Номер 23 (1019), 18.06.2010

О рентгенологе Науме Лазаревиче ШВАРЦЕ я впервые услышала году в 1986. Я в тот период жила в Ленинграде, домой в Одессу приезжала лишь в отпуск. В тот год отпуск был омрачен тем, что после серьезной травмы, заработанной в школе, куда я неосторожно пришла поработать перед пенсией, у меня не прекращались головные боли. В Ленинграде мне ставили диагноз опухоль мозга, но ставили вслепую - у тамошних рентгенологов не получался четкий, информативный снимок, а о компьютерной томографии и речи не было.

В Одессе мне посоветовали не падать духом, а обратиться к доктору Шварцу. При этом со всех сторон ко мне стекались рассказы то о том, как он опроверг страшный диагноз, то как, наоборот, вовремя указал на необходимость принимать меры, то о том, как разобрался в таинственной болезни. Решив, что самое страшное - неизвестность и неопределенность, я пошла в платную поликлинику на Жуковской и записалась на рентген.

Шварц меня поразил. Расспросив о причинах прихода, он сказал: "Будем делать снимок по Стенверсу - через глаз". Дальше - больше. Обсудив с техником, что у меня коротковатый нос, он велел склеить колпачок, если так можно выразиться, наносник. Меня уложили так, чтобы кончиком колпачка-носа я уткнулась в стол, и сделали снимок. Мне не просто отдали снимок, на котором моя бедная черепушка была видна изнутри. Шварц вызвал меня к себе, успокоил, что никакой опухоли и в помине нет. Дал какие- то рекомендации, и мы расстались. В Ленинграде врачи долго охали и ахали по поводу потрясающего качества снимка.

Когда мне предложили взять интервью у кого-нибудь из врачей, я сразу подумала о Науме Лазаревиче. Тем более что в год Великой Победы, было естественным встретиться с врачом- инвалидом Великой Отечественной войны. Но интервью у меня не получилось. Интервью подразумевает чередующиеся вопросы и ответы. Я успела задать только один - связанный с войной - вопрос и поняла, что война, ее события, кровь и боль до сих пор настолько живы в памяти, душе и сердце доктора Шварца, что вопросы мои не нужны. Он сам уже много лет задает себе вопросы и ищет на них ответы, вспоминая и вспоминая далекие события, как бы просвечивая толщу лет рентгеном, чтобы поставить правильный диагноз ушедшему времени. Поэтому я ни разу не осмелилась перебить старого доктора и только молила Бога, чтобы хватило магнитофонной ленты в кассете.

Я очень рано закончил школу. Тогда был указ наркома обороны маршала Ворошилова - мальчики с 18 лет шли служить в армию. Так как мне не было еще 17, то у меня был год в запасе. И я поступил в Одесский медицинский институт на лечебный факультет. Конкурс был 4 человека на место - это считался тогда большой конкурс, но в те годы все было по-честному. Моя мама не знала даже, где институт. Я успешно сдал экзамены и поступил.

Этот год стал для меня переломным. Вчера я был школьником, ко мне все обращались на "ты" и по фамилии, а в институте я стал КОЛЛЕГА и на "вы". Чрезвычайно интересно и сложно прошел этот год. Для меня он был годом золотого века Советской власти. Я жил в ауре, созданной советской пропагандистской машиной - "Нет такой страны на свете, где так вольно дышит человек". Самая свободная, самая лучшая, самая красивая страна и так далее. Во мне жило прочное чувство защищенности. "Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы". Так прошел этот год, уже где-то полыхала Вторая мировая война на Западе, но я считал, что это Германия воюет с капиталистическими странами за раздел мира. Нас это не касается, мы защищены. После Халхин-Гола настроение было приподнятое. Ворошилов заявил, что Халхин-Гол - это только цветочки. Если к нам еще раз сунутся, то воевать мы будем уже на их территории.

Сталин был моим кумиром, и во всех его действиях я видел, что он хочет нас защитить. Финская война мне тоже казалась логичной. Выдвигался аргумент: граница проходит всего в нескольких десятках километров от Ленинграда, насчитывавшего тогда 3,5 миллиона населения, почти столько же, сколько жило во всей Финляндии.

Мама моя, в те годы учительница начальной школы, не разделяла моих восторгов, она говорила: "Твой Сталин кровавый человек". Тут начинался семейный скандал. Я говорил: "Мама, Сталин - это наше все". Мама возражала: "Он по пояс в человеческой крови". Я был комсомолец, искренне верил в светлый коммунизм, как я мог согласиться с ней!

Отец был скромный служащий. Единственным предметом роскоши у нас был репродуктор - такая бумажная черная тарелка, за которой мама в 4 часа утра ездила на какой-то там лиман и целый день простояла в очереди. Эта тарелка была счастьем. Мы могли слушать последние известия, советские песни.

Так незаметно пришел 41-й год. Я готовился к летней сессии. Лето было жаркое, дождей было мало, хотелось поехать на море, но я не мог себе этого позволить - я был отличником.

22 июня пришел мой старший брат - он тоже был медиком, успел уже жениться. Мама стояла на кухне и на 2-х примусах жарила котлеты. Шум был такой, что ее голоса не было слышно. И тут прервалась передача по радио и диктор произнес: "В 12 часов слушайте важное правительственное сообщение". Мой брат сразу сказал: "Это война!" Я говорю: "Да ты что, наверное, опять заключили какой-то договор с Германией". Но когда выступил Молотов и заикающимся голосом сказал: "Германия вероломно напала на Советский Союз, немцы открыли фронт от Северного до Черного моря", все стало понятно.

ВОЙНА - сразу все преобразилось. Мне только исполнилось 18 лет. В мединституте организовали так называемый истребительный батальон. Но нам, мальчикам, первое время казалось, что война - это игра в казаков-разбойников. Завтра мы разобьем немцев, и война закончится. Нас разместили на полуказарменном положении во Дворце моряков на бульваре Фельдмана (Приморский бульвар). По вечерам мы патрулировали улицы, вооруженные учебными винтовками и прострелянными патронташами. Хотя эта винтовка не стреляла, но мне казалось, что у меня вырастают крылья, как у революционного студенчества в 17-м году. Я патрулировал улицу Kасточкина возле Оперного театра. Каждые два-три дня нас отпускали к мамам за продуктами. Но однажды, когда я пришел за продуктами, мама меня встретила слезами. Мне пришла повестка в военкомат. Я стал успокаивать маму, что меня на фронт не возьмут, потому что бойцы истребительного батальона приравниваются к служащим в армии.

Но когда я пришел к военкому, он сказал, что на меня этот закон не распространяется. "Не было бы войны, вы все равно пошли бы служить по возрасту". Меня тут же зачислили в команду. Я просил дать мне пару часов, чтобы попрощаться с мамой, но мне было сказано: "Напишите ей с дороги".

Нас поместили в какую-то школу на Толстого (шк. № 47 - Е. К. ), вечером я и несколько мальчиков спустились по водосточной трубе и побежали прощаться с родителями. Когда я вернулся, то узнал, что нашу команду домой отпускали официально. Это было 14 июня, но домой нас отпускали еще до 23 июля. А 22 июля была первая страшная бомбежка Одессы. В последний приход, 23 июля, мама хотела меня проводить, но я сказал, что не нужно, что нас, наверное, скоро отправят. Мама разрыдалась.

Нас действительно отправили. Погрузили на маленький грузопассажирский пароход "Новороссийск", и мы отчалили. Только вышли за пределы акватории порта, на нас налетели три "юнкерса" и начали бомбить. Но, на наше счастье, перед отправкой парохода к нам подсели военные моряки с ручным пулеметом. Один "юнкерс" так низко спикировал, что морякам удалось его расстрелять. Он загорелся и упал в воду. Об этом, кстати, писали в военных газетах. Нам повезло еще и в том, что одна из бомб попала в пароход, но не взорвалась. Нас высадили с судна, минеры обезвредили эту бомбу и сказали, что мы все родились в рубашках. Что если бы она взорвалась, мы бы давно кормили рыб на дне моря. Так началась военная эпопея моя и моей семьи. Брат сразу же ушел на фронт военным врачом. И отец. Он перед войной уехал работать на периферию, так что с ним мне не удалось даже попрощаться.

Нас отвезли в Днепропетровск, в запасной полк. Где-то с 25 июля мы копали окопы. Работа была бессмысленная. К вечеру к нам подошел незнакомый командир и сказал: "Где вы копаете, что, вы своим в спину стрелять будете?" И показал, где нужно было копать. Так незаметно к нам подошел фронт.

Я участвовал во многих боях, но первый бой запомнился мне на всю жизнь.

Мальчики, не обученные, не обстрелянные, не у всех даже были винтовки, когда немцы появились на окраине Днепропетровска, в пригороде Деевка.

Немцы пошли на нас, успев спокойно позавтракать, они шли на нас и стреляли, прижав автоматы к животу, как говорили ребята, от пуза. Мы даже не знали, что такое автоматы, по окопам прошел ропот: "Ребята, у немцев пулеметы". Они нас подавили, хотя мы отстреливались, как могли. У нас был командиром участник боев на Халхин-Голе, имевший даже медали, но когда начался бой, он забрал связных и ушел в тыл. А меня, имевшего неосторожность сказать, что я студент-медик, назначил санинструктором взвода.

Вот пример того, как плохо мы были подготовлены. Сумка санинструктора весила 14 килограммов. Можете себе представить, что на 18-летнего городского мальчика, среднего физического развития, навесили эту сумку, винтовку, патронташ, скатку, и каску на голову... Я выглядел, как солдат Швейк.

В общем, начался бой. Сколько он шел? Во время боя минуты кажутся годами. Постепенно бой переместился ближе к центру Деевки. Уходя, командир мне сказал, что ко мне должны подойти два отделения, и я эти отделения должен выводить из боя. Но никто не подошел. Нужно было уходить. Мимо окопов шла тропинка. У меня хватило смекалки выставить приклад винтовки. Мгновенно его прошила очередь. Приклад был разбит. С этой винтовкой я уже воевал до конца.

Я понял, что тропинка простреливается, и в том направлении уже идти нельзя. Собрав силы, я выскочил из окопа и ползком добрался до дороги. На дороге я встретил мальчика из моего взвода, он сказал, что все разбежались. И тут мы увидели немцев на мотоциклах. Они сидели по двое и из автоматов косили всех, кто в хаосе, в панике отступал.

Это была моя первая психологическая травма. Как так, ведь "Если завтра война, мы сегодня к походу готовы"? Где наши танки? Где самолеты? Самолеты наши горели, как спички. Вылетали 5-6 этих тупоносых "ИЛ-16", или, как их называли, ишачки, и 2-3 "юнкерса". И результат был не в нашу пользу. Говорили, что наши самолеты сделаны из фанеры. Как-то мы подошли к одному нашему сбитому самолету, лежащему на ничейной земле. Мы убедились, что самолет был сделан из фанеры, обтянутой дюралюминием.

Мы начали пробираться к Днепропетровску. Пробирались околицами. Представьте наши ощущения, когда из-за заборов выглядывали мальчишки и кричали: "Мамка, це ще нашi". Выходили женщины, выносили нам воду, хлеб, молоко. Таким образом мы добрались до окраин Днепропетровска, до завода им. Петровского. Там мы провели ночь, а наутро собрались несколько наших ребят и решили, что надо идти искать нашу часть. Спустились в город и увидели разрушенные дома, перевернутые трамваи, грабежи, мародерство. Люди тащили тюки с награбленным...

И тут я впервые столкнулся с предательством.

(Окончание следует.)

К публикации подготовила Елена КОЛТУНОВА.

Фото автора.

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья