Номер 40 (683), 17.10.2003

В пьесах Антона Павловича Чехова не встретить явных злодеев. Он снисходителен к своим героям – живым людям с их достоинствами и недостатками. Недаром свой фильм по чеховской "Дуэли" замечательный кинорежиссер Иосиф Хефиц назвал "Плохой-хороший человек".

Сейчас другой режиссер – театральный – почти однофамилец Иосифа Ефимовича, а именно народный артист России, лауреат Государственной премии, профессор Леонид ХЕЙФЕЦ поставил на сцене Одесского драматического русского театра спектакль "Вишневый сад".

Итак, Чехов – на сцене русского драматического. Сразу же возникает вопрос, Чехов ли? Сам Антон Павлович проводил в своих записках грань между пьесой и спектаклем. При этом он считал, что ориентиром для режиссерского прочтения и театрального представления может и должен служить только текст пьесы. Будучи великим провидцем, Чехов прозревал не только будущие формы человеческих отношений, что очень ярко выражено в его "Вишневом саде", но и грядущие тенденции искусственного приспособления выразительных средств в спектакле к неким модным формам. На пресс-конференции накануне премьеры художественный руководитель постановки Л. Хейфец и режиссер-постановщик А. Литвин заверили журналистов: несмотря на то, что невозможно игнорировать темперамент XXI века, настоящий художник не станет "ложиться и быть подстилкой под эпоху. Человеческие отношения отменить нельзя". Однако вызывает сомнение, что две любовные сцены (Дуняша – Яков и Аня – Петя Трофимов), решенные откровенно сексуально-эротически, отвечают чеховской эстетике. Почему я начала с этих двух сцен, занимающих не главное место в спектакле? Да потому, что они выпирают, как шило из мешка. Они неорганичны не только Чехову, но и спектаклю в целом, и воспринимаются как некое абсолютно ненужное потакание современности.

Пусть это звучит банально, но повторю: Чехов современен и без сексуальных откровений.

Мне такой режиссерский ход непонятен: ведь не пошли же постановщики на то, чтобы превратить Ермолая Лопахина в типичного нового русского с его хамством и распальцовкой. Заслуженный артист Украины А. Антонюк играет доброго, отзывчивого человека, искренне желающего помощь Раневской, но с позиции прагматизма, понимающего, что одними идеалами жить нельзя. Пожалуй, если отбросить школьно-хрестоматийные оценки Лопахина, как акулы капитализма, то он по-своему более положительная фигура, нежели Любовь Андреевна, более цельная, без двойной морали. Более того, если вдуматься в текст, то понимаешь, что самому Чехову его герой во многом симпатичен. Недаром Лопахин восклицает: "Купил имение, прекраснее которого ничего нет на свете". Да и фрондерствующий Петя Трофимов говорит в конце пьесы, что любит Лопахина "за его тонкую, нежную душу". Мне показалось, что Антонюк достаточно точно передает и "мужицкую фактуру", и эту душевную нежность и тонкость.

Казалось бы, в спектакле нет блестяще сыгранных ролей. Впрочем, Епиходов заслуженного артиста Украины Валерия Апраксина оказал бы честь любому театру. И Фирс – еще один замечательный старик народного артиста Семена Крупника.

Заслуженная артистка Украины Татьяна Опарина – актриса мягкая, лирическая. Такой получилась и ее Раневская. Пожалуй, слишком мягкая, слишком обаятельная, слишком привлекательная... Сам Чехов был далек от снисхождения к своей героине ("Она порочна", – говорит он устами Гаева). Даже отбросив цинизм, с которым Раневская собирается жить на деньги бабушки со своим любовником, она натура вообщем-то эгоистичная и поверхностная. Ее любовь к своему Вишневому саду не выдерживает проверки трудностями жизни. Она выживает и без сада. Она зараннее смирилась с тем, что сад – этот символ чистых идеалов – можно продать и предать. Она затевает бал, и, фигурально говоря, "пляшет на костях своих идеалов". Все эти сложные стороны характера Любови Раневской остаются в спектакле нераскрытыми до конца. Как бы искренне не играла Т. Опарина, как бы изящно и обаятельно она ни выглядела со сцены, – получается вариант некой идеализированной Раневской, может быть, даже тургеневской, а не чеховской, настолько смикшированы в ней противоречия характера.

Кто мне понравился – не могла не понравится – это заслуженная артистка Украины И. Надеждина. Мне ее образ показался очень точным. И.А. Суворов сумел сделать своего Петю Трофимова, несмотря на его длинные декларативные монологи, живым человеком. Как всегда яркой, темпераментной, пластичной была Ю. Скарга в роли Шарлотты. Что касается такого непростого образа, как брат Раневской Гаев, то обычно несколько пафосная подача текста народного артиста Украины А. Гончара хорошо ложится на эту роль.

И Пищик – артист М. Дроботов не вызывает сомнений. Что касается молодых актрис Е. Колесниченко (Аня) и Т. Коновалова (Дуняша), то у них еще все впереди. Но уже видно, что в их лице театр сделал неплохое приобретение.

Итак, Чехов или не Чехов? Текст, чистый язык, от которого начинают отвыкать зрители, – чеховские. Образы? Как я уже писала, в образе Раневской, в чеховской смеси плохой-хороший человек произошло смещение акцентов.

Атмосфера? Здесь бросается в глаза интересная деталь. У Чехова фигурирует еврейский оркестр. Этот оркестр играет на балу, затеянном Раневской. Но в чеховских ремарках гости пляшут модные бальные танцы, а не еврейский фрейлихс. Что это, случайность или насмешка над модными нынче высказываниями, что народ пляшет под еврейскую дудку? Как бы то ни было – это разрушает чеховскую атмосферу.

И наконец, сам вишневый сад. Чехов писал: "Ужасно я люблю все то, что в России называется имением – это слово не потеряло еще своего поэтического оттенка".

Во всех пьесах Чехова есть имение и сад – это олицетворение уходящей России, уходящих идеалов. Сад и аллея. "Сад в имении Ивановых. Прямо и вправо идут аллеи..." "Старый сад в доме Прозоровых. Длинная еловая аллея". Можно посмотреть ремарки и к другим пьесам. Сад, аллеи, природа, как символ вечного обновления.

В спектакле Русского театра сада нет. Он воспринимается опосредованно, со слов и эмоций персонажей. Можно, конечно, и так. Говорят, в гениальной постановке Питера Брука – сад тоже оставался "за кадром". Но перенесение всего действия в одну комнату-детскую вызывает, во-первых, ряд ненужных режиссерских несуразностей (проход незнакомца через детскую, эротическая сцена Дуняши и Якова – там же, символическое возлежание Гаева на расстеленном якобы на траве пледе и т.д.). Современному зрителю к сценическим условностям не привыкать. Их иногда диктует бедность, иногда некий символизирующий нечто образ. Здесь оправдания отступлению от авторского замысла не видно. Во-вторых, отсутствие на сцене (в декорациях, в отсветах цветущей за окном вишни) сада делает чеховские тексты сухими. Исчезает то, о чем говорил Тузенбах из "Трех сестер": "Какие красивые деревья, какая красивая должна быть около них жизнь". Но сада нет на сцене, и нет ощущения той уходящей красивой жизни. Нет аромата чеховской атмосферы.

Но есть чеховский текст. Есть созвучная Чехову афиша, талантливо нарисованная художником театра Г. Фаером. И есть зрители, стосковавшиеся по чеховскому слову.

Елена КОЛТУНОВА.

Фото Л. БЕНДЕРСКОГО.

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья