Номер 15 (960), 24.04.2009

(Продолжение. Начало в №  9, 12.)

6. Праздник одесских будней

Краткие и многотомные "Истории гражданской войны в СССР", воспоминания свидетелей и участников событий (не говоря уже о материалах контрразведок и подполья) являют потомкам панораму, в которой много нервной напряженности, мук, крови, ран, смертей и горя.

Но благоустроившиеся тогда в Одессе эмигранты этого как бы не заметили. Или не придали особого значения. Здесь не получали пайковую ячневую кашу на ружейном масле, не выстаивали часами в неопрятной очереди за селёдочными головами. Было вдоволь красной и черной икры, расстегаев, устриц, белых пышных булок, "Абрау-Дюрсо" и членов высшего сосьетэ. И самым неприятным, видимо, считался неискоренимый одесский провинциализм, по случаю войны уже граничащий с захолустьем.

А. Н. Толстой следующим образом цитирует приказ одесского градоначальника образца 1919 года: "Гостиницы, меблированные комнаты. Поступает много жалоб на вас, некоторые завели не только клопов, но и крыс и даже тараканов... Иные придумали тушить электричество в полночь, зная, что у населения нет осветительных материалов. И все только и знаете, что прибавляете цены на всё. Стыдно перед союзниками. Клопов, крыс, прусаков и русских тараканов и тому подобных никому не нужных обитателей уничтожить. Электричество давать всю ночь. Лично буду осматривать. Сами понимаете. Генерал-майор Талдыкин".

И ещё - о нравах, царивших тогда в Одессе: "Выяснилось, что, не в пример прошлым временам, действовать нужно смело, честно и отчётливо: идти прямо в канцелярию управляющего краем, обратиться к начальнику канцелярии генералу Фон-дер-Брудеру, просто и молча положить ему на стол, под промокашку, двадцать пять английских фунтов, затем поздороваться за руку и разговаривать. Если по смыслу разговора сумма под промокашкой окажется мала, то Фон-дер-Брудер на прощанье руки не подаст, тогда назавтра опять нужно положить двадцать пять фунтов под промокашку".

Ну, допустим, это всё же приезжие. И к тому же заведомые баре. Но Валентин Петрович Катаев, коренной одессит и воин, офицер и георгиевский кавалер, в это время случайно оказавшийся в белой Одессе, оставил нам такую лирико-психологическую зарисовку: "Между тем жизнь шла своим чередом, и временами даже начинало казаться, что ничего особенного не произошло: просто люди по примеру прошлых годов приехали на юг провести лето на одесском побережье - не беженцы, не эмигранты, а обыкновенные дачники со всеми своими синими эмалированными кастрюльками, керосинками "грец", купальными чепчиками, велосипедами, сандалиями "скороход", крокетом... Быть может, их, этих дачников, было гораздо больше, чем обычно, но и это не вызвало особой тревоги: просто удачное лето, хорошая погода и, как писалось в "Одесском листке", большой наплыв дачников, курортный сезон в разгаре", так что одну дачу занимали две или даже три приезжие семьи". И с восхищением оценивал качественный состав собравшихся у самого синего моря: "Нет, никогда ещё в Одессе не съезжалось такое блестящее общество, правда, - беженцы, политические эмигранты, отщепенцы, но всё-таки..."

Недавно я отыскал в захламленном своём архиве тетрадь цитат из одесских писателей, изображавших этот период - Бунина, Катаева, Паустовского, Олеши, Багрицкого, Бабеля... Они оставили мне, среди прочего, загадку своего пребывания на территории, перманентно занимаемой белыми, интервентами, зелёными, красными и Бог знает кем ещё. И превосходные описания этих годов, часто-густо поразительнейшим образом не соответствующие нашим представлениям о героике гражданской войны.

7. Война закончена - война начинается...

Впрочем, постойте. Почему только нашим? В ту самую ночь, когда академик Бунин и начинающий писатель Катаев изысканнейше воспевали южнорусскую природу, Ласточкин пытался передать на волю последнюю записку: от истязаний кожа на стопах его ног лопнула, стоять нельзя. Но он не сказал своим катам ничего.

История, хоть и с некоторым опозданием, возвращает нам свидетельства весьма серьёзного отношения к ситуации и ее перспективам и тех, кто был далёк от большевистского мировосприятиятия. Антанта, признанная победительницей в мировой войне, рукой своего объединённого штаба подписала 18 января 1919 года записку под заголовком: "О необходимости интервенции союзников в России". Ведь в Кремле сидело правительство, не признающее аннексии с контрибуциями. Не говоря уже о долгах союзникам. Так и говорилось: мы у вас в долг на войну не брали. Наоборот, мы - единственная политическая партия в России, которая в 1914 году выступила под лозунгом: "Долой войну, никакого военного займа правительству! Никакого ему доверия!" Вы давали гроши не нам, а царю и Временному правительству. Извольте с них и получать.

По-одесски: как ты говоришь, так ты прав. Но вложившим в войну денежки такая правота не подходила. Победители желали вернуть своё. И большие рати выступали с запада на восток, наследники великого Рима, дабы помочь попранной великорусской культуре. Ну и заодно вернуть своё.

Словом, к зиме-весне 1919 года вокруг Республики Труда блистало стальное кольцо фронтов. Один из самых мощных - на юге - прямо касается нашего повествования. И связан с именем одного, отдельно взятого человека. Но в краткий срок оно присвоилось сотням тысяч смертных, огромным территориям и историческому явлению, замешанному на особенностях гражданской войны на юге. Деникин. Деникинцы. Деникинские. Деникинщина, наконец. Да-да, А. И. Деникин, генерал-лейтенант царской службы, командующий Вооруженными Силам юга России (ВСЮР). На всю жизнь для него остался особенно памятным январь 1919 года: Антон Иванович объявлен Верховным правителем юга России. Под его крылом, по некоторым данным, к концу января 1919 года числились сто двадцать тысяч штыков и сабель. Они располагали неплохо подготовленным командным корпусом, оружием, боеприпасами, снаряжением и техникой старой русской армии, трофейными и союзников. Финансировались широко и регулярно. Вкупе с частями армии и флота интервентов их значительное преимущество перед Красной Армией было очевидно и неспециалисту.

А будущие классики всё малевали с натуры ту Одессу, которая позировала им весьма своеобразно:

"Характер одесских улиц постоянно менялся в зависимости от политической обстановки. То как бы вновь воскресала дореволюционная жизнь с рысаками под синими сетками зимой, с цветочницами и менялами на Дерибасовской и Преображенской, против проходных ворот дома Вагнера летом, с биржевыми зайцами и "лепететутниками" за мраморными столиками в знаменитых одесских кафе - Фанкони и Робина, с ночными клубами, кабаре, шантанами, театрами миниатюр, с нарядными английскими яхтами Екатерининского и Черноморского яхт-клубов, которые уходили одна за другой мимо белокаменного маяка с медным сигнальным колоколом в перспективу открытого моря, слегка мглистого от заграничного ветра, с иллюзионами и военным оркестром под управлением Чернецкого на Николаевском бульваре". Тем не менее и тогда ничто прекрасное не было бесконечным; как бы содрогаясь и поёживаясь, классик вдруг припоминает: "То всё это вдруг сметало в течение одной бурной ночи, в грозно опустевшем городе слышались лишь гулкие шаги красногвардейских патрулей, и окна особняков и банков дрожали от проезжавших броневиков с матросами, лежавшими на крыльях, выставив вперёд винтовки и маузеры".

В целом картина, по мнению опрошенных мною в семидесятые годы участников событий, вполне достоверна. Триколор и Андреевский стяг над Одессой означали довоенный культурно-развлекательный оживляж (с городскими фонарями в качестве виселиц), а красный флаг ликвидировал уличный праздник буржуазии и дворянства, как в театре - с рассветным занавесом приходил к зрителю акт революционного аскетизма, сдержанности в колористике и принципиально иной речевой характеристики образа. Единственное, остававшееся неизменным, - обилие духовых оркестров на улицах.

Динамика перемен быстро научила партподполье не торопиться с легализацией при установлении власти советов. Таким образом, основные большевистские явки оставались нелегальными и тогда, когда над городской Думой трепыхался флаг цвета плебейской крови. Серьезность этого подполья вполне оценили белые и союзные контрразведки именно в 1919 году.

8. Одесские встречи-расставания...

Уход австро-германцев и гетмана, исчезновение Директории и приход белых с французами и англичанами быстро изменил ситуацию в городе. Подполье, несколько расслабившееся в предыдущий период, быстро почувствовало серьёзность новых гостей. Мало того что начались провалы, - пошли лютейшие истязания арестованных. И повешения. И расстрелы. Приблизилась встреча наших героев.

Начало 1919 года ознаменовано прибытием в белую Одессу человека-легенды. Таковым он стал еще в восемнадцатом, возглавив уголовную коллегию ЧК в Красном Питере. Урки и крупные дельцы Северной коммуны трепетали. И уважали. А до революции он, следователь охранного департамента, в Варшавской тюрьме допрашивал Ф. Э. Дзержинского. Военный следователь по особо важным делам при штабе Верховного главнокомандующего, он расследовал "дело" австрийской разведорганизации в полосе Юго-Западного фронта, ряд других шпионских историй. И умудрился вступить в поединок с российскими олигархами: речь шла - ни много ни мало - о подрыве жизнедеятельности фронта и тыла во имя крупных гешефтов. Отечественные дельцы наглейшим образом грабили собственные вооруженные силы во время боевых действий... Расследование было поручено специальной комиссии генерала Батюшина, в которую включили и нашего героя. В стане денежных воротил начался переполох. Ведь шла война, и законы были суровы.

Миллионера Митьку Рубинштейна вообще посадили в тюрьму. Шумным, даже на грохочущем фоне войны, вышло и "сахарное дело" - русский сахар в агромадном количестве оказался в стане врага. Под арест попали крупные капиталисты, киевские и одесские сахарозаводчики и их служащие. Но уже бушевал Распутин, шла свистопляска миллионов. Да и классовая солидарность капиталистов крепла не по дням. Либерально-демократическая пресса освистала-ошельмовала "сатрапов" и "голубые мундиры". И Николай Вторый прекратил "дело", отпустил изменников с миром, распустил комиссию Батюшина. И вскоре сам слетел с трона. Временное правительство подтвердило правильность его линии, ликвидировав и полицию, и охранный департамент, и спецслужбы в армии. Под гром аплодисментов преступного мира, олигархов и разведок генштабов воюющих с Россией стран. Да-да, читатель дорогой, и мне это что-то такое напоминает. Но... что?

По-разному сложилась жизнь контрразведчиков, получивших такой урок Отечества. Наш герой непостижимым образом опёрся на доверие железного Феликса и с его мандатом - после переезда ВЧК в Москву - мастерски боролся с крупной уголовщиной в Питере. Даже и сегодня трудно сказать, как именно и чисто практически сие удалось кавалеру орденов Святыя Анны, Святыя Станислава, Святыя Владимира и знаменитого монархиста, бывшего с царём даже и там, в могилёвской ставке, в день отречения. Но в 1918 году в Питере объявился некто Болеслав Орлинский, польский революционер, баррикадник, ссыльнопоселенец и политкаторжанин. В отличие от исчезнувшего вдруг Орлова, у него имелись борода и усы донкихотского типа. Одна из подпольных кличек этого борца за свободу трудящихся якобы и была: Идальго. Впрочем, такие же усы и бородка чисто случайно имелись и у самого железного Феликса.

Тёмная история, верно? Тем более есть сведения о его поступлении на ответственнейшую службу революции по рекомендации лиц, стоящих близко к самому предсовнаркома Ленину. Сработали, вероятно, и его глубокое знакомство с методикой шпионских спецслужб Германии и Австрии, и революционная неразбериха. И даже бескадрица. Во всяком случае, по направлению Совнаркома он попал к наркомюсту П. И. Стучке, каковой и произвёл его в руководители уголовно- следственной службы. Его опыт позволил провести несколько успешных "дел", защитивших экономические и политические интересы революции. Сочетал герой наш благородное это занятие с организацией и переправкой на Дон офицеров царской службы и примкнувших к ним инженеров, юристов, юнкеров и студентов, разумеется, тайно. И контактировал с агентурой английской и французской спецслужб. Также, разумеется, без согласования с Дзержинским. Он стал главой Центральной уголовно-следственной комиссии при правительстве Союза коммун Северной области. И руководителем подпольной контрреволюционной организации в Питере. Это он оформил на службу в ЧК и выдал соответствующие документы... самому Сиднею Рейли, тайному агенту английской разведки в России.

Деятельность Болеслава Орлинского между тем заслужила глубочайшее доверие и уважение коллегии ВЧК. Он готовился к переезду в Белокаменную для службы в центральном аппарате. Но, так совпало, что любившего его председателя Петрочека товарища Соломона Урицкого убили эсеры. И жутковатую эту нишу занял простой и жесткий, как правда, товарищ Глеб Бокий. Его демонстративное недоверие заставляло нашего героя снизить обороты и поглядывать по сторонам.

Словом, на вокзале красноармейский патруль задержал однажды двух демобилизованных солдат. Бумаги у них были в полнейшем порядке. Но под жеваными окопными шинелями оказалась добротная офицерская форма, погоны-галуны- шевроны. Ордена. Даже и аксельбанты. И совсем другие документы. Само собой, их замели в ЧК. На солдатских документах красовалась подпись Орлова-Орлинского, о котором, собственно, и речь. Хлопец едва сумел унести ноги - буквально бежал из своего питерского служебного кабинета. Прямиком к финнам. При переходе границы попал в перестрелку с нашей госпогранохраной. Феликсу Эдмундовичу сообщили о его гибели в этом бою. Судя по всему, это устраивало председателя ВЧК целиком и полностью...

(Продолжение следует.)

Ким КАНЕВСКИЙ.

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья