удается". – "А много ли вы написали лирических стихотворений? – звучит следующий вопрос Селин. – Только не уменьшайте их количества". – "Сто пятьдесят восемь, – важно отвечает Клод, – но, поверьте, несколько сотен я уничтожил – некоторые женщины были недостойны моих стихов о них. В них было только желание обольщать, а для любви надо нечто большее". – "Прошу объяснить, – требует Маларже. – Мне ведь следует набираться опыта".

Путник отключается от их трепа. Он начинает представлять два города в этом ажурном, великолепном Париже, пронизанном ренессансом, готикой, где по улицам ходят химеры, сорвавшиеся с фасадов собора Парижской Богоматери, где когда-то Наполеон провозгласил себя императором. Один город считает свои раны, а другой дает приют печальным путникам в базилике Сакре-Кер. Вот и он нашел себе временный приют, но нужно ли довериться слишком молоденькой Селин и наивному, как ребенок, Клоду Берне?

(Продолжение следует.)

Одесса, 2003 г.

Рисунок Николая ДРОННИКОВА (Париж).