Номер 37 (833), 22.09.2006

В моей жизни не было торжественного приема в пионеры с линейкой, тюльпанами, повязыванием галстука, не было наглаженной белой блузки и белых носочков, приготовленных к этому дню. Почему-то в третьем классе тбилисской школы приема в пионеры не устраивали. Может быть, потому, что день рождения Ильича приходился на последние недели войны, и было не до того? Не знаю.

В четвертом классе пионерских галстуков мы не носили. Их попросту ни у кого не было. Да и трудно себе представить, как бы они смотрелись на наших "лахах" - старых бабушкиных кофтах, перешитых маминых юбках, а то и не перешитых, а просто подколотых снизу и заколотых сбоку булавками. Не требовала от нас пионерских галстуков и наша учительница Александра Андреевна - высокая, с очень прямой спиной, с седыми зачесанными назад волосами, строгая, но никогда не повышавшая голоса. Она не только преподавала нам все дисциплины. Она старалась сделать из нас "приличных девочек". Самое большое, но распространенное ругательство в женских школах, тогда было "нахалка". Помню, как Александра Андреевна долго отчитывала кого-то за сказанное в адрес одноклассницы "нахалка", одновременно допытываясь, знает ли девочка смысл слова "нахалка" и объясняя ей его. Про Александру Андреевну шепотом, на ушко, говорили "страшные вещи", что она была педагогом, подумать только (!), в ЦАРСКОЙ ГИМНАЗИИ.

Галстуки мы надели только в пятом классе. Летом в каникулы я с двумя подружками, сидя на газетах на Новом рынке под нынешним мясо-молочным корпусом, продавала наши учебники 4-го класса, чтобы тут же с рук купить учебники пятого. Помню учебник истории с тщательно вымаранными портретами Тухачевского, Блюхера и других врагов народа. Его продать так и не удалось.

Но к галстуку это отношения не имеет. Галстуки уже появились в магазинах, и мне купили репсовый (он не так быстро развязывался и скользил, как шелковый) галстук и к нему зажим с изображения костра в звездочке.

Класс разбили на звенья, появились звеньевые, вожатые и старшая пионервожатая, которая, собрав с родителей деньги на спортивные костюмы для детей, скрылась в неизвестном направлении. Школа перестала быть трехсменной, потому что 3-я женская школа (нынешняя Мариинская гимназия) перебралась в свое здание на ул. Льва Толстого. Наша 58-я заняла два этажа, на третьем находилась 121-я украинская школа, четвертый тогда занимала школа им. Столярского (для справки, уже в 50-х годах школа №  58 вернулась в свое довоенное здание на Кузнечной и Тираспольской А в здании на Соборной площади осталась 121-я школа им. Яши Гордиенко). В школу завезли парты, и мы перестали таскать за собой в школу стулья и бояться руин, разбомбленного дома слева от школы, где зимой с 45-го на 46-й убили третьеклассницу.

Словом, школьная жизнь стала такой, какой ее можно было представить себе по очаровательным рассказам Носова. В седьмом классе начались приемы в комсомол. Тогда 7-й класс был выпускным, можно было поступать после него в техникум. Да и в классе было много переростков - из-за эвакуации не все пошли в школу в 7 лет (лично я в 8 с половиной), не все из остававшихся в оккупированной Одессе учились во время войны. Так что почти у всех возраст для комсомола был самым подходящим. Наша старшая пионервожатая (естественно, не та, что скрылась с деньгами, а другая) стала нас готовить к вступлению в комсомол. Конституцию СССР мы и так учили - был такой предмет в 7-м классе, он даже фигурировал в Свидетельстве об окончании неполной средней школы. Но нужно было запомнить еще десятки имен, дат, событий и канонов.

Наконец наступил торжественный день. Мы, 13 девочек, пришли в пионерскую комнату школы, где должны были пройти первый этап испытания перед тем, как нас дрожащих и непрерывно экзаменующих друг дружку: "А кто?.. А когда?..." поведут пред строгие очи бюро райкома комсомола. Видимо, в числе девочек мне достался 13-й номер - школьное бюро меня не пропустило, точнее, не допустило. За мной числились два греха.

Один грех заключался в том, что я еще в первой четверти к изложению о подвиге Сережки Тюленина (кстати, моего любимого героя "Молодой гвардии") взяла в качестве эпиграфа слова из "Маленьких дикарей" Сетона-Томпсона: "Смел тот, кто ничего не боится, но еще смелее тот, кто идет вперед, преодолевая свой страх". Меня вызвали к директору, где стоял бледный наш преподаватель литературы и языка Рувим Борисович Рубин (фронтовик со шрамом под нижней челюстью и с контузией), стояла расстроенная завуч Дебора Борисовна Шпильберг (они с сестрой жили при школе, историк - Дебора Борисовна работала до 90-92-х лет и до конца жизни кроме комнатушки при школе не имела своего жилья) и стояла разгневанная директор Анна Владимировна.

- Как тебе пришло в голову к изложению о герое-молодогвардейце дать эпиграф из какого-то буржуазного американского писаки?! - загремела директор.

- Канадского, - робко возразил Рувим Борисович.

- А может, и бульварного, - продолжала бушевать директор, отмахнувшись от уточнения Рувима Борисовича.

- Так у нее же отец писатель, а они все космополиты, - вмешалась секретарь директора, которая хорошо помнила все наши личные дела.

- Возьми резинку и сотри подпись под эпиграфом. Напиши Максим Горький. У него где-то есть такие же слова.

- Анна Владимировна, честное слово, честное пионерское, Сетон-Томпсон хороший, он про зверей пишет, я могу принести показать книжки "Животные герои" и "Домино" (это названия однотомников Э. Сетона-Томпсона, сохранившихся у меня по сей день).

- Что!!! Животные-герои! И это к изложению о советском герое-подпольщике! И что за домино, еще об играх не хватало!

- Домино - это маска на мордочке у лиса, там еще про трущобную кошку...

- Рувим Борисович! Вы слышите, что она говорит: Помоечная кошка и Сергей Тюленин. И при чем тут домино на морде, безобразие! Так, поставьте ей двойку и уничтожьте изложение. А я поговорю со старшей пионервожатой о недостаточной работе с седьмым классом...

Я ушла в рыданиях домой вызывать в школу родителей. Это была одна из двух двоек по литературе, полученных мною в школе. Вторая была в 9-м классе за сочинение по Обломову, которого, как мне объяснил папа, нельзя считать отрицательным персонажем. Не помогла мне даже цитата из Ленина, что "в каждом из нас сидит Обломов". Конечно, вешать на Владимира Ильича, как на Сетона-Томпсона ярлыки, никто не стал, обошли молчанием цитату, но позволить школьнице противоречить хрестоматийной трактовке образа Обломова, как ленивого, никчемного порождения помещичьего общества, было недопустимо. Словом, первый мой грех был в том, что за моей спиной маячили фигуры осужденных еще за пару лет до того космополитов.

Второй грех заключался в том, что, как выяснилось, я получила не советское воспитание, что выражалось в моем неуважительном обращении к рабочему человеку, труженику, называя его (в данном случае - её) не по имени-отчеству, а НЯНЯ.

Дело в том, что после возвращения из эвакуации мама случайно встретила мою довоенную няню Ирину Ефимовну Слюсаренко. Когда-то она была няней моего папы, затем его двоюродного брата. Потом вышла замуж за судового механика и жила на улице Гоголя (правда, в полуподвале). Я помню, как мы с мамой и папой пришли к ней. Родители уговаривали уже пожилую женщину побыть со мной пока они будут несколько месяцев в отъезде. А я в это время рассматривала большой портрет еще молодой женщины в белой блузе с брошью под воротником и пышной прической - она мне казалась красавицей. Поскольку муж находился в длительном плаванье (из которого он, кстати, привез мне красную резиновую накидочку с капюшоном, отделанным рюшиками), Ирина Ефимовна согласилась быть моей няней.

В ноябре-декабре 1945 года няня скиталась. Муж погиб во время войны. Её дом разбомбили. Родители забрали старуху к нам и у нас она жила до самой своей кончины в начале 60-х годов. Она спала в комнате, которую с исторической точки зрения называли то ванной, то кубовой, хотя ничего подобного в ней не было (А было ли до революции, Бог знает. Перед войной в нашей квартире на Нежинской, 46, жил знаменитый филолог Роман Волков, о чем свидетельствует мемориальная доска на доме). Комната имела метров 12, так что впоследствии была превращена нашими соседями по коммуналке в приличную кухню с АГВ плюс, действительно, в ванную с туалетом (таким образом нам удалось разделить с соседями места общего пользования).

Когда родилась сестра, няня стала нянчить ее. Когда сестра подросла, няня начала опекать своего самого последнего и, наверное, самого любимого воспитанника - безволосого, голубовато-серого австралийского пинчера Рашика (полное имя Рашид Бейбутов - песик обожал петь с мамой дуэтом).

Итак, меня обвинили в том, что я няню называла няней.

Расстроенная, в оскорбленных чувствах, я вернулась домой, отвергнутая комсомолом.

- Кушать будешь? Суп на плите уже перетомился, - спросила няня (зимой топили плиту и готовили на ней).

- Нет, Ирина Ефимовна, спасибо, - вежливо ответила я. Я еще хотела добавить, что не хочется, нет аппетита, как получила ощутимый шлепок пониже спины.

- Какая я тебе Ирина Ефимовна. Больно велика стала, я тебе уже не Ненька! Ростила, ростила ее, а уже не Ненька, уже Ирина Ефимовна. (Она говорила: Ярына Ефимовна). Старуха заплакала. Вечером она жаловалась родителям и еще долго не могла успокоиться. А я так и доучилась до 10-го класса в этой школе и не стала комсомолкой.

В комсомол я вступила в 10-м классе, уже в Тирасполе, где я проучилась всю первую четверть в мужской школе, (Это была единственная школа в Тирасполе с английским языком, правда, до четвертого класса она была смешанной).

Мальчишки жутко издевались надо мной. И только в университете от моего сокурсника Рашкована я узнала, что так они выражали свою поголовную влюбленность. Когда в ноябре родители вернулись в Одессу, я пошла учиться уже в вечернюю школу №  13 (на Пастера, в здании 105-й мужской школы). В моем классе занимались ребята из школы им. Столярского, которые хотели на год раньше получить аттестаты (Школа им. Столярского аттестат давала после 11-го класса). Так круг замкнулся, снова я училась, как когда-то, в 58-й школе, бок о бок с будущими музыкантами.

В вечерней школе никакой комсомольской ячейки не было. Я начала работать распространителем билетов в Украинском театре и там же стала на комсомольский учет.

Моим комсоргом была молоденькая актриса Люся Верительникова. Ни на какие комсомольские собрания меня не приглашали. Я только исправно платила взносы.

Что я комсомолка, я почувствовала лишь в университете. Там меня долго и с пристрастием допрашивали, почему я так поздно вступила в комсомол и почему до сих пор не несла никаких нагрузок. По правде говоря, абсолютно не помню, что я говорила в свое оправдание. Во всяком случае, никаких комсомольских поручений, кроме участия в работе редколлегии газеты (мне нужно было собирать заметки), мне не дали. А затем произошло событие, повергшее меня в шок. В конце сентября-октябре было назначено факультативное отчетно-выборное комсомольское собрание. Должна сказать, что эти ежегодные отчетно-выборные комсомольские собрания для меня были невыносимы. Они начинались после третьей пары и кончались заполночь. Не спасали ни морской бой на последней парте Большой физической аудитории, ни игра в слова (кто больше слов составит из букв заданного слова)... Шла бесконечная говорильня. Но первое собрание мне скучным не показалось. Слушалось персонально дело одной второкурсницы (кстати, хорошей студентки, чуть ли не отличницы). Она скрыла, что ее отец был священником где-то в селе. Боже, что говорили совершенно нормальные на вид девушки и парни. Когда они успели так поднатореть в подборе штампованных обвинений?! Суконным газетным языком они сыпали обвинения, которые бы сделали честь членам Союза писателей, клеймивших Зощенко и Ахматову. Интересно, сколько из этих юных поборников атеистической чистоты поближе к 90-му году обзавелись нательными или наперсными (благодаря массивности) крестами? Девчонку исключили из комсомола, а затем и из университета.

Словом, комсомол в университете запомнился мне отчетно-выборными собраниями, что было ужасно, и поездками в колхоз, что иногда было довольно весело. Впрочем, часто я не ездила, так как каждая осень лет до 25-ти у меня была связана с жуткими ангинами.

После университета я уехала на работу в Казань, в НИИ. Никаких особых воспоминаний комсомольская работа с молодыми специалистами в НИИ у меня не оставила. Помню только одно собрание, когда укоряли моего молодого симпатичного коллегу - этакого подросшего и располневшего Чарли Чаплина (те же усики и походка) за систематические опоздания на работу и с обеда.

- Вас же видно из окна парткома, когда вы идете в лабораторию позже, чем нужно, на 10-15 минут.

Парень переступил с одной своей косолапой ноги на другую и изрек:

- Придется обходить вокруг. Правда, я потеряю еще две минуты.

Когда я вернулась в Одессу и начала работать в Одесском электротехническом институте связи, мне уже исполнилось 25 лет. Времени оставаться в комсомоле было всего ничего. Я, правда, вначале собиралась становиться на учет, но как-то все недосуг было. Любовь, замужество... Так я, как говорилось, механически выбыла из комсомола. А комсомольский билет с фотографией худенькой девочки с как-то по старушечьи зачесанными волосами я храню по сей день. Все же это моя комсомольская молодость.

На этом бы можно было поставить точку, но мне вспомнилось, как меня и мою любимую, ныне покойную, подруг Аллочку Власенко (дочь тогдашнего ректора пединститута) тянули в члены партии.

Нас вызвала секретарь проректора по учебной работе, заглянула в какой-то список и сказала:

- Девочки, в институте создается хор студенческо-преподавательского состава. Мы вас включаем.

- Что вы, что вы! - всполошились мы с Алкой. У нас же ни слуха, ни голоса. Нет-нет, это исключено.

- Ну тогда, давайте, я вас включу в список молодых сотрудников, которых мы будем готовить к приему в партию.

Мы переглянулись и не менее дружно завопили:

- Нет, уж лучше тогда мы будем петь в хоре!

Мы вышли и расхохоталась. Мы обе очень ценили юмор. Нашим с Алкой девизом было: "К жизни нужно относиться с юмором". И о людях мы судили только с точки зрения, есть у человека чувство юмора или нет.

Поэтому наше решение петь в хоре мы расценили тоже с позиции юмора, рассудив, что пребывание в партии - это то же пение хором под дирижерскую палочку партийного хормейстера. У нас не было никаких антисоветских настроений и тем более антипартийных. Мы не очень давали себе труда задумываться над тем, над чем стоило задуматься. Все, что смущало, казалось временными издержками. Ведь жить становилось все лучше и лучше. Было время хрущовской оттепели. А главное, столько интересного было в жизни, что тратить ее на партийные собрания, дрожать за сохранность партбилета, связывать себя какой-то обязаловкой не было никакого желания.

Поэтому мы портили стройное звучание институтского хора, и может, именно из-за нас с Аллой он через год прекратил свое существование.

Елена КОЛТУНОВА.

Коллаж А. КОСТРОМЕНКО.

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья