Номер 22 (1119), 15.06.2012

Ромашковая улица в Одессе.

Мы молоды. У нас еще любовь

и комната восьми квадратных метров,

и белая черешня под окном...

Представить трудно - как тебя любил я!

Смеялась ты в открытое окно,

а в нем пчела гудела золотая,

и к морю устремлялся поворот.

Какими мы бессовестными были,

что счастье расточали, как могли.

Все это может подтвердить художник,

наш друг, сосед по дому и судьбе.

Казалось - все!

Казалось, что навеки!

Да, Господи, ведь так оно и есть.

Ромашковая улица в Одессе.

Мы молоды. У нас еще любовь...

* * *

Наши души изъели пороки,

оттого - и наивны мечты,

и шутов выдвигали в пророки,

загоняя пророков в шуты.

А правитель, на рожицы пялясь,

ржал до слез и размазывал грим...

...Шут вначале показывал палец,

а потом и указывал им.

А потом эту прихоть урода,

этот кукиш кому-то под нос,

выдавали за волю народа,

понимая - какой с него спрос?

Сколько боли в минувших уроках!

Много ль проку? Напрасны мечты,

коль, как прежде, нехватка в пророках

и, как прежде, в избытке шуты.

* * *

Мир жесток. И совсем не просто

оставаться самим собой,

ведь привыкли мы лишь по росту

становиться в безликий строй.

Отчего же командность слога,

но не дело для нас важней?

А ответ испроси у Бога,

если есть он в душе твоей.

В том эпоха не виновата,

что, рожденные для любви,

поднимаются брат на брата,

охмелевшие от крови.

Сколько можно трубить тревогу?

Сколько можно седлать коней?

А ответ испроси у Бога,

если есть он в душе твоей.

Мир прекрасен, хоть и жесток он,

ведь иного попросту нет.

В нем, согласно природным срокам,

чередуются тьма и свет.

Отчего же тогда в итоге

больше выпало черных дней?

А ответ испроси у Бога,

если есть он в душе твоей...

Опять расцвел июнь сиреневой удачей.

Опять в ночных садах очнулись соловьи.

И в роднике души прозрачно обозначен

единственный подтекст надежды и любви.

И торжествует жизнь на этом свете белом,

покуда в нас самих, как радостная весть,

живут наперекор случающимся бедам

надежда и любовь,

достоинство и честь.

Иные времена, в гостях другая мода,

но все-таки в крови волнуется опять

проросшая сквозь нас свободная природа:

листва шумит в душе - попробуй-ка унять!

Смотрю, несет вода кораблик мой бумажный

а что там, на борту, - размокло, не прочесть.

Вновь учат жить меня открыто и отважно

надежда и любовь,

достоинство и честь.

А если можно жить с оглядкою, иначе,

заботясь лишь о том, чтоб дать душе покой, -

скажите, отчего украдкою мы плачем

над пушкинской строкой,

над пушкинской строкой?

И почему тогда, чужую жизнь листая,

волнуемся порой, как над своей судьбой,

и в двух шагах от нас безмолвствуют литавры,

и тихо, как ручей, вступает в мир гобой?

И, слушая судьбу, подумаешь невольно:

возможно, потому глаза прикрыл рукой,

что так душе легко, и сладостно, и больно

над пушкинской строкой,

над пушкинской строкой...

Закончена молдавская тетрадь,

и отсверкали стёртые подковы.

Одесса! Море! Оперный театр! -

Европа по сравненью с Кишинёвом.

Тут возникает на пути она:

красавица - хоть выводи на сцену.

Она себе уже сложила цену,

но не совсем удовлетворена.

Из ряда вон. Стройна. Манеры. Взгляд

загадочный и вместе с тем лукавый.

Проходит по аллее, словно над

землёй парит... Что ей чужая слава!

Холодный тон лишь разжигает страсть.

Улыбка ироничная: клин - клином?..

Собаньская. Полячка. Каролина.

Всем хороша. И даже имя в масть.

Её кокетство - больше, чем игра.

В ней магнетизм особенного рода.

И от него не стоит ждать добра,

но не подвластна логике природа.

Он эти мысли отгоняет прочь.

Ах, Каролина, вы бесчеловечны!..

Она смеется, но ещё не вечер.

Ещё должна с небес спуститься ночь...

Бог весть откуда тучей саранча

на край Новороссийский налетела.

Хлеб на корню она прилежно ела

и кочевала - нет, увы, предела

для насекомых. Так возникло дело

о саранче.

И поздняя свеча

горела в губернаторском окне -

граф Воронцов в служебном кабинете

расхаживал в колеблющемся свете.

Ступал брезгливо, словно на паркете

сидела саранча.

Вдруг о поэте

подумал он.

И после - о жене.

О господи, ну что могла Элиз

найти в таком...

Задумался - в каком же?

В развязном щелкопере? Что ж, похоже,

но надо саркастичней, чтоб по коже

мурашки побежали... А быть может,

к мурашкам и отправить?..

Вот сюрприз!

Идея эта графа увлекла.

Воображенье живо рисовало,

как едет Пушкин, мрачный и усталый,

с гордыней африканской Ганнибалов,

на саранчу устраивать облавы,

вести учет,

а ей ведь несть числа...

И, главное, вполне соблюдены

дворянские приличия. Привычно

по службе находиться там, где лично

присутствовать считается нелишним.

Необходимым даже. Все логично.

И все во имя трона и страны!

Пейзаж одесский догорал в окне

и отражался в зеркале казенном.

Граф, на себя взирая упоенно,

не удержался - подмигнул влюбленно

и улыбнулся удовлетворенно,

представив, как он досадит жене...

В разросшемся саду, где к морю вниз

тропинка ускользала под ногами,

где лунный свет разбросан меж кустами,

как будто мрамор, крупными кусками,

"О матка бозка!" - томными устами

шептала с замиранием Элиз.

Был Александр графине от души

признателен за теплое участье

в его делах. Такое ведь нечасто

случается. А всякое начальство

поэтов не выносит - в них несчастье:

чуть что - и объяснение пиши.

И над судьбой сгущалась саранча.

Над морем проплывала, как галера,

причудливая дымка. Сердце грела

надежда на фортуну. И несмело

в саду звезда далекая горела...

В окне горела поздняя свеча...

"...На прогоны к месту назначения по числу верст 1621, на три лошади, выдано ему денег 389 руб. 4 коп."

Из донесения
одесского градоначальника
графа Гурьева
графу Воронцову,
22 июля 1824 г.

Теплое море.

Волны - как строчки.

Музыка лета - тихий прибой.

Синие дали.

Синие очи.

Синее небо

и день голубой.

Полдень в Одессе. Снова цыганки

страстно и искренне лгут наугад.

И золотые царской чеканки

в смуглых ладонях, как угли, горят.

Славно гадают! Пушкин хохочет -

он не в накладе, доволен вполне.

Все, что желаешь, вмиг напророчат,

Счастье любое - по сходной цене.

Книги увязаны.

Собраны вещи.

Сборы привычны и коротки.

Грустно прощаться,

прощаться навечно -

ведь расстояния так велики...

Жаркое лето.

Черные ночи.

Жгучие ветры.

Белый прибой.

Черная шаль

и черные очи.

И саранча над тревожной судьбой.

Трудно представить -

как бесконечна

эта дорога в опальные дни...

Черное море...

Черная речка...

Черные кони...

- Ну, с Богом. Гони!..

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья