Номер 1 (790), 13.01.2006

К 115-летию со дня рождения Осипа Эмильевича Мандельштама

Мандельштам – явление исключительное, его не с кем сравнивать. Сергей Есенин сказал в минуту совершенного поэтического откровения: "Разве мы пишем стихи? Вот Мандельштам пишет".

Мандельштама понимали плохо даже люди, духовно близкие ему. Исключение – Гумилев, Ахматова, собственная жена. Из Москвы донесся голос "боярыни Марины": "Молодой Державин!.." Но тут уже не откликнулся Мандельштам. Он не пытался объяснять себя людям и, отстаивая свою правду, не стремился быть понятым. Он был вынужден подчиняться обстоятельствам, но сохранял внутреннюю независимость.

Он ходил, высоко закинув голову, это раздражало. Он был признанный неудачник, растяпа, неумеха, сластена, всего боялся (а он-то ничего не боялся, даже Сталина; он вырвал из рук вооруженного эсера-убийцы Блюмкина список приговоренных к расстрелу и разорвал в клочья), над ним было принято подшучивать, и такому человеку не положено задирать нос. А он задирал. "Мраморная муха" – прозвал его Маяковский (по другой версии – Хлебников), имея в виду эллинские пристрастия Мандельштама и комическую монументальность постава щуплого, маленького человека. Кстати, Мандельштам не был такого уж маленького роста, каким его изображают многие мемуаристы, он был чуть ниже среднего мужского роста, куда выше, чем, скажем, П. Антакольский, которому его рост никто не ставил в вину.

Но против Мандельштама обращалось все: его стихи и проза, статьи и переводы, поэтические манифесты и странная манера смеяться, когда он не мог остановиться, пораженный какой-то изначальной смехотворностью, кривизной бытия, непонятной его собеседнику...

Как кончил свои дни поэт, неизвестно. Каждая версия обладает известной степенью вероятности, и каждая недоказуема...

Мандельштам поплатился за то, что осмелился в начале 30-х годов сказать ту правду, которая спустя два с лишним десятилетия зазвучала с высокой трибуны...

Всех русских поэтов мы до сих пор "прикидываем" к Пушкину, забывая, что после Лермонтова отечественная поэзия пошла и по другому пути. С Тютчева возродилась державинская нота, и державинская дисгармония передалась Фету, Иннокентию Анненскому и "молодому Державину". Мандельштам достойно продолжил философскую и политическую лирику Тютчева. В одном лишь он решительно отличается от своего предшественника, величайшего любовника в русской поэзии: у него почти нет любовных стихов. Его руку толкали к перу не женские образы, а тайны мироздания, спор с веком, Средиземноморье, лики гениальных творцов, Россия, Петербург, собственная душа – частица вселенской души.

Да, в отличие от Блока и Ахматовой Мандельштам о любви написал очень немного, хотя был "чистейшей воды" лириком и, по свидетельству Анны Ахматовой, "влюблялся... довольно часто". Однако поэтический темперамент далеко не всегда совпадает с темпераментом человеческим. Временами Мандельштам горько жаловался на собственную любовную немоту, но волевым усилием природу лирического дара не переиначишь.

О чем и о ком бы не писал поэт: о "чудаке Евгении" на фоне "жесткой порфиры" николаевского государства, о "готической душе" базилики Нотр-Дам, о посохе поэта-странника или о горбоносых турках возле маленьких феодосийских гостиниц, – это всегда был спор с "веком-волкодавом", с непомерно гигантским "историческим временем", на фоне которого так незаметен и беззащитен "маленький человек". Сам-то по себе этот человек не так уж мал, но век отмерен ему слишком короткий.

Может быть, по этой причине так насыщены стихи Мандельштама (даже любовные) образами из истории, особенно из любимой поэтом античности, а, может быть, и потому, что на фоне истории переживания "человека эпохи "Москвошвея" выглядели не так трагично...

Споря с эпохами и веками, поэт буквально продирался к своему времени, личному и историческому, которое оказывалось тысячами мельчайших капилляров связано с бытом повседневности:

Попробуйте меня от века оторвать, –
Ручаюсь вам, себе свернете шею!

Этот путь к своему времени, к самому себе отразился и в его любовной лирике, поначалу почти бесплотной – один дух! – но со временем все более наполнявшейся горячей пульсирующей кровью жизни.

В статье "О собеседнике" Мандельштам писал о назначении поэзии: "Скучно перешептываться с соседом. Бесконечно нудно буравить собственную душу. Но обменяться сигналами с Марсом – задача, достойная лирики, уважающей собеседника и сознающей свою беспричинную правоту".

Дано мне тело – что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок,
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.
Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.
Пускай мгновения стекает муть, –
Узора милого не зачеркнуть.

Одно из самых ранних, это стихотворение по-своему программно для Мандельштама: оно о жизни, но оно и о любви. Вот как отозвался о нем К. Чуковский: "Какое это счастье – быть живым. Пусть я живу лишь мгновение, но в этом мгновении – вечность... Одно из самых оптимистических стихотворений в русской поэзии".

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный;
Что над Элладою когда-то поднялся.
Как журавлиный клин в чужие рубежи, –
На головах царей божественная пена, –
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?
И море, и Гомер – все движется любовью.
Когда же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

Какие торжественные стихи о неодолимой силе любви! Мандельштам написал их в Крыму, заново переживая увлечение Древней Грецией – Элладой – на земле ее бывшей колонии ? Киммерии. Отсюда "список кораблей", участвовавших в походе против Трои и перечисленных в "Илиаде"; Елена – царица Спарты, похищенная сыном троянского царя – Парисом, из-за которой вспыхнула Троянская война; ахейские мужи – греки. Поставленная в такой образный ряд (древняя история, тяжелая морская стихия) любовь и сама оказывается могучей движительницей всей жизни. Анастасия Цветаева вспоминала, как сам поэт читал это стихотворение: "Крутые изгибы его голоса, почти скульптурные, восхищали слух".

* * *

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе.
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.

Подготовил Феликс КАМЕНЕЦКИЙ.

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья