Номер 5 (1102), 10.02.2012

(Продолжение.
Начало в № № 18-20, 25, 27, 33, 35-36,
40, 42, 46, 49-50 за 2011 год;
№ № 1, 3-4.)

31.

История с Одесской тюрьмой, как ни странно, началась в тихом Одесском порту-1921, столь не похожем даже на его тёзку образца наших лет - при отсутствии пароходства и снижении грузооборота. Заброшенность и запущенность этого портового мира однажды вдруг была нарушена автомобильными выхлопами, гулом толпы, военными командами. И даже выстрелами. Подобное в последний раз видели- слышали эти библейские места уже довольно давно - в конце первой недели февраля двадцатого года, когда планомерная эвакуация и разгрузка Одессы от едоков плавно перешла в поголовный драп всего и вся. Теперь тут маршировали пехотинцы и милиционеры, разворачивали скафандры и прочее путаное своё оборудование эпроновцы. И напирала толпа припортовых зевак, отгоняемая выстрелами оцепления. Само собой, в толпе сновали одесские репортёры: натыкаясь на оцепление, эти интеллигенты размахивали редакционными документами, безбожно матерились и угрожали всех снять с работы и разжаловать.

Это вызывали к жизни океанского старичка-импотента, полузатонувшего именно в день бегства белых из города. Считалось, что "Вече" погубила большевистская диверсия: при срочной погрузке он лёг на борт прямо у причальной стенки. Так бы и лежал, к вящему удовольствию мелкорыбацкого люда, привыкшего ловить с него на удочку бычков и прочую прибрежную мелюзгу. Но переход к мирной жизни требовал возрождения судоходства. Рассчитывать на то, что проклятия местной советской прессы пробудят в беглых врангелевцах совесть и заставят вернуть угнанный флот, не приходилось. Как не могло быть и речи о местном кораблестроительстве. В общем, по команде истории "Все - наверх!" поднимался старый пароход, всем своим видом напоминавший о бренности земного и скоротечности жизни вообще.

Зачем туда приехали и что делали на этом празднике Возрождения чекисты Дукельский и Воскобойников? Имелись сведения о том, что белое подполье подготовило в виде сюрприза большевикам теракт с очередным подрывом несчастного плавсредства. Причем острие атаки якобы было двойным: сам пароход и одесский градоначальник товарищ Дробнис. Вообще говоря, Яков Наумович сам по себе не принадлежал к числу вождей революции и гражданской войны. И потому едва ли так уж раздражал белый террор. В Одессе-1921 имелись куда более яркие фигуры боевого большевизма. Но, по оперативным данным, всё выходило именно так. Это и тревожило, и озадачивало.

В те дни товарищ Дукельский уже знал, что рассматривается вопрос о его переводе с повышением. И мысленно прощался с содомским этим городом. А тут - на тебе! Ясно было, что теракт поставит жирно-окончательный крест и на переводе, и тем паче на повышении. И поднял он по тревоге бригаду Воскобойникова, лучше всех знавшего город и порт. Вроде бы известны были приметы одного из террористов. И глава тайного одесского департамента лично прибыл на подъём парохода "Вече", расставил своих людей с приметами и сам не жалел зеницы ока - ел глазами собравшихся. В особенности он держал в прицеле товарища Дробниса и близстоящих.

Действо шло, в общем-то, нормально, по утверждённому плану. На импровизированной трибуне (бочки-ящики, задрапированные красным ситчиком), собрались выдающиеся люди Одессы. В их числе сдавший дела в губЧК, но ещё не уехавший в Москву Макс Дейч, бывший глава одесских чекистов, а ныне - полпред Харьковской ЧК Калистрат Сааджая, секретари губкома Сергей Сырцов и Мендель Хатаевич, другие официальные лица. Отчётливо прозвучали слова доклада начальника ЭПРОНа товарища Банника заместителю начальника Черноморского округа НКПС товарищу Яркину об удачном подъёме. Но сейчас же после их троекратного целования вдруг через толпу и оцепление у буксирного трапа протиснулся человек некий. Он был в серой солдатской шинели, в лайковых офицерских перчатках и чиновничьей фуражке бывшего департамента просвещения, с тёмным пятном на месте бывшей кокарды. Худощавый, скуластый, походка враскачку. Совпадение примет не оставляло Дукельскому вариантов: он лично бросился на террориста с пронзительным кличем: "Воскобойников! Воскобойников! Ко мне!". Сбив подозрительного типа с ног, он сам тоже не устоял. Свалился кулём на врага пролетариата, заломил ему руки за спину и сел на него верхом. Вроде бы и по шее пару раз перепало. И под дых. Жора едва оторвал патрона от этого акта расправы: он знал лично избиваемого, поскольку встретился с ним в комсомольском клубе во время Недели сближения КП(б)У и КСМУ. Воскобойников тогда делал доклад на тему "Партия ждёт от комсомола больших дел!". И этот товарищ оппонировал ему довольно убедительно, намекая на "левые загибы".

Да-да, читатель милый: схваченный по подозрению в подготовке теракта был ни кто иной, как товарищ Аверин, новый председатель Одеского губисполкома, член губкома партии и старый революционер, пострадавший в борьбе. Василия Кузьмича плохо знали в Одессе, но хорошо - в Москве и Питере. Член партии с 1904 года, член коллегии ПетроЧК в семнадцатом-восемнадцатом. В Одессу прибыл с должности главы столичного, то есть Харьковского губисполкома. Он был на судоремонтном и решил заехать к шапочному разбору на причал. Строгое оцепление пропустило его, но - без машины, шофера-охранника и губисполкомовского заворга Карелина.

Ну разобрались, конечно. И смех, и грех. А может, и не было никакого террориста. Или был, но сбился с толку случившимся. Дукельскому пришлось извиниться публично. Аверин вроде бы простил чекиста. Но тот, как говорится, затаил... О злосчастном том пароходе "Вече" и его роли в судьбе наших и прочих героев мы ещё поговорим. Но надо же было так совпасть, что тогда же число жалоб от содержащихся в городском ДОПРе (Дом предварительного содержания, иначе - Следственный изолятор) превысило критическое. Трудно сказать, как об этом пронюхала столица независимой Советской Украины город Харьков. Полагаю, всё дело сварганили родные и близкие содержащихся под стражей одесских меньшевиков и эсеров. Из ЦК потребовали проверки. Секретарь губкома вышепоименованный товарищ Аверин во главе комиссии прибыл на место. А место сие было подмандатно председателю ГубЧК. И запрошенный по телефону товарищ Дукельский категорически запретил впускать "этого Аверина" на территорию тюрьмы. В ходе дальнейших разбирательств дежурный помощник коменданта письменно поведал о том, в каких именно выражениях получил он сей запрет. Цитировать не буду. Но - да поверит мне читатель на слово - производит впечатиление глубокое... Словом, глава губисполкома не был допущен на "режимный объект", находящийся на территории губернского центра. Дело было настолько неожиданным и необычным, что растерялись даже видавшие виды революционеры-большевики в губкоме и губисполкоме. И всё чаще в кулуарах звучало: "Семёнсемёныч..."

И однако же все попытки поднять "шухер до небес" и поставить на место нового предчека ни к чему не приводили. А вскоре, как уже сказано, Сэмэна отозвала Москва. И вовсе не для того, чтобы примерно покарать зарвавшийся "меч революции" за возвышение себя над партией. Кстати, отозвал ведь Сэмэна лично товарищ Реденс Станислав Францевич, член коллегии ВУЧК. И не просто, а по поручению своего родственника, товарища Сталина. Словом, тот вопрос решился как бы сам собой. А товарищ Аверин так, фактически, и остался с битой мордой. В тридцать седьмом его арестовали. И опять по ошибке. Но ошибочность этого акта выяснилась лишь в пятьдесят шестом. А тогда ему дали двадцать пять лет лагерей, в Якутске он работал слесарем лагерной котельной. И умер в сорок пятом от туберкулёза...

В начале двадцать второго Дукельского вызвали в Москву. Согласитесь, не вполне понятно, на каком основании тайная полиция суверенной России отзывала в свою столицу сотрудников провинциальной тайной полиции дружественной, но не менее суверенной Украины. Но вопрос о легитимности не стоял в нашей стране с семнадцатого года. И в конце двадцать первого года это ровнёхонько никого не удивило. Дейч-товарищ, к примеру, не удивлялся. Тем более ещё до его сменщика, именно в двадцать первом, его наградили орденом Красного Знамени и едва не исключили из партии. И собрал товарищ Макс Дейч свои монатки, и подписал акт приёма-передачи своего департамента, и собрался навстречу мутной своей судьбе - в сторону Москвы. Там он был и в законе, и в загоне, и в конце концов арестован, судим и казнён. А тогда, в зиму с двадцать первого на двадцать второй, в его кресле сидел новый царь и бог революционного порядка Пальмиры юга Семён Дукельский - будущий царь и бог советского кино.

Странная, недосказанная история осталась за ним в Одессе того периода. Но исторически быстро, как уже сказано, он также был отозван в краснобелокаменную. Пока решался вопрос о дальнейшем, ему поручили прочесть несколько лекций слушателям высших курсов этой специфической системы. Как педагог, Сэмэн особого эффекта не добился. Но зато встретился с одесситом, которого год назад сам же и направил на учёбу в Москву. Это был здоровенный парень с Ярмарочной площади, девятисотого года рождения. За ним уже были пережитый в детстве погром и работа грузчиком в порту, Красная Гвардия в Январском восстании, подполье и Польская кампания. И звали этого одессита по пачпорту Ефим Абрамович Фабрикант.

Гражданская война дала ему псевдоним "Товарищ Леонид", каковое имя сохранил он и при поступлении в ОдесЧК. Фамилию, само собой, также пришлось сменить. Ну мыслимое ли дело: щит и меч революции, глаза и уши партии и вдруг, здрасссьте вам - Фабрикант. Без малого Заводчик. Оно и сейчас звучит... ну как- то занятно. А тогда... Словом, в двадцать первом и с помощью Сэмэна исчез навсегда Фимка Фабрикант. И явился новому миру Леонид Фабриков.

Время, как уже неоднократно подчёркивал автор, летело военно- напряженное, тревожное и опасное. И такие, как он, были в цене. Довольно быстро заговорили о сильном и решительном чекисте, который бросается в гущу смертельных событий, действует ловко, сметливо. А главное, быстро добивается от арестованных врагов народа признательных показаний. Видимо, побивахом. А как иначе? Вот и направили по харьковской разнарядке на учёбу в будущую столицу СССР способного работника. Но ко времени приезда Дукельского в Москву эта учёба сидела уже у Леонида в печёнках. Довольно быстро стало ясно, что к высшему образованию, даже и с "уклоном", он откровенно не готов. С другой, его тревожили собственные наблюдения за некоторыми странностями своего заведения. Время от времени исчезали его товарищи-слушатели. А потом являлся курсовой командир и просил почтить память такого исчезнувшего вставанием. Дескать, образцово выполнял поручение партии за границей. Ну и...

Фабриков крайне обрадовался их встрече. И очень просил Сэмэна забрать его из странного этого вуза и дать конкретное дело. Тем более, у него уже была личная благодарность от председателя ОГПУ - за поимку белогвардейца-террориста, который из Польши пробрался в Москву для покушения на кого-то из руководства страны. Кажется, на наркомздрава Семашко. Тогда слушателей освободили на неделю от занятий, дали фотокарточки этого савинковца. И потребовали шататься по Москве, ездить в трамваях. Искать и найти. Слушателю Фабрикову повезло: в трамвае между Садовой и Зацепом встретил он того савинковца. Точнее, гражданина, весьма похожего на такового.

Помню хорошо его рассказ об этой ситуации. Он знал, что тот вооружен, и терять ему нечего. На площадке стоял милицейский. И дядя Лёня решил привлечь его внимание: стал хамить кондукторше и даже шарпанул её чувствительно-прямо над сиденьем, где расположился подозреваемый. Каковой же наблюдал за скандалом с живейшим любопытством. Когда прибежал с площадки милиционер, дядя Лёня ловко схватил убийцу за руки и объявил о своей истинной миссии. Кондукторша отогнула лацкан его московки - там был соответствующий жетон. Задержанного ловко доставили на Лубянку. Более они не виделись. Благодарность руководства подтвердила правильность решения. Но на мой вопрос о том, могла ли выйти ошибка (с учётом качества розданных чекистам фотокарточек и горячечности времени) дядя Лёня просто пожимал плечами. Всё, мол, быть могло. Во всяком случае, тот террорист признался.

- Позвольте! Почему "Дядя"? - спросит внимательный читатель.

Ну тут причина проста. В середине двадцатых Леонид Фабрикант женился на старшей сестре моей матери. То есть, на моей тётке. И стал моим дядей задолго до послевоенного моего рождения. К несчастью, я слишком поздно ощутил тот интерес, который уже лет сорок с гаком заставляет тратить жизнь на подобную литературу. Но кое-что я всё-таки из памяти стариков успел извлечь. А в их числе были и старые чекисты - с разными, конечно же, судьбами.

(Продолжение следует.)

Ким КАНЕВСКИЙ.

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья