Номер 7 (1447), 28.02.2019

И. Михайлов

(Продолжение. Начало в №№ 1-4, 6.)

Ильф страстно любил поэзию. Еще юношей Илья Арнольдович стал "своим человеком" в одесском литературном кафе, где рукописная афиша - по словам А. Эрлиха - обещала "один бокал оршада (вид молочного сиропа - и. м.) и много стихов".

Тогда еще Иехиела Файнзильберга помнили как худенького юношу в пенсне, который, волнуясь, декламировал там свои стихи в прозе. Многозначительные, но не понятные стихи возвышенного, декламационного строя, тронутые нарочитой таинственностью и даже мистикой. "Кто бы мог подумать тогда, - удивлялся А. Эрлих, - что спустя несколько лет из молодого поэта выработается автор с такой точной, ясной и конкретной направленностью, сатирик, без промаха разящий смехом пошлость, глупость, невежество, чванство, бессердечие, лень и равнодушие?"

Георгий Николаевич Мунблит (1904 - 1994) - прозаик и драматург - был моложе Ильи Ильфа и считал его своим учителем. Способный ученик, наблюдавший своего наставника в самом начале его творческого пути, писал в своих "Воспоминаниях": "Способность удивляться и любопытствовать была в нем (Илье Ильфе - И. М.) неистребима. Он все вокруг себя замечал, ко всему приглядывался, всем интересовался. Его интерес к окружающему миру не был интересом собирателя редкостей. Автор комедии должен видеть цель и смысл человеческого существования и с этой точки зрения оценивать то, что его окружает. Чувство гражданственности было свойственно этому человеку в необычайных размерах... Он был требовательным человеком. И странно, что профессионального писателя интересовало в книгах не то, как эти книги сделаны, а жизненный опыт их написавший. И если этот опыт оказывался в какой-нибудь книге незначительной или автор, упаси Бог, позволял себе в ней немного приврать, лучше ему было не встречаться с Ильфом".

Вместе с тем все, кто знал Илью Арнольдовича, отмечали его исключительную доброту и чуткость, а также юношескую мечтательность. Ильф часто повторял: "Будьте лояльны, будьте благожелательны. Ждите от людей добра, верьте в человеческие возможности! Упаси вас Бог от литературных предубеждений!"

* * *

Работа в газете "Гудок" увлекала Ильфа. Рядом с ним друзья и коллеги по службе - Булгаков, Катаев, Олеша, и там же Илья Арнольдович знакомится с Евгением Петровым (1902 - 1942), одесситом, начинающим журналистом.

Евгений Петрович был родным братом Валентина Катаева (1897 - 1986), который с 1922 г. проживал в Москве и уже приобрел определенный писательский опыт и - что важно - некоторые связи. Это он буквально настоял на том, чтобы Евгений переехал в столицу и занялся литературой, полагая: младший Катаев имеет творческие способности.

Братья Катаевы не на словах знали советские порядки, оказавшись в марте 1920 г. в застенках одесского ЧК. Их арестовали за "участие в антисоветском заговоре". Валентин Петрович был арестован как бывший царский офицер, а Евгений Петров, которому в то время было всего 18, как близкий родственник. Тогда не церемонились. Дела шли сразу в трибунал. Кодексов не было, и судили просто "именем революции". Братьев ждал расстрел. Но случилось непредвиденное.

Вести дело Катаевых поручили Якову Бельскому, приятелю Валентина Катаева с юношеской поры, когда следователь был еще художником и архитектором. Разумеется, "дело" было закрыто, и братья Катаевы освобождены.

Евгений Петров почти полгода служил разъездным районным корреспондентом Украинского телеграфного агентства, потом в течение 2,5 лет работал, причем с большим интересом, в уголовном розыске в немецком поселке Мангейм близ Одессы. Петров лично провел 43 дела, участвовал в ликвидации Шака, Шмальца и других бандитов, терроризировавших уезд.

Валентин Катаев, обосновавшись в Москве и не одобрявший деятельность Евгения Петровича, стал настойчиво звать его в столицу. Вскоре Евгений переезжает в Москву. Впоследствии он вспоминал: "в столице я понял, что предстоит долгая жизнь, и стоит строить планы. Впервые я стал мечтать".

Младший Катаев быстро вписался в дружный коллектив газеты "Гудок". Валентин Петрович познакомил Евгения с Ильфом. Молодые люди быстро нашли общий язык, не подозревая, что ждет их впереди. Об Ильфе уже в то время говорили, как о талантливом журналисте. До сотрудничества с Е. Петровым Ильф, публиковавшийся в "Гудке", предпочитал подписываться так: Иф, И. Фальберг, иногда инициалами И. Ф., но еще в Одессе Илья Арнольдович придумал себе псевдоним "Ильф", ставший известным во всем мире.

Между тем работа в газете кипела. Евгений Петров: "Я отчетливо вижу комнату, где делалась четвертая страница газеты "Гудок", так называемая "четвертая полоса". Здесь в самом злющем ряде обрабатывались рабкоровские заметки. У окна стояли два стола, соединенные вместе. Тут работали четыре сотрудника. Ильф седел слева. Это был чрезвычайно насмешливый двадцатишестилетний человек в пенсне с маленькими голыми толстыми стеклами. У него было немного асимметричное, твердое лицо с румянцем на скулах, он сидит, вытянув перед собой ноги в остроносых красных башмаках, и быстро писал. Окончив очередную заметку, он минуту думал, потом вписывал заголовок и довольно небрежно бросал листок заведующему отделом, который сидел напротив. Ильф делал смешные и совершенно неожиданные заголовки. Запомнился мне такой: "И осел ушами шевелит". Заметка кончалась довольно мрачно "Под суд!"

В комнате "четвертой полосы" царила атмосфера остроумия. Острили беспрерывно".

В отдел, где работали Ильф и его коллеги, просто так боялись приходить. Никто не мог избежать насмешек, даже Михаил Булгаков. "Ну, что вы всем скопом напали на Мишу?.. Что вы хотите от него? - спрашивал Ильф. - Миша только-только, скрепя сердце примирился с освобождением крестьян от крепостной зависимости, а вы хотите, чтобы он сразу стал бойцом социалистической революции!"

К. Паустовский как-то заметил: "Ильф был человеком неожиданным. Иной раз его высказывания казались чрезмерно резкими..." Еще задолго до появления "двенадцати стульев" - по утверждению Славина - никто из друзей Ильфа не сомневался, что он будет крупным писателем. "Понимание людей, безупречное чувство формы, принципиальность и глубина суждений говорили о его значительности как художника еще тогда, когда он не напечатал ни одной строчки".

Конечно, одесский период жизни заложил основы его таланта и характера. Никто не мог состязаться с ним в остроумии. Как утверждает один из очевидцев, "сдавался сам Багрицкий с его ошеломительными сарказмами". Многие отмечали двоякий характер Ильфа: замкнутый и общительный, полный юмора - и грустный в самой своей веселости. Мягкий - и непреклонный, добрый - и беспощадный. Ильф замечал многое, чего другие не замечали или не хотели замечать. При нем нельзя было лгать, ёрничать, легко осуждать людей и вести себя по-хамски.

К высокопарной болтовне он питал отвращение. Банальности вызывали ядовитую насмешку. Пошлость он распознавал с первого взгляда, с первого слова.

"Ни разу этот человек не сказал пошлости или общей мысли, - напишет Олеша, - кое-чего он недоговаривал, еще что-то самого замечательного. И, видя Ильфа, я думал, что гораздо важнее того, о чем человек может говорить, - это то, о чем человек молчит".

* * *

Вновь вернемся в комнату, где, склонившись над письмами рабкоров, сидели беспощадные остряки. Евгений Петров отмечает: "в комнате четвертой полосы создалась очень приятная атмосфера остроумия. Острили здесь беспрерывно. Человек, попавший в эту атмосферу, сам начинал острить, но главным образом был жертвой насмешек".

В комнате "четвертой полосы" на стене висел большой лист бумаги, куда наклеивались всякие газетные ляпсусы - бездарные заголовки, малограмотные фразы, неудачные фотографии и рисунки. Этот страшный лис назывался так: "Сопли и вопли".

Среди способных сотрудников Ильф выделялся своим талантом. Юрий Олеша - прекрасный журналист, работавший с ним в одном отделе, а не только живший с ним в тесной каморке, отмечает: Ильф был "правщиком", где проявлял свое оригинальное и блестящее дарование. Заметки, выходившие из-под его пера, оказывались маленькими шедеврами. В них сверкали юмор, своеобразие стиля. Это было в полной мере художественно. Делалось это легко, изящно. Это было творчество, мастерство, полное жизнерадостности, деятельность художника. Я много лет прожил с ним вместе. Ильф называл себя зевакой. "Вы знаете, - признавался он Юрию Карловичу, - я зевака! Я хожу и смотрю".

Казалось бы, где сатирики находили время на бесконечные язвительные шутки? Действительно, строгий Овчинников любил порядок, и его подчиненные - Ильф, Олеша, Булгаков и Гехт - не подводили. Они успевали внимательно прочитать письма, заметки, жалобы, поступавшие в редакцию, и быстро настрочить острый фельетон, деловую реплику, актуальный "ответ редакции", и между написанием материала - шутки, остроумные поддевки, смешные анекдоты.

Маленький коллектив "четвертой полосы" был известен далеко за пределами редакции газеты "Гудок". Комнату, где работали Ильф и его друзья, несмотря на славу "беспощадных насмешников", часто посещали московские знаменитости. В гости к "гудковцам" наведывался Василий Регинин - легенда русской журналистики, в то время главный редактор журнала "Тридцать дней"; "на минутку" забегал Виктор Шкловский, о котором уже говорили как о талантливом писателе: там с восторгом принимали В. Маяковского и В. Хлебникова. И наконец иногда появлялся "главный одессит страны" - Исаак Бабель.

Трудно вообразить, что творилось в редакции, когда приезжал Исаак Эммануилович. Каким образом десятки сотрудников тут же узнавали о прибытии Бабеля - загадка. Только комната "четвертой полосы" буквально трещала от наплыва сотрудников "Гудка". Служащие всех отделов и даже технические работники вплоть до уборщиц стремились втиснуться в небольшое помещение.

И вновь слово К. Паустовского: "Когда Бабель входил, он долго и тщательно протирал очки, осыпаемый градом острот, потом невозмутимо спрашивал... "Ну что? Поговорим за веселое? Или как? И начинался блестящий и неистощимый разговор, который прозвали "Декамероном и Шехерезадой".

Бабель приходил не с пустыми руками. Все знали, где Исаак Эммануилович - там шквал веселых анекдотов, одесских шуток, чтения еще даже не законченных рассказов. "Гудковцы"-одесситы скучали по своей малой родине, и появление в Москве Бабеля - предлог для разговора "за всю Одессу".

В своих "Воспоминаниях" Паустовский отмечал: "Особенно интересовал меня Ильф - немногословный, со слегка угловатым, но привлекательным лицом. Большие губы делали его похожим на негра. Он был также высок и тонок, как негры из племени Мали - самого изящного черного племени в Африке".

Друзья Ильфа вспоминали, что Илья Арнольдович в молодости увлекался тремя писателями: Лесковым, Рабле и Маяковским. Владимира Владимировича Ильф очень любил. Его все восхищало в нем. И талант, и рост, и виртуозное владение словом, а больше всего литературная честность.

Одессит Сергей Александрович Бондарин (1903-1972), в то время также живший в Москве и пытавшийся заниматься литературой, Ильфа знал еще со времен "коллектива поэтов". Он написал содержательные воспоминания ("милые давние годы"). В них Сергей Александрович в частности, отмечает: "Уже в те годы дружба с Ильей Арнольдовичем льстила самолюбию каждого из нас и доставляла изо дня в день все новые удовольствия. Необыкновенным был этот молодой человек - тихий, но язвительный, особенный в повадках, в манере одеваться, входить в комнату, вступать в разговор, особенный и вместе с тем очень простой, демократичный, со своим уже выработанным вкусом, что, должно быть, и определило внешние манеры и скрытые стремления.

Ум у этого любопытного к жизни человека был иронический, а душа добрая. Он умел говорить очень резкие вещи не обижая. Эта редкая благородная способность проистекать от доброты и душевной щедрости, чего так много было у Ильфа. Его наблюдательность была не мелочной, это была та наблюдательность, когда замечают стоптанный сапог, большие уши, трещину в старом шкафу. Нет, Ильф по стоптанному сапогу, по обстановке в квартире умел, а главное - всегда стремился понять характер человека, его вкусы, его душевное состояние. И любопытство Ильфа не было любопытством зеваки. Это было неравнодушное наблюдение, доставляющее работу и уму, и сердцу..."

Тая Лишина, о которой уже шла речь, тоже хорошо знала Илью Арнольдовича еще с одесских посиделок в кафе поэтов. Она подчеркивает, вспоминая Ильфа. "С ним было нелегко подружиться. Нужно было пройти сквозь строй испытаний - выдержать иногда очень язвительные замечания, насмешливые вопросы. И словно проверяя тебя смехом - твой вкус, чувство юмора, умение дружить - и все это делается как бы невзначай, причем в конце такого испытания он мог деликатно спросить: "Я не обидел вас?"

В Москве, несмотря на службу в газете, Ильф жил бедно. Первое время его бытовые условия были просто ужасные, да и с едой - непросто. Илья Арнольдович - по воспоминаниям Лишиной - мечтал: "Неужели будет время, когда у меня в комнате будет гудеть раскаленная чугунная печь; на постели будет теплое шерстяное одеяло с густым ворсом, обязательно красное, и можно будет грызть толстую плитку шоколада и читать толстый хороший роман?"

(Продолжение следует.)

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья