Номер 30 (775), 05.08.2005

"Моя литературная судьба сложилась за следовательским столом..."

Лев Шейнин.

Восемьдесят лет назад, в 1923 году, студента литературно-художественного института имени В.Я. Брюсова Леву Шейнина срочно вызвали в Краснопресненский райком комсомола. Секретарь райкома ознакомил его с решением Московского комитета о мобилизации группы старых комсомольцев на советскую работу. Позарез были нужны надежные фининспекторы и следователи. Отговорки Шейнина насчет учебы в литературном институте и желания посвятить себя литературе не возымели действия: "Какое дело революции до твоих чаяний индивидуалиста?! Сюжеты, характеры, человеческие драмы – вот где литература!" Так семнадцатилетний паренек, не имевший к тому же юридического образования, стал следователем московского губернского суда.

Об авторе первых советских детективов рассказывает народный художник СССР, академик, трижды лауреат Сталинской (Государственной) премии Б.Е. Ефимов (родился в 1900 году; когда исполнилось 100 лет, перестал рисовать и сосредоточился на писании мемуаров). Итак, слово классику политической карикатуры и незаурядному литератору.

ЛИТЕРАТУРНО-ПРОКУРОРСКИЙ СИНТЕЗ

Весьма любопытной фигурой остался в моей памяти Лев Шейнин – личность своеобразная, парадоксальная, ни в какие привычные рамки не вмещающаяся. В нем, казалось, совмещалось два человека. Один – веселый, общительный балагур, душа общества, подкупающий редким даром рассказчика, мастер добродушных, смешных розыгрышей. С ним были дружны такие известные деятеля культуры, как Иван Берсенев, Григорий Александров, Юрий Завадский, Василий Гроссман, братья Тур, Фаина Раневская, Роман Кармен, Мария Миронова, Константин Симонов. Шейнин и сам был одаренным литератором – его перу принадлежит книга "Записки следователя", бестселлер той поры, пьесы и киносценарии. Но был и другой, как бы остававшийся в тени, Шейнин – следователь по особо важным делам прокуратуры СССР. И многие уже догадывались, что Шейнин не только имеет дело с уголовниками, жуликами, ворами и спекулянтами, описываемыми в "Записках следователя" весело и благодушно, но имеет также прямое отношение к страшной карательной машине сталинского режима, тем более, что не была секретом его непосредственная близость к Андрею Вышинскому, бессменному обвинителю на инсценированных процессах 30-х годов. Уместно упомянуть, что именно Вышинский обогатил советскую юридическую науку замечательным постулатом: "признание – царица доказательств". Достаточно было признания, легко получаемого от арестованных в застенках тюрем, чтобы признать их "врагами народа". Для добывания "царицы доказательств" применялась целая система истязаний – физических и психологических. Думается, Лев Романович, будучи по должности помощником Вышинского, не мог не быть в курсе этой системы, хотя не верится, что он был непосредственно к ней причастен.

Мы состояли в дружбе, я был для него – Боря, он для меня – Лёвчик.

...Вспоминается Нюрнбергский процесс, на котором Шейнин возглавлял группу наших журналистов, писателей и кинематографистов. На процессе он выступал советским обвинителем по разделу об ограблении музеев и вывозу гитлеровцами в Германию ценнейших произведений искусства. Как известно, самое активное участие в этом наглом хищническом ограблении принимал Геринг, украшавший крадеными картинами стены своих вилл. Он слушал перевод выступления Шейнина с явным раздражением, выразительно разводя руками и пожимая плечами, демонстративно снимая и швыряя перед собой радионаушники. Наконец он разразился репликой:

— Не кажется ли господину обвинителю, что он пользуется фальшивыми фактами?

Лёвчик проявил находчивость, незамедлительно ответив:

— А не кажется ли господину Герингу, что он больше не рейхмаршал, которому дозволено перебивать, кого угодно, а преступник, отвечающий за свои преступления?

Как-то Шейнин предложил мне поехать вместе с ним отдохнуть и подлечиться в Кисловодск. Мне, откровенно говоря, лечиться было не от чего. Но Лев Романович к этому времени обзавелся болезнью не совсем обычной и, увы, неизлечимой, – ракобоязнью. Он не переставал говорить о коварстве этого недуга, который, по его сведениям, может возникнуть из любой родинки, бородавки, царапины. Однажды он чуть не силой поволок меня на прием к видному профессору, генералу медицинской службы.

— Уверяю вас, Боря, – настаивал он, – это необходимо. Надо время от времени проверяться. Сначала профессор примет меня, а потом вас.

Так и сделали. Я подождал в приемной, куда минут через двадцать вышел Шейнин. Профессор осмотрел меня быстро, довольно небрежно и отпустил, сказав, что не видит оснований для беспокойства и специального обследования. Но Шейнин вцепился в меня мертвой хваткой:

— Боря! Скажите честно, что он сказал вам обо мне? Ничего от меня не скрывайте! Что он сказал?

— Лёвчик! Ничего он о вас не говорил.

— Нет! Говорите правду! Не сказал ли он "плохи дела у нашего Льва Романыча"?

— Клянусь вам, Лёвчик, абсолютно ничего такого он не говорил!

Но Шейнин смотрел на меня подозрительно и долго не мог успокоиться.

В Кисловодске мы застали веселую и дружную компанию: там отдыхали Константин Симонов, фельетонист-сатирик Григорий Рыклин, композитор Марк Фрадкин, поэт Михаил Матусовский. Была там и популярная эстрадная пара Мария Миронова и Александр Менакер. В дороге я имел неосторожность рассказать Шейнину со слов писателя-юмориста Бориса Ласкина байку о том, как Менакер понес своего кота на некоторую положенную котам операцию и, сидя в приемной ветеринарной лечебницы рядом с двумя симпатичными женщинами, пришедшими со своими собачками, разглагольствовал о своей любви к животным, о том, что, несмотря на свою занятость, принес своего котика, у которого заболели ушки. Дамы слушали с умилением. Тут из операционной вышел мрачный человек с измазанными иодом руками и громко возгласил: "Кто здесь Менукер? На кастрацию!"

Бедный Александр Семенович съежился, боясь взглянуть на своих соседок, а хирург, повысив голос, повторил: "Менукер! На кастрацию!"

Эта байка безумно понравилась Шейнину. Он долго хохотал, повторяя эту фразу. Но так случилось, что в Кисловодске, выходя из нашего санатория имени Орджоникидзе, мы проходили мимо другого санатория, поменьше, где жили Миронова с Менакером, и тут Шейнин неизменно кричал: "Менукер! На кастрацию!"

При мне Александр Семенович жалобно говорил:

— Лев Романович! Я вас умоляю. Неудобно же... И потом, ничего этого не было. Борька Ласкин все придумал. Прекратите, пожалуйста!

— Да, да, Саша. – ответил Шейнин. – Простите. Больше не буду.

На следующее же утро все повторилось сначала. Снова зычно гремело: "Менукер! На кастрацию!" Бедный Менакер снова умолял Шейнина, и Шейнин давал обещание прекратить.

Развлекались, как могли. Однажды, возвращаясь к себе в номер, я столкнулся с выходившими из санатория Симоновым и Шейниным. Они как-то странно на меня посмотрели и ускорили шаги. Я подозрительно посмотрел им вслед, но, войдя в номер, ничего особенного не обнаружил, пока не заглянул за полог огромной двуспальной кровати и увидел... свирепо на меня глядевшего большого рыжего петуха, привязанного к спинке кровати моим лучшим галстуком. От неожиданности я оцепенел. А дело было вот как. Шейнин с Симоновым, проходя по рынку в городе, увидели этого петуха, и поэта сразу посетила светлая идея – подбросить его Ефимову. В дальнейшем этого петуха подбрасывали в санузел к Григорию Рыклину, от него – Марку Фрадкину, дальше его следы затерялись...

Шейнин продолжал преуспевать на литературно-театральном поприще. Его пьесы (некоторые в соавторстве с братьями Тур) ставили такие театры, как Камерный и Ленинского комсомола, выходили на экран фильмы по его сценариям, переиздавались дополненные новыми увлекательными новеллами "Записки следователя". Надо думать, что он преуспевал и в своей ипостаси следователя по особо важным делам. Он был, как говорится, в полном порядке. И вдруг... Встретил я на улице Сергея Михалкова и от него услышал:

— А знаешь, Боря! Этого толстяка Шейнина посадили. Говорят, упал в обморок, когда за ним пришли. Там теперь, поди, похудеет.

Я остолбенел.

— Да ты что, Сережа? Шейнина посадили? Да он сам всех сажает.

— Ну и что? – философски заметил Михалков. – сажал, сажал и досажался.

Года через полтора Шейнин вышел на свободу так же внезапно, как и был арестован, мы с ним встретились в Серебряном Бору. Конечно, он не стал посвящать меня в причины своего ареста, ограничившись чисто бытовыми подробностями и сказав между прочим:

— Боря, спросите у Тамары, с каким олимпийским спокойствием я уходил из дома.

Я вспомнил слова Михалкова, и, признаться, остался в недоумении: что было на самом деле – обморок или олимпийское спокойствие. Однако меня все еще интересовали причины его ареста. Однажды, оглянувшись по сторонам и понизив голос, он произнес одно слове: "Михоэлс..."

Смысл этого более чем краткого ответа стал мне ясен только несколько лет спустя, когда после смерти Сталина люди стали откровеннее, и Шейнин поведал мне, что с ним произошло. Он был командирован в Минск в качестве следователя по особо важным делам в связи с загадочной гибелью Михоэлса. И для опытного Шейнина не представило большого труда установить, что никакой официально объявленной автомобильной аварии не произошло, а было хорошо подготовленное циничное убийство, следы которого вели непосредственно в органы государственной безопасности, в частности к весьма высоким особам. Можно не сомневаться, что самая тщательная слежка велась и за следователем по особо важным делам. От него, видимо, ожидали, что он подтвердит факт аварии и случайность гибели выдающегося артиста. Таким образом, следовательская зоркость, опыт и умение Шейнина оказали ему в данном случае плохую услугу. Наверху сочли необходимым срочно убрать слишком дотошного следователя.

Я уже рассказал о преследовавшей Шейнина "канцерофобии", попросту говоря, боязни заболеть раком. К счастью, сия чаша его миновала. Этот, повторяюсь, незаурядный, сложный, парадоксальный человек ушел из жизни скоропостижно совсем не старым от сердечного приступа, хотя никогда на сердце не жаловался.

Подготовил Феликс КАМЕНЕЦКИЙ.

Коллаж А. КОСТРОМЕНКО.

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья