Номер 15 (760), 22.04.2005

К 240-летию со дня смерти Михаила Васильевича Ломоносова

Читая Ломоносова и о Ломоносове, уже давно понял я, что уникальность его гения состоит в том, что интересовала его не химия, как, скажем, Лавуазье, и не физика, как Ньютона, а устройство мироздания в самом широком смысле этого слова. Природа создала Ломоносова не для того, чтобы вообще познать еще непознанное. И это непознанное включает в себя и тепловые процессы, и газовые оболочки планет, и возможности русского стихотворного слога. Кстати, и сам Ломоносов никогда не стремился установить пограничные столбы между науками. Чего больше –физики или химии в задуманной им "Корпускулярной философии"? Он не думал об этом, просто хотел рассказать, как, по его мнению, устроено вещество.

Категорически неверно считать (а так считали), что Ломоносов "разбрасывался". Это все равно, что упрекать Солнце за то, что оно освещает все без разбора. Именно ученый-универсал должен был стоять у истоков национальной науки, и в более благоприятных социально-политических условиях это, безусловно, предопределило бы её расцвет. Но этого не случилось. Он бросал зерна истин на почву, не тронутую плугом просвещения...

Сегодня атомно-молекулярная теория строения вещества кажется нам настолько очевидной, что требуется определенное умственное усилие, чтобы представить себе время, когда теория эта вовсе не была таковой. В XVIII веке учение Ломоносова о "нечувствительных" частичках материи, которым он дал название "корпускул" и которые мы потом переименовали в "молекулы", никак нельзя было назвать общепринятым.

Молекулярно-кинетическая теория теплоты во времена Ломоносова была просто накаутирована изумительной по своей логике и стройности теорией теплорода –едва ли не самого блестящего заблуждения в истории науки. Ломоносов сокрушил теплород. Но гений его наталкивается на ситуацию драматическую: ему некому рассказать о том, что он открыл, не с кем поделиться, поспорить. Леонард Эйлер был, очевидно, единственным современником Ломоносова, который в полную меру оценил силу его талантов. Они переписывались. 5 июня 1748 года Ломоносов пишет знаменитому швейцарцу письмо, излагая общий принцип сохранения материи и движения. Письмо на латыни, строчки ровные, ясные, ни одного зачеркивания, помарки, ни одной вставки –все обдумано до конца. По-русски мысль его будет звучать так: "...все перемены, в натуре случающиеся, такова суть состояния, что сколько чего у одного тела отнимется, столько присовокупится к другому..."

Если бы ничего другого Ломоносов не сделал, то только за формулировку этого фундаментального закона природы имя его навсегда вошло бы в историю. Или другая, ныне очевидная истина: эволюции подвержен не только мир живого, но и бездушная природа.

"...Напрасно многие думают, что все, как видим, с начала творцом создано, –писал Михаил Васильевич. -...Таковые рассуждения весьма вредны приращению всех наук..."

Это откровения общего свойства, а давайте возьмем нечто конкретное, просто некий факт, и посмотрим, как он отражается в зеркале современной науки. 26 мая 1761 года происходило довольно редкое астрономическое явление: с Земли было видно, как Венера проходила по солнечному диску. Астрономы всей Европы нацелили свои телескопы на дневную звезду. И Ломоносов нацелил. Все видели, что в тот момент, когда Венера пересекла край солнечного диска, край этот как бы размывался, тускнел, затем можно было разглядеть маленькое вспучивание, "пузырь", как писал потом Ломоносов. Повторяю, видели все, но внимания не обратили. Ломоносов же понял, что все эти явления можно объяснить, только предположив на Венере газовую оболочку, и написал, что, по его мнению, эта планета окружена "знатною атмосферой".

Единичное наблюдение, просто факт, но как много за ним стоит! Ведь впервые на ином небесном теле была обнаружена атмосфера! Уже одно это обстоятельство сближало Венеру с Землей, давало возможность предположить если не идентичность, то хотя бы какую-то похожесть ее на нашу планету. А дальше из сплава философии и фантазии рождались уже в какой-то мере обоснованные доводы в пользу несчастного Джордано Бруно, упорно отстаивавшего одну из самых "крамольных" мыслей средневековья –мысль о множественности обитаемых миров.

Довольно много, особенно в 50-е годы прошлого века, писалось о борьбе Ломоносова с иностранным засилием в российской Академии наук. Но Ломоносов никогда не был националистом, cн отдавал должное тем иностранным ученым, которые немало сделали для становления отечественной академии. А боролся он о теми, кто приехал в Россию "на ловлю счастья и чинов", с теми, кого он называл "неприятелями наук российских", которые, скрывая собственную умственную ущербность, утверждали, что заниматься наукой русским вообще противопоказанно. "Честь российского народа требует, –писал Ломоносов, –чтоб показать способность и остроту его в науках и что наше Отечество может пользоваться собственными своими сынами не токмо в военной храбрости и других важных делах, но и в рассуждении высоких знаний". Несмотря на многолетние гонения и притеснения, к концу жизни Ломоносов стал человеком благополучным, вполне обеспеченным, признаным... Но никакие блага жизни не могли притупить его высокую гражданственность и принципиальность. Словно видишь грустную улыбку Михаила Васильевича, когда он признается: "Я бы охотно молчал и жил в покое, да боюсь наказания от правосудия и всемогущего промысла, который не лишил меня дарования и прилежания в учении и ныне дозволил случай, дал терпение и благородную упрямку и смелость к преодолению всех препятствий..."

Он пишет о "преодолении препятствий". Каких? Куда он стремится? За что воюет?

Прежде всего –за знания. За гимназию, "без которой университет, как пашня без семян". За университет. За научный городок –он появится только через двести лет, а ведь по смете ломоносовской требовалось всего 90 тысяч рублей, чтобы построить 14 научных корпусов, –на дурацкую иллюминацию и фейерверки больше тратили... За Академию сельскохозяйственных наук –хранилище бесценного народного опыта, умноженного научными исследованиями. За международную мореходную академию, труды которой на всех океанах Земли увеличили бы безопасность мореплавания. Вот и получается, что отдаленный от нас непреодолимым пространством веков Ломоносов оказывается рядом –не только в продолжении своих научных открытий, но, что, может быть, еще дороже нам, –в мыслях своих и устремлениях.

Феликс КАМЕНЕЦКИЙ.

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья