Номер 05 (1494), 13.02.2020
О МИШЕ МИЛОМ ЗАМОЛВЛЮ Я СЛОВО...
Он был крайне деликатным человеком. По нынешним понятиям — невероятно деликатным. Такие люди не только сегодня, но и тогда, в давнюю пору моей молодости, встречались редко, казались драгоценными раритетами человеческой природы, вызывали восхищение. Трудно было понять, как им удается в атмосфере вселенского равнодушия друг к другу, в которую мы, увы, давно и безнадежно погружены, сохранять неизбывный интерес и любопытство к ближним; участливое, сердечное отношение к тем, кто встречался на пути, намеренно или случайно; незаметно обращать свое присутствие в их судьбах подобием тихих, домашних посиделок в светлом пятне от абажура в уютной гостиной, с чаепитием и долгими разговорами по душам, обязательно сводившимися к сносному решению любых житейских задач. Таким остался в моей памяти Михаил Рыбак, фотокор милостью божьей, вместе с которым мы довольно долго работали в двух популярных некогда ежедневниках — "Комсомольской Искре" и "Вечерней Одессе".
До сих пор помню, как появлялся в поле зрения Миша. Бочком, слегка косолапя на мягких, с возрастом чуток изношенных, однако, все еще не знающих устали ногах неутомимого добытчика фотоновостей, он приближался то к одному, то к другому столу, за которыми восседали мы, самоуверенные газетные писаки; подплывал, неся на отлете блокнот, испещренный записями о срочных, очень срочных и безумно срочных делах, каковые предстояло разрулить в кратчайшие сроки, а лицо его при этом неизменно озаряла мягкая полуулыбка, словно он приглашал нас над чем-то заодно с ним посмеяться, но не хотел никому ничего лишнего навязывать. Уточняя с нами диспозицию на ближайшие дни, располагая по своему ранжиру наши приоритеты, он успевал на ходу то там, то здесь подискутировать по самым неожиданным поводам, ибо благодаря роду занятий знал в городе всех, всё и обо всем, и знаниями этими делился охотно и бескорыстно.
Валерий Барановский. Фото Михаила РЫБАКА. |
В ту пору, как вы понимаете, о цифре в фотоделе и речи не шло. В каждой из редакций, где М. Рыбак трудился, находилась какая-нибудь глухая комнатенка, где он обосновывался; тихий тупиковый закуток, согретый с момента его воцарения светом красной лампы и увешанный несметным числом сохнущих пленок, на которых, в совокупности, была запечатлена вся Одесса, в бесконечном своем многообразии — от заполненных в те годы неумолчным рокотом просторных заводских цехов, негромкого говорка уличных жанровых сцен до дружного ора тысяч глоток на многолюдных спортивных аренах. Да что там, мне и посейчас сдается, что Мишины черно-белые снимки не только немо фиксировали, на бегу, на лету, на полувздохе, капризную действительность в ее самых выразительных, психологически точных чертах, но и отчетливо звучали.
В фотомастеркой было душновато, но тепло и уютно. Миша возился возле своих бачков и ванночек, нервно обуздывал непокорный пузатый фотоувеличитель, толокся в занавешанной негативами лиц тесноте, перебирался с места на место и говорил, говорил, говорил -— о том и о сем, и его речь текла неостановимо, почти без пауз, но складывалось впечатление, будто мы ведем напряженный диалог, поскольку, похоже, не было на свете предмета, с которым он не сводил близкого знакомства и переменчивая сущность которого не казалась бы ему абсолютно ясной, родной и близкой. Тут налицо, разумеется, некоторое преувеличение — и с его, Мишиной, и с нашей, по крайней мере, с моей, стороны. Но это ничего не значило, потому что "посудачить" с ним хотелось всегда отчаянно. Это было, опять-таки, сродни посиделкам с коротко знакомыми и неопасными тайными умыслами людьми -— ведь между своими не может быть секретов и запретных тем.
Думаю, Михаила Рыбака можно назвать одним из последних (если, вообще, не последним) профессиональных фотокорреспондентов-газетчиков классического кроя. Теперь, прямо скажем, и прессы-то в прежнем понимании особенностей этого непростого дела почти не осталось. Многочисленные интернет-издания украшены эффектными постановочными снимками, иногда уникальными, но не столько отражающими течение нашей тривиальной повседневности, сколько являющимися более или менее удачными фантазиями на ее счет. Фотокоры же, к числу которых принадлежал М. Рыбак, были искренними, последовательными и неизбежно правдивыми летописцами очень непростой эпохи. Даже те из них, кто отрабатывал свой хлеб парадными фотоотчетами по заданию совковых властей, помимо воли, документировали ее ускользающий характер, так сказать, от противного. Что уж говорить о М. Рыбаке, который умудрялся работать так, что остроглазые соглядатаи, кому было велено надзирать за журналистикой, чувствуя, что их обошли по кривой, не могли, тем не менее, предъявить ему никаких претензий. Он миновал идеологические капканы изящно и умно, не унижаясь игрой в поддавки со всяческими сволочами.
Впрочем, если даже не пользоваться высокопарными формулировками, нельзя не упомянуть о том, что никто из нас в ту далекую пору не мог представить себе солидной статьи на любую, самую заковыристую тему, не оснащенной фоторепортажем, и лучше всего — руки М. Рыбака. Нет это не были, как может кому-нибудь показаться, банальные отпечатки физиономий героев очередного материала, отснятые в тех либо иных дежурных обстоятельствах. Фотокор Рыбаковского класса изучал поднятую журналистом проблему так же глубоко, как ее автор, и фиксируя на пленке людей, связанные с их житьем-бытьем прихотливые композиции, фактически визуализировал самую сердцевину материала.
Вы помните, должно быть, широко издававшиеся сравнительно недавно, а сейчас почему-то исчезнувшие из продажи недорогие, демократические по цене альбомы "Интерпрессфото", резко отличавшиеся от фолиантов художественной фотографии, но ничуть не уступавшие им по силе воздействия на читаталей-зрителей. Это были визуальные находки, сделанные естественно и внезапно в процессе пристального наблюдения фотографа за течением неорганизованной, объективно существующей независимо от нашего выбора и желаний реальности, когда человеку, вооруженному камерой, надлежало лишь угадать, ухватить седьмым чувством момент, когда крупность и композиция непрестанно меняющегося, еще незапечатленного технически кадра просто требует от него немедленно щелкнуть спуском. Не знаю, печатался ли М. Рыбак когда-нибудь в этих сборниках, пути в столичные издания неисповедимы, но то, что некоторые его работы отвечали уровню мировых репортерских открытий, совершенно точно. Теоретик кинематографа, культуролог Зигфрид Кракауэр называл такой подход к документалистике (а именно в этом жанре, как вы понимаете, был наиболее силен М. Рыбак) "реабилитацией физической реальности". Иными словами, достаточно сосредоточиться на каком угодно из фрагментов предстоящей нам картины мира, на ее деталях и подробностях и замереть в терпеливом ожидании самых выразительных поворотов ее эволюции, чтобы она добровольно явила нам целый ряд тайных смыслов своего бытования. Но не так ли действовал наш мастер, когда часами, иногда в самых невероятных позах, порой испытывая от неудобства онемение в конечностях, но не прекращая своего добровольного послушания, выжидал тот единственный миг, когда простой работяга возле своего станка представал перед нами в духовно точном портрете творцом вселенной; когда футболист, метнувшийся за мячом, превращался в поле зрения фотоаппарата в иносущество, равнодушное к законам земного тяготения; когда художник, пребывающий в сражении с непокорным полотном, вдруг наносил последний удар кистью и обмякал счастливо и обессиленно?!
Я мог бы еще бесконечно долго рассуждать о Мише Рыбаке, о его творческой манере и характере, но знаю, что лучше вовремя остановиться, чем перебрать в эмоциях. А потому, завершая разговор о человеке, которого любил и уважал, скажу одно. Уходя из мира живых, мы не исчезаем бесследно. Уверен, сколько бы лет ни прошло, наш милый друг по-прежнему обретается в мудром покое рядом с тем, кто "на облаке сидит" (Б. Окуджава) и добродушно потешается над нашей земной возней, зная нечто такое, о чем мы здесь и догадаться не можем. Уверен, он и там не расстается с фотокамерой. Только фоток этих нам не суждено увидеть. Разве что в другом измерении...
Валерий БАРАНОВСКИЙ.