Номер 17 (864), 11.05.2007

Зарисовка одесского быта

Он появился на улицах Одессы вскоре после войны.

Тогда город изобиловал разными экзотическими личностями. Кто-то еще ходил в довоенной красноармейской форме – без погон, с остатками петлиц. Кто-то даже рисковал надевать немецкий френч, если так можно назвать куртку с накладной полукруглой спиной и с отодранным зловещим орлом на груди. И если еще говорить об остатках военной формы, то можно упомянуть уродливую румынскую рогатую пилотку рыжего цвета, не оставшуюся ли после боев под Тирасполем летом сорок четвертого, когда враг побежал "репедэ май репедэ", как смеялись поднаторевшие в румынском одесситы?

Но экзотика тогда, после войны, сказывалась и в разных способах добычи на пропитание, которое было очень скудным, не говоря уже о способе, который строго-настрого запрещался при оккупантах, – продаже жареных семечек, которые особенно любили моряки со стоявших в порту траулеров по вылову вражеских мин. Так же кормились сами старушки, оставляя после себя на тротуарах шелестящие кучи шелухи. А мамалыга, которую варили прямо в котелках на базарных примусах расторопные хозяйки, тут же сбывая нарезанными кусками эту вкуснейшую молдавскую кашу.

Самым же верным способом тогдашнего пропитания были не продажа импортных камушков для зажигалок, которые ввозились в Одессу мешками, и даже не сбыт трофейных колбасных пустых кишок для залива в них ворованного подсолнечного масла – это делали с помощью специально отведенной трубы через забор масложиркомбината... Нет, был самый простой народный способ добывания средств на пропитание – путем использования своих голосовых связок. А попросту – уличного пения в местах массового скопления народа.

Таких "певцов" тогда было, что называется, навалом. Бывшая хористка, уволенная из Оперного театра за сожительство с румыном. Слепой фронтовик, которого водила девочка с протянутой рукой. Еще был Вася-баянист – тоже слепой, но сам ходивший по закоулкам Привоза. И даже психически больной – некий тип с балалайкой и вечным бормотаньем непристойной чепухи о каком-то кабане. Некоторых было поначалу жаль – и рука невольно тянулась к карманной мелочи. А от иных – вроде того же типа "с режущим кабаном" – шарахались и старались даже не смотреть на его пестрый наряд.

В такой обстановке и появился тот вокальный нищий, которого сразу стали почему-то называть сыном профессора. И добавляли участливо его имя.

Жора, или сын профессора. Не иначе.

Сперва он возникал на самой почтенной площадке города – у Воронцова. Нередко можно было видеть, что у памятника бывшему светлейшему князю, каковым официально числился прежде Михаил Семенович Воронцов, обозванный глумливо "полумилордом" и каким-то еще "полу...", собиралась в тесный кружок как бы случайная публика – подростки и скучающие девицы, перед которыми тихо бренчал на гитаре довольно опрятный и даже элегантно одетый молодой человек. Бросались в глаза его модная велюровая шляпа зеленоватого цвета с модным надломом и его манера держать инструмент.

Подойдя поближе к кучке собравшихся вокруг певца, можно было расслышать, как он напевал подкупающе тихим приятным голосом нечто старинное – не из входивших в моду джазовых вещиц. То был, например, такой романс, который потом доводилось слышать от него не раз, со словами:

Я о тебе забыл и жизнью жил спокойной.
Но как-то среди книг письмо твое нашел...

В этом романсе пелось еще, что "почерк твой" взволновал читавшего, и он теперь перевел его на слог гитарный. И более того, оказывается...

Я с ним на улицы Одессы выхожу...
Пусть нищий я, пусть некрасив и стар я,
Но слушают меня, а денег не прошу!

Что касается старости, это было ни к чему, но вот это – "денег не прошу", похоже, трогало многих из столпившихся. Можно было видеть, как не один из них потянулся к карману. Но певец, не стесняясь, брал у них деньги!

Впоследствии еще не раз доводилось слушать его – и самые разнообразные вещи. Один раз он пел что-то типа романса – нечто про Веру Холодную (еще бы, такая трогательная судьба), а то звучала бесхитростная песенка про... одесский трамвай. Кстати, этот транспорт как раз незадолго до этого пошел – и как бы в доказательство – у Соборной площади!

...Когда-то здесь ходила конка.
Катилась и легко, и звонко
По рельсам с лошадью карета,
И кучер сам царил при этом...
Теперь повел трамвай по рельсам,
А в нем моторчик интересный.
И заливается звоночек,
Когда вагон поехать хочет...

По обрывочным сведениям, этот певец Жора был из достаточно культурной семьи, чуть ли не профессорской. Его все чаще стали называть "сын профессора", но никто толком не мог сказать, какого именно и по какой части. А еще говорили, что живет он одиноко – едва ли не у старухи, приютившей его.

Тогда вокруг немало пострадало не только от бедности, но и после арестов близиких. В ту пору власти активно преследовали тех, кто жил при румынах – так недоброжелательно отзывались о многих, оставшихся в оккупации. И речь шла не только об интеллигенции, которая приспособилась к новой власти, а тем более сотрудничала с ней, но и о простых специалистах, вроде инженеров или врачей, скромно тянувших свою житейскую лямку. Возможно, этот Жора и происходил из семьи интеллигента, которого успели препроводить подальше с нашего юга на Крайний Север...

Так или иначе, уличный певец у Воронцова стал пользоваться успехом у вечерней публики. Особенно нравилось то, что он воспевает и культурное прошлое Одессы – например, старинный базар, который звался Греческим:

Кто помнит старый Греческий базар?
Для одесситов был там Божий дар!
Из лавочек тянулся запах кофе,
И шел по-гречески веселый спор:
Где, что, почем, откуда, как и сколько –
Вот было вкусно от такой разборки!
Там сытым делал даже шумный разговор...

В этой песенке про старый Греческий базар, которого уже не было, слушателей привлекало даже упоминание про недавние культурные приметы. Например, там были такие слова:

Вот если спрашивал наивный Чехов:
"Имеется ли в Греции товар?",
То раньше появлялась без помехи
Любая вещь, желудкам на утеху...
Недаром помнят Греческий базар!

Кажется, в этом месте даже раздавались легкие аплодисменты в благодарность певцу за его изящное обыгрывание старины.

Даже было похоже, что сам Жора является автором этих песенок. Но вскоре выяснилось, что его волнует не только такая старина.

Однажды обнаружилось, что он стал появляться в другом месте – на Пушкинской, куда заходили те, кто пытались тоже что-то сочинять.

Да, там, при Союзе писателей, существовала специальная консультация для сочинявших стихи и рассказы, повести и целые романы. Их выслушивали, знакомились с рукописями и, если находили у них что-то достойное, передавали для публикации в издававшийся там сборник.

Явившийся туда же однажды со своей скромной тетрадкой, Жора терпеливо ждал, как и все, в приемной, потом, дождавшись своей очереди, вошел в специальную комнату, где сидел молодой человек с журналом для записи пришедших авторов, и, плохо скрывая собственное удивление при виде этого посетителя, знакомого раньше по выступлениям у знаменитого памятника, осведомился у него о фамилии.

Тот вежливо ответил: "Пневский. Георгий Пневский..." И протянул тетрадку, в которой нетвердым крупным почерком были записаны стихи. "Что у вас... о чем стихи?" – поинтересовался дежурный молодой человек. И он, этот Жора Пневский, невозмутимо пояснил: "У меня стихи о... о вере в Бога". Это явно смутило дежурного, хоть и привыкшего к разным необычным ответам пришедших посетителей. Стараясь не подавать виду, что перед ним необычная рукопись, этот работник Союза писателей стал листать ее, пока Жора еще не стал пояснять, что давно верит в Бога, что у него давняя тяга к Высшему Существу – с той особой поры, когда... Нет, он не стал говорить о каких-то личных потрясениях, связанных, может быть, с потерей близких. А вдруг наклонил свою голову, с которой еще при входе вежливо снял шляпу, и смущенно пробормотал: "Потрогайте... там, под волосами, глубокая впадина... то след от ушиба... с детства... и поэтому..."

Пришлось ощупать его голову – и на темени ощущалась спрятанная за густыми волосами явная впадина – пальца на два длиной. Не поморщившись от прикосновения к ней, тот лишь осторожно пригладил волосы и вопросительно посмотрел: "ну, как... что со стихами"?

Это был довольно тягостный разговор о том, о чем раньше на таких консультациях почти не доводилось говорить. Ведь в стихах был не то чтобы поэтический, но и не вполне нормальный текст, не похожий на обычные песни этого человека. Вроде молитв: "Помоги, Господь... в моем несчастье..." Или даже заклинания – мол, "в тяжкую минуту Бог явился... Слава Богу!"

Конечно, следовало как-то осторожно сказать Жоре о том, что это не имеет отношения к поэзии. Но что тут было делать, если глаза у Жоры странно блестели – он явно ожидал какого- то сочувствия... Пожалуй, это был нелегкий посетитель – не лучше явных графоманов!

Похоже, его успокоило лишь обещание, что такие стихи посмотрят другие, более авторитетные люди из числа местных писателей. Хотя при упоминании об этих других был лишь досадливый жест требовательного автора. И расставание с ним получилось неловким – не к чести Союза!

Зато потом Жора Пневский узнавал тех, с кем там встречался. Стоило встретиться с ним у Воронцова, как он кивал и мягко улыбался. А потом раз встретился и в троллейбусе – в качестве... да, исполнителя песен.

Он обходил ряды сидевших, распевая не то про трамвай, не то про Веру Холодную. И когда готовился выйти, то протянул руку за подаянием.

Он вроде бы не смутился, а лишь улыбнулся обычной мягкой улыбкой.

Такое случалось все чаще – выходы непризнанного поэта со стихами о Боге, что называется, на люди. И не сказать, чтобы это воспринималось кое-кем сочувственно, а больше с осуждением. "Опять этот... профессорский сынок! – так можно было слышать в транспорте или на улице. – Еще даже распевает! Ишь ты..." И некоторые называли его симулянтом.

Похоже, ему даже завидовали некоторые из тех умников, которые критически воспринимали не просто сборища у памятника, но и то, что парень в шляпе стал упоминать про Бога.

Вспомните, что это было в ту пору, когда всякое упоминание о Боге и вообще о религии преследовалось. Даже закрывались иные храмы, хотя и не подвергались арестам священнослужители, как бывало...

А возможно, потому и вышло то, о чем внезапно заговорила, что называется, вся Одесса. Даже странно было, что об этом человеке все знают!

Дело в том, что певучий нищий, по сути бард, Жора Пневский был убит.

Да, говорили, что его нашли растерзанным до смерти возле Нового базара, в одном из домов на Торговой. В той же шляпе из велюра и с гитарой.

Виктор ФАЙТЕЛЬБЕРГ-БЛАНК, академик; Владимир ГРИДИН.

Коллаж А. КОСТРОМЕНКО.

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья