Номер 02 (695), 16.01.2004

К 80-ЛЕТИЮ СО ДНЯ СМЕРТИ В.И. ЛЕНИНА

Наше современное продвижение к правде истории не случайно сопровождается нарастающим исследованием последнего периода ленинской жизни – в нем завязывались многие узлы тех противоречий, которые проявились в последующие годы. При этом основное внимание сосредотачивается на времени с конца декабря 1922 по март 1923 года, что закономерно: именно тогда были продиктованы последие ленинские работы.

Но болезнь Ленина стала сказываться значительно раньше. То сверхчеловеческое напряжение, с которым Владимир Ильич всегда, и особенно с 1917 года, расходовал свои силы, не могло пройти бесследно. В печати перестроечного периода промелькнуло сообщение, что в 1969 году специальная комиссия, составленная из крупных медиков, проанализировала историю болезни В.И. Ленина, к которой с 1925 года никто не обращался.

"Мне довелось читать, – рассказывал академик Е.И. Чазов, – не только историю болезни, но и тома постоянного медицинского наблюдения за В.И. Лениным... Особенно сильно меня растрогало следующее. К Ленину пришли товарищи. Он с ними долго дискутировал и, сильно устав, не смог дальше продолжить разговор. И вот, когда ему стало тяжело, он заплакал. Заплакал от невозможности полемизировать, работать. От невозможности делать то, что является для него главным. Это трагедия человека, политического деятеля..."

Подобные документы – свидетельство титанической борьбы с надвигавшимся недугом. По-видимому, впервые он ощутимо заявил о себе примерно за три года до январской развязки 1924-го. Зимой 1920-21 года Владимир Ильич все чаще стал испытывать головные боли, пришла бессоница. В ближайшие месяцы недомогание усилилось.

Декабрь 1921 года принес новое и резкое ухудшение состояния здоровья. Ему впервые пришлось отойти от текущего руководства, "совершенно прервать работу", как он скажет позже. 31 декабря 1921 года Политбюро ЦК РКП(б) приняло решение: "Предоставить В.И. Ленину 6-недельный отпуск с 1 января 1922 года с запрещением приезжать в Москву для работы без разрешения Секретариата ЦК. С обязательством назначить определенный один час в день для разговоров по телефону по наиболее важным вопросам".

Небольшое ленинское письмо Кларе Цеткин, датированное 21 февраля 1922 года. Оно открывается тремя лаконичными, но очень выразительными фразами: "К сожалению, я очень болен. Нервам капут. Я не в Москве". В оригинале (письмо написано Лениным по-немецки) каждая из фраз стоит отдельной строкой и это усиливает их драматическое значение. Неделю спустя – вновь не свойственное обычной выдержанности Ленина признание, прорвавшееся сквозь строчки письма Д.И. Курскому: "Здоровье плохо"...

"Последние месяцы, – констатировал Ленин, мне... не было возможности касаться дела непосредственно, я не работал в Совнаркоме, не был и в ЦК".

Эти слова прозвучали в Андреевском зале Большого Кремлевского дворца, где 27 марта – 2 апреля 1922 года работал XI съезд РКП(б). Ему суждено было стать последним съездом, в котором Ленин принял непосредственное участие. Внешне, казалось бы, ничто не предвещало этого. Владимир Ильич был активен – пять раз поднимался на небольшую трибуну Андреевского зала, причем дважды выступления (с политотчетом ЦК и заключительным словом к нему) были весьма продолжительными. Не менее активен он был и в ближайшие послесъездовские недели.

В последние дни мая в Горках случилась беда. Болезнь вырвалась наружу частичным параличом правой руки и правой ноги, а также расстройством речи. Ее приступ продолжался около трех недель, потом явления преходящего паралича нет-нет да и повторялись – по часу, по два.

И все же где-то в середине лета Владимир Ильич начал выходить из тяжелого состояния. В один из тех дней, ненадолго оставшись наедине с профессором-окулистом М.И. Авербахом, он с нескрываемым волнением обратился к нему:

— Говорят, вы хороший человек, скажите же правду: ведь это паралич и пойдет дальше? Поймите, для чего и кому я нужен с параличом?

Вопросы, вроде бы свойственные всякому попавшему в беду человеку. Но если вдуматься, за ними стоит не просто личная боль, а боль угрозы вынужденного отторжения от дела, которое и было для Ленина жизнью. Именно это подметип другой профессор – О. Форстер, приглашенный из Германии для участия в лечении Владимира Ильича: "Работа для него была жизнью, бездеятельность означала смерть".

13 декабря 1922 года, в среду, с Лениным в его рабочем кабинете предполагали увидеться Рыков, Каменев и Цюрупа. Но та среда положила отсчет новому приступу ленинской болезни. "С большим трудом, – записали лечащие врачи, – удалось уговорить Владимира Ильича не выступать ни в каких заседаниях и на время совершенно отказаться от работы. Владимир Ильич в конце концов на это согласился и сказал, что сегодня же начнет ликвидировать свои дела". В ночь с 15-го на 16-е, а затем в еще одну тяжелую ночь – с 22 на 23 декабря – его здоровье резко ухудшилось, наступил паралич правой руки и правой ноги.

Прошло немногим более девяти недель, на этот раз от конца декабря до начала марта, когда был совершен подвиг. Прикованный к постели, страдая от тяжелейшего недуга, Владимир Ильич проявил еще одно сверхусилие – продиктовал ряд документов и шесть своих последних статей.

Тем временем болезнь – склероз сосудов головного мозга – неотвратимо развивалась. Ее новое обострение, начавшееся 6 марта, три дня спустя привело к усилению паралича правой части тела и, наверное, к самому безысходно-тяжелому – потере речи. 14 марта "Известия" опубликовали правительственное сообщение о значительном ухудшении состояния здоровья Ленина, началась публикация медицинских бюллетеней о его болезни.

Через два месяца Владимира Ильича перевезли из Кремля в Горки. Он навсегда, кроме короткого приезда 18-19 октября 1923 года, покинул Москву...,

Вот мысли, которыми поделился с читателями старейший писатель и сценарист Евгений Габрилович, отдавший немало сил созданию киноленинианы: "Существует некий стереотип образа Ленина, который выработался по целому ряду причин, и он абсолютно оформился, абсолютно отделан и искусством, и молвой. На самом деле – насколько я могу судить своей слабой проницательностью – это был человек совершенно другой. Как и всякий человек, он был гораздо многообразнее, более противоречив, чем этот канонический образ. Самое скверное, что сделало наше искусство, – это канонизация великих людей, когда убирается самое интересное, удивительное, противоречивое, человеческое в них и создается нечто иконообразное". Немало в этом "преуспели" и историки...

Воспользуемся еще одним писательским наблюдением, относящимся, что в данном случае важно, к 1930 году. Во время одного из своих приездов в Москву Михаил Пришвин, проходя мимо универсама "Мосторг", обратил внимание на конную фуру, привезшую товар, из которой неслась ругань. Писатель заглянул в сучок ее боковой доски, "чтобы увидеть, какие это были товары, и увидел множество бронзовых голов Ленина, по которым рабочий взбирался наверх и проваливался. Это были те самые головы, которые стоят в каждом волисполкоме, их отливают в Москве и тысячами рассылают по стране. Выйдя на Кузнецкий, сжатый плотной толпой, – завершает Пришвин эту свою дневниковую запись, – я думал про себя: "В каком отношении живая голова Ленина находится к этим медно-болванным, что бы он подумал, если бы при жизни его пророческим видением предстала подвода с сотней медно-болванных его голов, по которым ходит рабочий и ругается на кого-то матерными словами".

Феликс КАМЕНЕЦКИЙ.