Номер 14 (1061), 15.04.2011

С Людмилой Гурченко я беседовал дважды. Первый раз - в самом начале 1980-х, когда она снималась в Одессе у Петра Тодоровского, изображая "Любимую женщину механика Гаврилова". Тогда бюро пропаганды советского киноискусства (кто вспомнит теперь об этой некогда весьма популярной организации?!) уговорило ее провести во Дворце железнодорожников (был такой на Троицкой, между Александровским проспектом и Екатерининской) творческий вечер. Гурченко была тогда в зените популярности, и ажиотаж был невероятный. Меня к ней, что называется, подвели организаторы встречи, потому удалось задать актрисе несколько вопросов тет-а-тет. Увы, но я забыл наладить как следует "репортер" - тогдашний диктофон, семи килограммов веса, - и голос актрисы прописался плохо. Расстроенный этим фактом, я не догадался перенести на бумагу то, что она тогда говорила.

Зато полтора десятилетия спустя, когда Гурченко снова выступала в Одессе, диктофон был налажен, и разговор воспроизведен в компьютере. Это интервью уже было однажды опубликовано, но в силу нехватки места в весьма сжатом виде. Узнав о смерти актрисы, я нашел запись этой беседы и хочу познакомить с ней читателей. Разговор получился несколько сумбурный, но я не стал особенно редактировать текст: хочется в максимально возможной степени сохранить естественную интонацию этой уникальной актрисы.

- Людмила Марковна, зрители помнят вас, прежде всего, по фильмам "с пением", а ведь вы играли и строго драматические роли в фильмах "Двадцать дней без войны", "Семейная мелодрама"... Есть ли надежда снова увидеть вас в ролях подобного плана?

- Не бачу режиссеров таких, нема, не вижу, не знаю. И потом, я уже нахожусь в таком возрастном периоде, несмотря на то, что я прекрасно выгляжу, но когда открываете паспортные данные...

- Вы ведете отсчет "настоящей Гурченко" со "Старых стен" 1973 года. Но ведь был и такой фильм, как "Рабочий поселок" 1967 года, где вас впервые увидели в непривычной, сугубо драматической, роли...

- Это - для критиков. Картина прошла две недели и была снята с экрана, потому что там есть такой момент - выход знаменитого Николая Симонова из тюрьмы, когда он приходит, и от него все шарахаются. Тогда оттепель хрущевская закончилась, и снята была картина с экранов. Потому она осталась для критиков, для кинематографистов, ну и лично для меня. Для меня она была маленьким таким, прекрасным эпизодом.

- Когда после "Карнавальной ночи" взошла звезда Гурченко, вас начали активно снимать, а потом ролей стало меньше, да и были они, правду говоря, малоинтересными. Что же позволило вам не пасть духом, не терять форму, дождаться, наконец, настоящих образов?

- Меня спас народ, публика. Москва отвернулась, это было все ужасно. А у меня остались люди. Я выступала в столовых, в шахтах, в тюрьмах - мне все равно было. Я должна была отдавать энергетику, которая меня переполняла. Мне некуда было деваться, я бурлила, мучилась. Потому что пьянки - это не мое. Я даже курить не умею, никогда в жизни не вдохнула. Мне даже написали после "20 дней": "Вы курить не умеете". Я подержу и дым выпускаю...

Я могу сказать честно (я этого никому не говорила), что, когда я играла "Старые стены", когда Трегубович утвердил меня на роль директора текстильной фабрики, то весь худсовет "Ленфильма" каждый объект отсматривали. И я знала, что могу быть снята с роли и что меня подстерегали другие... Это было что-то. А я еще в профсоюз не платила семь месяцев взносы, так тут же заплатила, чтобы меня не сняли. А то могли бы сказать: в профсоюз не платит, а играет директора.

Я тогда думала так: если бы папа был жив, и я ему сказала бы, что я играю директора, он сказал бы: "Ну, дочурка, народ не поверит". Это было все, финиш уже внутренних резервов - ожидание, вера - то, о чем вы спрашивали. Я знала, что если провалюсь, то не буду жить.

- Как после таких мощных драматических ролей, которые вы сыграли, после тех мощных режиссеров, с которыми вы работали, воспринимаете сегодняшний театр и кинематограф?

- "С печалью я гляжу на наше поколенье..." Я не могу вам сказать, как я смотрю. Я не мечтаю ни у кого сняться из наших режиссеров. Я знала, что у Рязанова я обязана сняться. Первая картина - один возраст, вторая - второй возраст, третий... Теперь мне уже ничего не страшно.

Но, когда мы работаем с Колей Фоменко, я понимаю, что это актер мирового класса. Это человек ума, иронии, самоиронии. Весь этот комплекс уникальный. Я не знаю больше сейчас таких артистов.

- Вы испытываете интерес к каким-то молодым режиссерам?

- Нет.

- А почему?

- Откуда я знаю, почему.

- Но вы хоть смотрите их фильмы?

- Смотрю-то смотрю, ну и что? Я посмотрела "Маленькую Веру". Что-то в этом было, но это было о прошлом: что так жить нельзя...

А что такое фильм? Когда я хочу жить, когда я хочу быть другой, когда я возбуждена, когда я обожаю народ, когда я хочу объять мир - вот это я понимаю. И это несмотря на то, что это может быть трагедия, люди умирают...

- А чем объяснить, что такие фильмы не появляются сейчас?

- Вопрос очень интересный, глубокий и очень долго отвечать. Все молодые режиссеры выросли на западных наушниках, западном кино. Сейчас посмотрите какую-то прошлую картину, ту же "Войну и мир" - это совсем другое, другая природа. Природа русско- советская, но своя. Как в песнях войны: "Майскими, короткими ночами..." Где это? Больше этого нет в мире. Но зато я знаю, что Шульженко сделала сама себя в этой закрытой стране, и такой второй нет. А мы все хотим сделать блокбастер, как у Боба Фосса. А делать надо свое. Параджанов - это свое, Довженко - это свое, Чухрай - это свое. "Шестидесятники" мир весь убили: "Баллада о солдате", "Летят журавли" - советское искусство для всех. Потому что военные режиссеры тут выдали, им есть что сказать. Потом уже пошли удачи-неудачи. А сейчас все стремятся сделать как на Западе. Я же вижу все это. Я уже вижу логарифм, алгебру, тригонометрию. А Рязанов - это Рязанов, такой нескладный, как вся наша сегодняшняя жизнь, - с тетками этими беззубыми, несчастными - потому что денег нет. Извините, что я так в социальный момент ударилась. Но Рязанов есть Рязанов. У него могут быть удачи и неудачи.

- Вы говорили, что, когда играете с партнером на сцене, вы его любите, не можете не любить. А когда работаете с режиссером, когда снимаетесь, вы можете любить режиссера?

- Никогда в жизни! Я могу его уважать. А любить - никогда в жизни. Я для него должна быть загадкой, должна быть для него, как и он для меня, желанной. Но дистанция - эта великая вещь в нашей профессии. Режиссера я должна уважать, он для меня должен быть авторитетом. Я работала с Тодоровским-старшим. Он мне сказал несколько фраз, после этого я делала только то, что я хотела. Фразы были такие: "Наша Рита-Рыта (он немножко одессит) фонтанирует. Всю картину фонтанирует Она получает 80 рублей. Вы не знаете женщину, которая доведена до отчаяния, она возьмет у тебя 300, а потом будет месяц не есть?" Я, сцепив зубы, сделала все это. Потому что я знаю, что на следующий день это все слетит с этой женщины, и она будет как мышка-норушка.

- Ощущение провала - это очень страшно?

- Самое страшное - это суд над самой собой. То, что пишут критики, - это противно, больно, но это все бред... А внутри оно (я себя не воспринимаю как она) там: ой, не туда...

- Знаете, порою, когда я смотрел фильмы с вашим участием, было такое ощущение: вот Гурченко - это класс, а то, что вокруг, неинтересно и скучно.

- Мне трудно сказать, потому что я все свои фильмы никогда не смотрю. Я люблю только такие, где сама не понимаю - я это или не я. И думаю: как оно у меня тогда получилось? Вот "Любовь и голуби" - там есть такие куски.

- А как это получается, когда вы сами не можете объяснить: "я это или не я?"

- Это когда я убираю свою фактуру. Вот говорят: "О, Гурченко растолстела!" Или: "О, Гурченко без зубов!" А я думаю: "Так, значит все в порядке, в роль попала. Это очень интересно. Наверное, как только я ушла от себя, так все в порядке".

- Что такое в вашем понимании хороший актер?

- Хороший актер должен быть комедийным.

- Как возникла мысль написать книгу о себе?

- Это Андрон Кончаловский заставил меня писать книгу. Я в жизни письма не написала приличного. Я списывала всегда все сочинения с книжки. Потому что у меня свое мнение было, а свое мнение тогда нельзя было выдавать. И Андрон мне сказал, когда я про папу ему рассказывала: "Пиши!" Я говорю: "Ты с ума сошел, там же у папы - мат". Он говорит: "Редактор уберет". А я думаю: "Как же это - редактор уберет? Я сама должна писать про такое интимное дело..."

Давний разговор воспроизвел
Александр ГАЛЯС.

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья