Номер 34 (1474), 12.09.2019

ИСТОРИЯ

Григорий Козинцев, знаменитый постановщик "Гамлета" и "Короля Лира", как-то заметил, что в довоенные годы ни один кинорежиссер не мог считать себя таковым, если не снял хотя бы один кадр в Одессе. Применительно к "легкому жанру" можно сказать, что ни один эстрадный артист не мог считать себя состоявшимся, если не имел успеха в нашем городе. Это в полной мере относится даже к такому мастеру, как Александр Вертинский, которому в этом году исполнилось бы 130 лет. В ознаменование этого события мы подготовили небольшую подборку фрагментов из книг и статей, в которых идет речь о пребывании выдающегося артиста в Одессе.

Из книги Владимира Бабенко "Артист Александр Вертинский": "С начала июня 1918 года до середины декабря 1919-го Вертинский много выступал в Одессе. Время от времени он выезжал в другие города Украины, затем неизменно возвращался в Одессу и останавливался в Большой Московской гостинице на Дерибасовской... По приезде артиста городская газета "Театральный день" поместила заметку: "Говорят, Вертинский популярен. Его любит толпа. Его изломанные, больные песни улицы тревожат уснувшую мещанскую совесть. Его картинки ординарной жизни, рассказанные простым, правдивым языком, пугают воображение сильнее ночных кошмаров. А типы улицы напоминают яркие карикатуры старого "Сатирикона". Это, во всяком случае, человек очень талантливый. В Одессе он впервые. И... волнуется. Одесса всегда пугала новичков".

Из воспоминаний А. Вертинского: "Шел 1918 год. Одессой правил тогда полунемецкий генерал Шиллинг. По улицам прекрасного приморского города расхаживали негры, зуавы; они скалили зубы и добродушно улыбались. Это были солдаты оккупационных французских войск, привезенные из далеких стран,- равнодушные, беззаботные, плохо понимающие, в чем дело. Воевать они не умели и не хотели. Им приказали ехать в Одессу - и они поехали. Как туристы. Им интересно было посмотреть Россию, о которой они так много слышали, и... больше ничего. Они ходили по магазинам, покупали всякий хлам, переговаривались на гортанном языке.

Испуганные обыватели, устрашенные маскарадным видом африканцев, сначала прятались, потом, убедившись, что они "совсем не страшные", успокоились.

В Одессе было сравнительно спокойно. Работали театры, синема, клубы. Музыка играла в городских садах.

Бои шли где-то далеко. В магазинах доставали из тайников запрятанные на всякий случай товары. В кафе, у Робина, у Фанкони, сидели благополучные спекулянты и продавали жмыхи, кокосовое масло, сахар...

На бульварах, в садовых кафе подавали камбалу, только что пойманную. В собраниях молодые офицеры, просрочившие свой отпуск, пили крюшон из белого вина с земляникой. Они были полны уверенности в будущем, чокались, поздравляли друг друга с грядущими победами, пили то за Москву, то за Орел, то без всякого повода. Потом теряли эквилибр и стреляли из наганов в люстру.

Из комендантского управления за ними приезжали нарядные и корректные офицеры и увозили куда-то.

В это время у меня шли гастроли в Доме артистов.

Внизу было фешенебельное кабаре с Изой Кремер и Плевицкой, а вверху - карточная комната. Я пел там ежевечерне".

Из книги Владимира Бабенко "Артист Александр Вертинский": "Отношения певца с одесской публикой времен гражданской войны складывались своеобразно. Неординарной была сама публика, заполнявшая каждый вечер многочисленные залы и зальчики одесских театров, коих точное число назвать трудно; было их, по данным городской театральной прессы, более двух десятков. Съезжались тогда в Одессу предприниматели, интеллигенты, военные со всей России, сметенные ураганом революции с насиженных мест, оторванные от привычных занятий, по большей части разлученные с кем-то из родных или потерявшие всех родных и близких, сжигаемые мучительной тревогой за день завтрашний. Они смешивались с пестрой и многоязыкой толпой одесской улицы, вовлекались в водоворот слухов, сплетен, купли-продажи, вербовки, заражались традиционным оптимизмом одесситов. Здесь, в шумной "Одессе-маме", им хотелось верить в счастливую для них развязку классовых сражений - и они в нее верили и не верили. Их мучили тяжелые предчувствия, но они скрывали это от других и от самих себя.

Мрачная муза Вертинского неудержимо притягивала их. В то время, как другие артисты с трудом находили работу или добывали пропитание милостыней, Вертинский довольно регулярно делал солидные сборы. За одно место в первом ряду Русского или Большого Ришельевского театра зритель мог заплатить 250 руб. Обычно же цена билета не превышала 150 руб. Но, постигнув всю глубину пессимизма Вертинского, многие в страхе отворачивались. В этой раздвоенности публики - причина того, что Одесса то неумеренно восторгалась певцом, то шельмовала его, предпочтя ему какую-нибудь второразрядную "этуаль". Перипетии отношений Вертинского с публикой находили чуть ли не повседневное отражение в местной прессе, на все лады склонявшей его имя".

Из рецензии: "Выступление А. Вертинского в Русском театре в "Гротеске" прошло почти как событие. Во-первых, полный театр зрителей. Аншлаг на кассе.

Затем - все, что гостит и отдыхает в Одессе, вокруг Одессы, на дачах, все это пришло в театр. И все разговоры вокруг его имени. Мнения самые разнообразные. И при этом отзывы так называемых "специалистов", т. е. актеров, критиков, так же противоположны, как и мнения "рядовой" публики. Одни говорят:

- Бездарность, шарлатанство.

Другие:

- Замечательно, необыкновенно.

Одни восхищаются, захлебываются.

Другие смеются.

И уже из того, как резко разошлись мнения о Вертинском в первый же момент, видно, что он не ординарен, не банален, что в нем что-то будит, что-то раздражает, что он не пустое место.

И действительно, Вертинский, несомненно, одаренный человек. Его музыкальные интонации чрезвычайно оригинальны, своеобразны и новы. И когда он, черный, большой и в то же время такой комнатный, стоит у рампы, он похож на огромную черную муху, которая томительно и тщетно бьется об оконное стекло. В жужжании этой мухи тоже есть своя мелодия, мелодия смерти. Основная мелодия песенок Вертинского. Она говорит о желании вырваться на волю. И о беспомощности и тоске. И разве весь этот "комнатный" жанр Вертинского не говорит о том же?

О нашем стремлении уйти из этой юдоли слякоти и бессилия.

А. Вертинский - блестящая и жужжащая муха на теле нашей культуры. Ибо культура умерла. И мы аплодируем ему, тихо бьющемуся в жалких порывах вырваться из тяжелых светящихся окон склепа, который называется жизнью".

Из воспоминаний А. Вертинского: "Однажды вечером, разгримировавшись после концерта, я лег спать. Часа в три ночи меня разбудил стук в дверь. Я встал, зажег свет и открыл ее. На пороге стояли два затянутых элегантных адъютанта с аксельбантами через плечо. Они приложили руки к козырьку.

- Простите за беспокойство, его превосходительство генерал Слащев просит вас пожаловать к нему в вагон откушать бокал вина.

- Господа! - взмолился я.- Три часа ночи! Я устал, хочу отдохнуть!

Возражения были напрасны. Адъютанты были любезны, но непреклонны... Через десять минут мы были на вокзале. В огромном пульмановском вагоне, ярко освещенном, сидело за столом десять-двенадцать человек. На столе - грязные тарелки, бутылки вина, цветы... Все скомкано, смято, залито вином, разбросано. Из-за стола быстро и шумно поднялась длинная, статная фигура Слащева. Огромная рука протянулась ко мне.

- Спасибо, что приехали. Я большой ваш поклонник. Вы поете о многом таком, что мучает нас всех...

Я внимательно взглянул на Слащева. Меня поразило его лицо. Длинная, белая, смертельно белая маска с ярко-вишневым припухшим ртом, серо-зеленые мутные глаза, зеленовато-черные гнилые зубы.

Он был напудрен. Пот стекал по его лбу мутными, молочными струйками.

- Спойте мне, милый, эту... - Он задумался. - О мальчиках... "Я не знаю зачем"...

Я попытался отговориться:

- У меня нет пианиста...

- Глупости. Николай, возьми гитару! Ты же знаешь наизусть его песни! И притуши свет. Но сначала понюхаем...

Генерал набрал в нос большую щепотку кокаина.

Я запел.

Высокие свечи в бутылках озаряли лицо Слащева - страшную гипсовую маску с мутными, широко выпученными глазами. Его лицо дергалось. Он кусал губы и чуть-чуть раскачивался...

- Господа, - сказал он, глядя куда-то в окно. - Мы все знаем и чувствуем это, только не умеем сказать! А вот он умеет! - Слащев положил руку на мое плечо. - А ведь с вашей песней, милый, мои мальчики шли умирать! И еще неизвестно, нужно ли это было? Вы правы!"

Из книги Владимира Бабенко "Артист Александр Вертинский": "Популярность Вертинского в Одессе достигла апогея в ноябре - декабре 1919 года. Он давал большие концерты в Русском театре, где пел в сопровождении скрипки, цитры и рояля. Выступал и в концертной программе "Дома кружка артистов" или, как еще говорили, "Дома артистов". Здесь под скромной вывеской действовал крупный ресторан-бар, имелись карточный клуб и кабаре... особое действие оказывала на слушателей песенка Пьеро о трех пажах:

Три юных пажа покидали

Навеки свой берег родной,

В глазах у них слезы блистали

И горек был ветер морской...

Из книги Владимира Галицкого "Театр моей юности": "Мужчины то и дело смахивали слезу, женщины прятали лица в платочки, некоторые выбегали из зала. Меня это удивляло. Я слушал Вертинского всем своим существом. Был во власти его магического голоса, но еще не понимал, как много говорила эта песня уже готовым к бегству людям".

Из юморески в газете "Театр": "Аристократ до мозга костей. Уверяет, что в жилах его течет кровь королевских... селедок. Впрочем, иногда хвастается: "У меня в крови 7 поколений гетманов".

Комнату ищет. - Обязательно с камином и с запахом ладана. Подражая г-же Зонненберг, поет песенки, где попугай "плачет по-французски". Хотя за песенки берет украинками.

Здоровый молодой человек и мог бы работать, но свихнулся и поет. Не произносит 35 букв в алфавите, но очень доволен этим!

- Выходит стильно!

Принадлежит к известному аристократическому "Дому артистов". Питается только нектаром и амброзией. Если нет нектара и амброзии - пьет шампанское.

"Певец скорби и печали" - хотя во время его пения скорбят и печалятся зрители. Одессу боготворит:

- Здесь все-таки не так сильно ругают.

Все же человек не без дарования. Умеет затронуть скорбные струны в сердцах наших. И если не глаголом, то хоть ценами жечь сердца людей".

Из воспоминаний Аркадия Хасина: "Было это летом 1946 года... И вот однажды я увидел в Городском саду афишу "Александр Вертинский". Возле нее толпились одесситы, обсуждая это событие. В газетах я уже читал, что советское правительство разрешило Вертинскому вернуться на Родину, и что во время войны он отдал все свои сбережения Красной Армии. И вот он в Одессе!

На первый концерт прославленного певца я даже на крышу попал с трудом. Помимо нас, ребят, туда забрались и взрослые. Билетов в кассах не было. И пока Вертинский не вышел на сцену, мы слышали свистки милиционеров, отгонявших от забора безбилетников, мечтавших послушать любимого певца.

Зал встретил его оглушительными аплодисментами. И он - высокий, элегантный - стоял, улыбаясь, словно купаясь в этом освежающем душу зрительском восторге. Наконец зал затих, и Вертинский сказал: "Я счастлив петь в Одессе, с которой расстался много лет назад. Я счастлив быть в этом прекрасном городе снова!" И запел.

Пел он, чуть грассируя, взмахивая руками, и зал, да что зал, сотни людей, собравшихся в тот вечер в Городском саду и даже на Дерибасовской, слушали его, затаив дыхание. Пел он долго. И "Маленькую балерину", и "В бананово-лимонном Сингапуре", и "Бразильский крейсер", и "Ваши пальцы пахнут ладаном", и "Что за ветер в степи молдаванской".

В конце концерта он объявил, что исполнит песню, которую написал по возвращении на Родину, и посвящена она стране, победившей гитлеровскую Германию. Закончил он эту песню словами, которые помню до сих пор: "О, Родина моя! В своей простой шинели, в пудовых сапогах, детей своих любя, ты поднялась сквозь бури и метели, спасая мир, не верящий в тебя!" После этих слов ему устроили настоящую овацию. Я так хлопал и кричал "браво!", что чуть не свалился с крыши...

Дойдя до Потемкинской лестницы, я вдруг увидел высокую фигуру Вертинского. Он смотрел на море.

Поравнявшись с певцом, я неожиданно для самого себя выпалил: "Доброе утро, товарищ Вертинский". Он рассеянно улыбнулся и, слегка картавя, сказал: "Приятно в столь ранний час услышать чудесное слово "товарищ". Сказал он это с чуть легкой иронией, но тут же серьезно добавил: "Вы так молоды, откуда же вы меня знаете?"

Волнуясь, я рассказал ему о любви моей матери к его песням, и как она пела их даже в концлагере. Со словами "Боже... вы пережили этот кошмар?" - певец вынул из бокового пиджака записную книжку и авторучку. Написав несколько слов, вырвал листок и протянул мне. По этой записке, объяснил мне, меня и маму пропустят в зал, где он будет давать свой последний концерт.

Можно представить, с какой радостью я помчался по Потемкинской лестнице вниз, на завод, а после работы к маме. Но каково было наше разочарование, когда перед началом концерта, выстояв ко входу в Летний театр очередь, мы были остановлены злой билетершей, которая никаких записок не хотела читать, а требовала "нормальные билеты". На крик контролерши подошел администратор. Взяв из рук мамы записку, он прочитал ее и, не говоря ни слова, повел нас за собой. Усадил в первом ряду партера возле каких-то представительных особ, пожелал приятного вечера.

И только после концерта, выходя из театра с заплаканными от счастья глазами, мама спохватилась - где же записка? Она осталась у администратора. Сохранись она, я бы вклеил ее в книжку "25 лет без Родины", купленную на Дерибасовской, и мемуары прославленного певца были бы у меня с его автографом. Но Бог с ней, с той запиской, судьба подарила мне больше - встречу с самим Вертинским!"

Публикацию подготовил Александр ГАЛЯС.

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья