Номер 28 (1174), 2.08.2013

Мы продолжаем публикацию материалов, посвящённых 90-летию старейшей на просторах СНГ одесской молодёжной газеты "Комсомольська iскра".

(Окончание. Начало в № 27.)

О ЦЕНЗУРЕ

До самого развала Советского Союза в стране существовала цензура. Называлась она, правда, совсем невинно - Обллит. Наши обллитовцы сидели на третьем этаже издательства, куда выпускающий относил каждую полосу верстающейся газеты. Солидные мужчины их читали и отмечали карандашиком то, о чем писать нельзя. Выполнять рекомендации обллита следовало неукоснительно. Хотя понять, почему это нельзя, а вот это льзя, иной раз было сложно.

Время от времени руководящие составы редакций собирали на совещания, на которых нам объясняли: мол, получена новая вводная и отныне критиковать то-то и то-то категорически запрещено. Помню, как меня удивило "табу" на критику качества отечественных труб. То бишь, даже если эти самые трубы годятся лишь на металлолом, газете об этом упоминать - зась. Как оказалось, запрет был связан с тем, что отечественные трубы начала покупать заграница. А она ничего не должна была узнать из наших газет (?!). Лучше из личного опыта?..

Ребята в обллите работали своеобразные. Одним ранним утром, когда шеф развозил дежурную бригаду по домам на редакционной машине, затесавшийся в журналистские ряды цензор посмотрел в окно, вздохнул и произнес: "А мы, бывало, в это время допрос только начинали..." У присутствующих мороз по коже пошел. То есть понятно, из каких структур пришли наши хранители государственных тайн.

А однажды со мной чуть не случилась истерика. Звонит цензор и говорит: "Я снимаю материал о катастрофе в Военно-Воздушных Силах СССР". "Да нет у нас такого материала!", - чуть не ору. Слышу невозмутимое: "Смотрите подвал на второй и третьей полосах".

Мама родная! В подвале - строк восемьсот (по размеру - это почти полоса формата газеты "Правда"), а заменить практически нечем. Но самое интересное то, то занимает этот чертов подвал новелла одесского писателя, если не ошибаюсь, - Олексы Шеренгового. Новелла, как известно всем (кроме моего цензора!), является художественным произведением, то есть - полным вымыслом. Речь шла о романтических отношениях летчика с какой- то женщиной. Летчик погиб вместе с самолетом, а его подруга получила от него то ли цветы, то ли еще какой-то презент. Уже после смерти героя.

Охрипла я, пытаясь объяснить цензору, что художественное произведение не есть газетная статья, построенная на реальных фактах. Ответ один: "Материал снимаю!". Бегу к редактору. Верстка шла строго по графику, и засылать сейчас что-то в цех на набор - это вылететь из всех временных рамок. А что именно засылать? Как раз был летний период, когда часть редакции находилась в отпусках, и "редакционный портфель" - весьма тощ. Не от хорошей жизни на полосы поставили новеллу...

Открываю дверь редакторского кабинета и вижу картину: Сильченко держит у уха трубку телефона и поет во весь голос: "А город подумал, а город подумал, а город подумал - ученья идут...".

Кто постарше, должен помнить песню "Огромное небо" на слова Роберта Рождественского, который как раз и описал случившуюся в Военно-Воздушных Силах СССР катастрофу. Песня гремела на всю страну, прославляя героизм двух парней, которые дотянули падающий самолет до окраины и погибли.

Пел Сильченко начальству нашего цензора. Тот оказался умнее подчиненного. Новелла вышла в свет.

О РОМАШКОВОЙ

Рассказ об "Искре" был бы неполным без воспоминаний о доме на улице Ромашковой. Короткая его история такова: поверив в коммунистические бредни о процветании трудящихся в СССР, семья из Аргентины решила возвратится на историческую родину. Отца, мать и троих взрослых детей приняли с распростертыми объятиями. Им выделили значительный участок земли на улице Ромашковой, где аргентинцы построили двухэтажный дом на 4 квартиры. В каждой - две комнаты побольше, одна маленькая (метров восемь), кухня и ванная с туалетом. Вскоре семейство все уразумело про советскую власть и ретировалось обратно в Аргентину.

Галина Островская, будучи тогда членом профкома редакции "КI", каким-то невообразимым чудом узнала о продаваемом доме и сумела организовать его покупку. На паях с обкомом комсомола, которому отошла одна из квартир. Три же оставшиеся превратились в общежитие "Комсомольськоï iскри". У большинства журналистов тех времен жилья (да и вообще какого-либо фундаментального имущества) не было. Так что на Ромашковой в разные периоды своей жизни обитали чуть ли не все "искровцы". А если не обитали, то были прописаны. А если не были прописаны, то ходили в гости.

Когда через много лет власть наконец-то взяла это здание на баланс, то оказалось, что в домовой книге - под сотню человек.

Ромашковая, как ее для краткости называли, по сути своей была коммуналкой: в каждой комнате - семья. На большом куске земли росли какие-то деревья, кусты и множество диких растений. Периодически в кого-либо из жильцов вселялся "земледельческий зуд", он вскапывал грядку и высаживал что-то крайне полезное. Но особой пользы из этого, увы, никто не получал. Перво- наперво, одичавшую землю считали своей территорией журналистские дети. Особенности же войнушек, доганялок и пряток наших неутомимых деток были таковы, что после них ни клубничка, ни огурчики с помидорчиками выжить не могли.

Зато сколько радости (и здоровья!) приносило нашим мальчикам и девочкам лето! Никаких пионерлагерей не нужно, что могло быть лучше ежедневной беготни на свежем возудухе. Сын Жданы Зинченко (в дальнейшем - жены почившего уже редактора "Чорноморських новин" Леонида Мищенко) после того, как семья получила полноценное жилье, сказал: "Була в людей хата як хата... Нε, квартири ïм захотiлося".

Как уже было упомянуто, на Ромашковую ходили в гости. В сезон (а иной раз - и не в сезон) все праздники и дни рождений отмечались здесь. А были ведь еще и другие поводы. Или просто дружеские посиделки без поводов. Журналисты из других городов, приехавшие посмотреть на Одессу, в конце концов оказывались на той же Ромашковой, дом № 53. Всяческие интересные люди, коих с особым рвением поставлял Игорь Божко (талантливый абсолютно во всем!), сиживали у костра на "нашем огороде". Как-то Игорь привел Романа Карцева, который вел себя тихо и даже застенчиво.

При оперном солисте, приглашенном опять же Игорем, разыгралась такая сценка: баритон пропел а капелла какую-то арию. Все благоговейно замолчали. И вдруг Валик, пятилетний сын Веры Семенченко, громко произнес: "Верди". Все бросились к вундеркинду: "Как? Откуда? Ты точно знаешь?" А Валик проглотил кусок груши и заявил: "Грушi твердi".

На Ромашковой поженились Миша Ильвес и Люда Плахтийчук. Поздней осенью. Рассиживаться особо было негде: там и сям стояли нехитрые закуски, в том числе - ведро "мундерки". Но костер был. Над ним на вертеле пытался испечься баран. "Догнало" всех раньше, чем это произошло. Родители Люды, приехавшие с Черкасщины на свадьбу дочери, испуганно взирали на происходящее. Но всем было весело. Ухватившись за проволоку для сушки белья, глубокомысленно взирали друг на друга носители двух бород - великий поэт Боря Нечерда (темный шатен) и газетный художник Володя Миненко (ярко выраженный блондин). Представляете картину?..

И Сережа Мерзянин, хотя и был коренным одесситом, женился на красавице Ларисе на Ромашковой. Все дни рождения Веры Семенченко, благо она появилась на свет летом, праздновались там же. Шутили, смеялись, много пели. Под гитару и без оной. Как водится, не обходилось без казусов. Каким-то утром Игорь Божко обижался: "Я понимаю, костер - дело святое... Но какая сволочь гитару сожгла?". Топоры (вернее, топорища) тоже сгорали. И, что скрывать, соседские заборы иной раз теряли по нескольку штахетин...

Божко однажды построил на огороде шалаш, в котором прожил все лето. А Боря Нечерда, помогая Игорю вскопать под огород утрамбованный грунт, изрек:

Робота довга i тяжка

На латифундiï Божка.

Не подумайте, что на Ромашковой только пили и гуляли. Там в довольно сложных условиях жили, растили детей, слушали музыку, творили (и не только для газеты). Было принято обмениваться пластинками и книгами. Из рук в руки переходили затертые творения самиздата, в те годы - еще запрещенные. Как правило, на них стояла очередь, и прочесть их нужно было за ночь. Прочитывали...

О КУЗЬМИНСКОМ, И НЕ ТОЛЬКО О НЕМ

Мы были разными. И, конечно же, в коллективе случалось всякое. Но имелся в "Искре" один человек, который просто не умел конфликтовать. Это фотокорреспондент Борис Кузьминский, которому я посвящаю отдельную главку.

Боря Кузьминский... Голубые глаза за стеклами очков, сократовский лоб, борода. И вечное желание всех обогреть, обласкать, накормить. Он жил, как птичка Божия, иной раз не зная, где будет ночевать. Это ни в коей мере не делало его пессимистом: всегда улыбчив, доброжелателен, добродушен. Любил, по-моему, весь мир, а женщин так просто обожал. Все его шуточные приставания были настолько мягки и обходительны, что на него никто не обижался.

Его фотографии зачастую уступали по качеству работам других фотографов. И тому есть два объяснения. Во-первых, у "молодежки" не было денег на крутую аппаратуру; во-вторых, сам Боря был не в состоянии где-то подхалтурить, в чем-то сэкономить, то есть - скопить средства на хороший фотоаппарат.

Зато Борины фотографии были удивительно теплыми! Наверное, у всех, кого он снимал, возникала к нему такая симпатия, которая, хочешь или не хочешь, проявлялась и на бумаге. Никогда больше не видела я на фото у Владимира Высоцкого такого просветленного лица, какое запечатлел Кузьминский на съемках фильма "Место встречи изменить нельзя". А уж Володю снимал весь мир!

Боря фотографировал нас и наших детей. Его никто об этом не просил. Ты могла бежать по коридору, встретить Борю, который только зарядил пленку, и услышать: "Маленькая, садись в кресло, я сейчас возле тебя Каневского поставлю...". Подобные "портреты в интерьере" есть у меня с Валерой Хаитом, Игорем Божко, Володей Бехтером.

Кузьминский был женат несколько раз. Нежно относился ко всем своим детям и "бывшим". Последняя его супруга - Таисия (Тайка, как он ее называл) жила в частном доме возле Горбатого моста, который после Ромашковой стал второй явкой "искровцев". Боря любил и умел готовить. У него был огромный казан, в котором он по всем правилам поварского искусства творил гениальный плов.

В тридцать восемь лет Тая родила Федора. Не ребенок - солнышко, да еще всесторонне талантливое. Он попал в какие-то программы для особо одаренных детей, финансируемые иностранцами. Мальчика все любили, и одним летом он пробыл в туристическом детском лагере в Крыму целые две смены подряд. А когда уже возвращался домой, машина перевернулась. Феде было двенадцать, когда он погиб...

На родителей невозможно было смотреть... Вскорости ушла из жизни Тая, буквально угасла. Боря еще немного продержался. Но недолго. И стал он совсем другим...

Нам уже приходилось хоронить своих. Но к Боре пришла вся "Искра". Жизнь разбросала нас по разным местам и работам, однако мы помнили и любили Кузьминского. В годовщину его смерти, 20 июня, сошлись снова. И как-то так само собой сложилось, что вот уже в течение девятнадцати лет каждый год мы собираемся вместе. Бывало, в кафе, бывало, на приморских склонах, бывало, у кого-то в квартире. А вот уже в третий раз мы едем к Саше Федорову и сидим у его дома под развесистой черешней.

Мы наливаем Боре рюмку, накрываем ее кусочком хлеба. И вспоминаем. И рассказываем. О нем. О себе. О тех, кто за эти годы тоже ушел за Борей. Мы показываем фотографии детей и внуков, которые, увы, сделал уже не Боря.

Лично я называю эти встречи свиданием с молодостью. Нам вместе хорошо. Еще: за двенадцать месяцев человек ненамного стареет, так что мы все кажемся себе (и друг другу) такими, какими были в "Комсомольськiй iскрi".

Мое последнее ей спасибо. Знаете, почему так много теплых слов написано об этой газете и ее людях? Нам всем ХОТЕЛОСЬ идти на работу! А это счастье, которое осознаешь, только потеряв его.

К одному из "Бориных дней" я написала слова, которые мы поем на мотив песни "Заправлены в планшеты космические карты". Вот они:

Заправлена в каретку взамен побитой лента,

Редактор над душою долдонит, как индюк.

В досыл идет заметка, лупи по буквам метко,

По графику осталось четырнадцать минут.

ПРИПЕВ:

Я верю, друзья, кто-то вспомнит о нас,

Когда мы уйдем до далекой звезды.

Сердца - не статьи, мы оставим в запас,

На пыльных страницах следы...

В гостиницах районных мы мерзли не однажды,

И в "газиках" пылились, на рытвинах тряслись.

Вином сухим домашним мы утоляли жажду,

А утром на похмелку в редакцию неслись.

ПРИПЕВ.

Пусть годы веселятся, проскакивая быстро,

Пусть барахлит печенка, и головы болят.

В сердцах неутомымых потрескивает "Искра",

Стареет только тело, а души не хотят.

ПРИПЕВ.

Дарю всем журналистам-ветеранам. Тем, кто в "Искре" не работал, нужно просто петь без кавычек (шутка!).

Людмила АВРАМЕНКО.

На фото:

Автор статьи Людмила АВРАМЕНКО
в "искровский период".
Фото Леонида СИДОРСКОГО.

"Комсомольськiй iскрi" - шестьдесят лет.

Владимир ВЫСОЦКИЙ
в исполнении Бориса КУЗЬМИНСКОГО.

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья