Номер 02 (1569), 3.02.2022

Вот и еще один юбилей нашего земляка остался незамеченным. В январе исполнилось 120 лет со дня рождения Леонида Трауберга. Вот что рассказывает о нем Википедия. "Леонид Захарович Трауберг (1902—1990), советский кинорежиссёр и сценарист. Народный артист РСФСР (1987). Лауреат Сталинской премии первой степени (1941). Родился в Одессе в семье издателя Захара Давидовича Трауберга и его жены Эмилии Соломоновны. В декабре 1921 года совместно с Г. М. Козинцевым и Г. К. Крыжицким написал "Манифест эксцентрического театра"... В 1922 году Козинцев и Трауберг организовали Театральную мастерскую "Фабрика эксцентрического актёра", ... а в 1924 году преобразовали театральную мастерскую в киномастерскую "ФЭКС"". Самые известные фильмы: "Шинель", "С. В. Д", "Новый Вавилон", трилогия о Максиме ("Юность Максима", "Возвращение Максима", "Выборгская сторона")"...

Я познакомился и беседовал с Леонидом Захаровичем в 1983-м. Тогда он оставался последним из великолепного поколения зачинателей советской кинематографии, поколения, поименный список которого открывается именами С. Эйзенштейна, В. Пудовкина, А. Довженко. Несколько лет спустя я прочел в одной книге замечательное наблюдение: "Когда целое поколение сменяется и уходит, оно еще оставляет нам на какой-то срок своих одиноких часовых, последних вестников прошлого, способных донести до нас дыхание былой эпохи, и внезапное пересечение их с нашей жизнью поражает, как весть с иной планеты". Так и у меня: встреча с одним из "последних вестников прошлого" оказалась разговором с эпохой. Тем более что феноменальная память Леонида Захаровича сохранила множество подробностей жизни и быта Одессы предреволюционной и первых лет после революции. Одновременно это был рассказ о начале становления творческой личности, своего рода предисловие к судьбе.

— Признаюсь: боюсь воспоминаний. В них меняются размеры. Все относящееся к тебе становится не просто значимым, а сверхзначимым. Избежать этого трудно. В мемуарах, даже если они пишутся как исследование, неизбежна ностальгия, тоска по прошлому. Чувство это не постыдное. Вполне понятное. Не так просто вспоминать мне свою юность. Не буду притворяться, что в гимназическом драмкружке я уже предчувствовал, что буду ставить "Новый Вавилон" и "Юность Максима". Не мог я этого предвидеть.

Поэтому мой рассказ — прежде всего об Одессе. Я немало поездил по свету, жил в разных городах, по-своему замечательных. Но сердцем привязан больше всего к двум.

Ленинград. Здесь я встал на ноги, познал в полной мере муки и радости творчества. Здесь делал то главное, что отпущено мне было судьбой: снимал фильмы.

И — Одесса. Говоря словами Тютчева: "Тебя, как первую любовь...". Люблю свой родной город. Эту любовь — не только мою, но и всей страны — он заслужил. Своим трудом, борьбой, своими талантами. А еще — своей атмосферой.

Одессу "открыл" Бабель. В "Одесских рассказах", а еще больше в пьесе "Закат", он живописал ее — поразительнее быть не может. Но... Не бывает ли, что "открытие" атмосферы становится ее искажением, пусть поэтическим? В 1913 году одесский журналист Лазарь Кармен (отец знаменитого кинорежиссера Романа Кармена) издал книгу "В трущобах Одессы". Молдаванка, "скакуны" (воры), их "барохи" (подружки)... Раньше, чем у Бабеля, лет на десять, намного проще и бесконечно слабее художественно. Но — правдиво. Одесских налетчиков представляют себе романтическим подобием итальянских карбонариев. Это — чепуха. Мишка Япончик был омерзительнейшей личностью, недаром он кончил предательством. С легкой руки Аркадия Аверченко прижился в литературе и другой тип одессита: хохмача и бездельника. До революции были очень популярны так называемые "одесские куплеты", зачастую мерзкие. Говорю об этом не потому, что хочу "развенчать" Аверченко или Бабеля (проза Бабеля — великая проза), а потому что помню Одессу иной.

Я родился на Раскидайловской улице. Отец работал репортером в газете, и в зависимости от его продвижения по службе мы меняли квартиры, поэтому быт, в особенности быт одесских окраин, я знаю хорошо. Раскаленные кухни, удушливые перины, грязные мастерские и лавки. Захламленные крохотные дворы, выщербленные тротуары улиц. И люди: в большинстве преждевременно состарившиеся, отупевшие. В толпе этой, если просветить ее насквозь, было все: и злоба на жизнь, и скудость мышления, и алчность. Да, муравьи. Но сколько скрывалось в них стойкости, терпения, даже ума. А те, кто пытался покончить с кабалой, с нестерпимым бытом — не из этих ли муравейников вышли?!

С какими удивительными людьми свела меня моя одесская юность!

Вспышки памяти выхватывают эпизоды прошедшего... 1915 год. Отец уже несколько лет как живет в Петрограде. Семья — с ним, а я — у бабушки. Учусь в Одесской 2-й казенной мужской гимназии. Много лет спустя я узнал, что эту гимназию несколькими годами раньше окончил Отто Шмидт. А совсем недавно — что мой учитель математики Александров учил в Одессе (уже в советское время) Сергея Королева — будущего Генерального Конструктора. Я увлекаюсь литературой, бешено много читаю, пытаюсь писать стихи. Когда в гимназии возникает идея поставить пьесу, я, естественно, в числе первых. Выбираем "Горячее сердце" А. Н. Островского. Руководит нами почему-то учитель гимнастики чех Кржели. Увы, постановщик не слишком силен в театре, и я нередко его замещаю. Это — мой сценический и постановочный дебют.

1917 год. В своем шестом классе я считаюсь заводилой. Революцию мы воспринимаем, прежде всего, как призыв к новаторству. Педагоги нас безумно боятся и позволяют делать что угодно. Возникает идея организовать свой клуб, а вскоре и театральную студию. Узнаем, что в Одессу приехал из Петрограда Константин Миклашевский — известный артист, к тому же автор книги о комедии дель арте. Идем к нему, предлагаем быть руководителем нашей студии. Константин Михайлович соглашается. Миклашевский много рассказывает о театре. Благодаря ему я начинаю понимать, что, кажется, нашел свое призвание. Увлекаюсь историей театра, мечтаю написать книгу об истории водевиля.

1919 год. Школу приобщения к тайнам сцены прохожу на репетициях Бориса Глаголина. Он ставит "Как важно быть серьезным" Уайльда. Человек далеко не левых убеждений, Глаголин тоже заражен общей лихорадкой новаторства. Реквизит решительно отменен. Герои едят воображаемые бутерброды, поливают воображаемые цветы воображаемой водой из воображаемой лейки. Прием этот вызывает восторг в зале. Глаголин вообще был мастером оригинальной выдумки. Михаил Чехов потом рассказывал, что своего знаменитого Хлестакова он создал во многом под влиянием воспоминаний о Глаголине в этой роли. Борис Сергеевич Глаголин — первый настоящий режиссер, с которым я встретился в своей жизни. Но не могу не вспомнить — по аналогии — о первой встрече с кинематографическим режиссером. Мы с двумя товарищами написали сценарий по Вертинскому: "Спи, мой мальчик бедный". Сюжет для гимназистов скоромный: мать изменяет любовнику с мужем. Понесли произведение на Французский бульвар. Стоим, робкие, в сенях. Мимо швейцара прошел маленький взъерошенный человек, почему-то обратил на нас внимание, взял из моих рук тетрадь, полистал и сказав: "Не пойдет!", удалился. Мы — к швейцару: "хозяин?" Он ответил выразительно: "Еще что?!" И добавил: "Так, режиссер". Поняв, что никого ниже этого чина на кинофабрике нет, мы все же подчинились приговору.

Одновременно с увлечением театром я много сил отдавал организации "юкскаутов". Была такая организация — "Юные коммунисты-скауты". Случилось так, что нам в качестве резиденции дали квартиру, которую занимало литературное объединение "Зеленая лампа". На этой почве возник конфликт, но благодаря ему я познакомился с Багрицким, Олешей, Леонидом Гроссманом. Больше всех встречался с Багрицким. Однажды он взял меня с собой в рабочий клуб, где делал доклад и читал стихи. В докладе Багрицкий сказал: "Надо любить Маяковского". Ему возразили: "Маяковский — заумен". Тогда Багрицкий прочитал "В терновом венке революции грядет семнадцатый год". Он нарочно сменил строку, у Маяковского — "шестнадцатый год". Рабочие удивились: "Как это Маяковский мог так точно предвидеть революцию?" Когда мы возвращались, я сказал Багрицкому, что он цитировал неточно. Багрицкий улыбнулся: "Леня, из вас никогда не выйдет поэта, так как вы обращаете внимание на такие мелочи". Поэта из меня действительно не вышло. Вышел кинорежиссер. Отчасти этим я обязан Миклашевскому. Зная, что я собираюсь уезжать к родителям в Петроград, он посоветовал обратиться там к Константину Марджанову. А Марджанов познакомил меня со своим ассистентом: звали его Гриша Козинцев. Но это уже совсем другая история.

Всем известна архитектура Ленинграда, ее воздействие на характер деятельности ленинградских художников, писателей, ученых, коммунистов. Одесса менее значительна по архитектуре, но ведь архитектура — это не только исторические памятники или дома. Это облик улиц, это характер, или, как когда-то говорили в Одессе, "трен жизни". Это — отношение к жизни. А оно у одесситов всегда было, как говорят дипломаты, "свободное от протокола".

Несколько лет назад я побывал в бельгийском городе Брюж. И, хотя я был в Париже, Лондоне, Венеции, я увидел нечто поразительное. Брюж — город-заповедник. Все дома — не выше трех этажей, разноцветные, почти все с треугольными крышами. По мостовой наряду с автомобилями разъезжают старинные фиакры, в каждом магазине продают сувениры. Я не предлагаю, разумеется, превратить Одессу в заповедник: не те масштабы. Но вот в Венеции нашли очень простой выход: старую Венецию, с ее каналами оставили в неприкосновенности, а рядом построили новый город. Почему же не подумать о том, что по старым одесским улицам ходил Пушкин? Что здесь жил Гоголь? Учился Сергей Королев? Хотя бы в силу исторической памяти следует восстановить облик города.

Как старый одессит и старый кинематографист не могу без горечи говорить об Одесской киностудии. Она никогда, во всяком случае, в послевоенный период, не входила в число ведущих студий страны и почти не создала фильмы, превышающие средний уровень. Разве что две хорошие ленты Петра Тодоровского поднялись до настоящего кинематографа. (Широко разрекламированный сериал "Место встречи изменить нельзя" — не более чем добротное произведение). Между тем, речь идет об одной из старейших студий страны: я сам туда бегал мальчиком в 1918 году.

Вспоминаю один малоизвестный эпизод.

В 1935 году тогдашний председатель комитета по кинематографии Борис Шумяцкий побывал в Голливуде. Вернулся он оттуда одержимый идеей создать свой, "советский Голливуд" где-нибудь на Кавказе. Я при встрече сказал ему: "Зачем делать Голливуд на пустом месте? Есть же такой город, как Одесса". Идея эта, правда, вскоре отошла, но я по сей день считаю, что в Одессе есть все условия для развития подлинного киноцентра. Почему же грузинские кинематографисты, находящиеся примерно в таких же условиях (даже еще без моря), снимают одну за другой хорошие ленты? А ведь нельзя сказать, что на одесской студии работают бесталанные люди. Юнгвальд-Хилькевич, когда учился у меня на Высших режиссерских курсах, подавал не меньше надежд, чем Панфилов, Океев, Ершов, Беликов. А снял за свою жизнь всего одну хорошую картину — "Весна двадцать девятого".

В чем же дело? Не вдаваясь в подробный анализ причин — для этого у меня просто нет необходимой информации, — рискну высказать одну мысль. Нас не столько отличало, сколько присуще нам было недовольство. Ежеминутное, часто неопределенное недовольство тем, что мы сделали, самим собой. Художник Валентин Серов говорил о себе: "Какой я талант?! Знаете, есть табак "выше среднего". Сравняться бы с этим!" Мы с Козинцевым тоже мечтали: быть хоть чуточку "выше среднего". Срывались мы в постановках, часто срывались. Но несправедливо было бы упрекнуть нас в благодушии. Работали все: актеры, оператор, художник, композитор и мы — авторы и постановщики — с полной отдачей. Ночей не спали, думали, как лучше снять картину. Так вот, мне кажется, что у одесских кинорежиссеров слишком хороший сон. А ведь картина — это своя собственная боль и мука. Почему же они сценарии берут лишь бы заработать на кусок хлеба?! Почему они снимают кое-как? Почему у них нет ответственности за марку своей студии?!

Мне очень много лет. Не претендую на пост учителя, не собираюсь никого поучать. Но в одном я категорически убежден: величайшим качеством нашей деятельности является свежесть бытия. Непрерывное стремление к обновлению в сочетании с уважением к прошлому бытию. Эта свежесть всегда была отличительной чертой моего родного города. И для меня исключительно важно, что я — одессит.

120-летний юбилей — вполне достаточный повод, чтобы в этом году на одесской "Аллее звезд" появилась "звезда" Леонида Трауберга — кинорежиссера с мировым именем, никогда не забывавшего город своего детства и юности.

Подготовил Александр ГАЛЯС.

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья