Номер 30 (723), 30.07.2004

Игорь ПОТОЦКИЙ

Повесть

(Продолжение. Начало в № 29.)

2

Мне кажется, что я вот-вот проснусь, но пробуждение Путника будет тяжелым – фантазии мои останутся в ночном сне, а реальность будет мерзкой, словно все хорошее в жизни окончилось этим сном, а все плохое начинается снова, постукивая своими железными башмаками. Вот в эти железные башмаки мне и предстоит влезть своими босыми ногами, чтобы уже до конца жизни они служили Путнику верой и правдой. Я просыпаюсь в своей квартире – Парижа нет и в помине, он в прошлой моей жизни, где были пятьдесят дней, отличавшихся от пятидесяти лет, проведенных мной в разных городах и странах. Но мне на судьбу жаловаться нельзя, а вот Путнику можно, но он молчит, словно ему до моей судьбы нет никакого дела – ну ее, куда подальше, мою судьбу. Сам же он, Путник, ходит по квартире в железных башмаках, но ноги из них ему выдернуть никак нельзя. Тяжело ступает по паркету Путник в своей одесской квартире, находящейся в доме на Итальянском бульваре. Бульвара, впрочем, давно нет – одно название осталось, но хорошо докладывать встречным-поперечным знакомым, что ты проживаешь не где-нибудь, а именно на Итальянском бульваре, а потом добавлять: "Сам понимаешь, Рим, Генуя и Флоренция смешались, их не различить". А сейчас к Путнику должен зайти Борис Панский и принести свои пьесы, где опять-таки смешение эпох, стилей, таланта и графоманства, но главное не это, а то, что Панский придет со своими рассказиками, настоянными на тягучем одесском воздухе, пронизанном, так кажется, морем, ведь оно рядом. И вот тогда Путник скинет свои тяжелые башмаки – двадцать или тридцать лет своей жизни, наденет легкие туфли, и они с Панским спустятся к морю, где Борис будет с пылом читать стихи, обращаясь к волнам, при этом не забывая, что Путник с ним рядом, следя за его реакцией. А море будет спокойным и ленивым, отринувшим свои печали и невезения, будто оно только таким и бывает, а Панский гордо скажет: "Оно растворилось в моих стихах, Путник", но я ему не поверю, хоть и спорить не стану – больно надо. А потом нас окружат девчонки, требующие у Панского автографы, твердящие, как они его любят, а его мюнгхаузенские усы гордо будут показывать на запад и восток, как стрелки компаса. Тогда я подумаю, что на западе есть город Париж, прекрасный и непредсказуемый, хоть многие мои знакомые говорят о нем равнодушно, но я сам от него в восторге. Панский же, устав от своих поклонниц, спросит: "О чем ты задумался, Путник", а я ему улыбнусь, скажу: "Тебе везет – сколько у тебя красивых поклонниц!", а Панский, как обычно, фыркнет, расправит свои усы, как крылья, и буркнет: "Это далеко не все". К нему подбегут еще несколько смазливых девочек-девушек, но он их отгонит рассеянной улыбочкой, говорящей, что ему мешать не следует, ибо в нем сейчас бродит новый стих, а они, когда он об этом скажет, испуганно затихнут, а потом станут отходить от нас на цыпочках, чтобы не мешать его вдохновению. Панский возьмет меня под руку, и мы станем прогуливаться, как персонажи Гоголя, но никто из нас об этом думать не будет.

На нас прольется солнечный свет, ведь день будет в разгаре, а пиит и комедиант начнет доверять Путнику свои мысли о литературе, хоть и несколько наивные, но возвышенные. Панский признается, что написал вчера магистрал – заключительный, пятнадцатый, сонет в венке сонетов, а теперь ему остается сотворить остальные четырнадцать, но это – дело плевое, только надо поймать вдохновение, а потом на несколько часов удержать его при себе. Борис доверит Путнику расшифровку своих мадригалов, где герои перепутаны, словно улицы – Ришельевская, Дерибасовская, Екатерининская, Пушкинская. Он об этом говорит немножко театрально, а сам величественно улыбается встречным девушкам-девочкам, а их лица вспыхивают, а потом они шепчутся за нашими спинами: "Это – сам Панский", а ему приятен этот внятный шепот.

Панский воодушевлен сюжетом следующей пьесы, где совместит Лауру и Ларису Рейснер, самую красивую сторонницу Ленина, но эта, совмещенная из двух женщин, фантазирует Панский, героиня – одесситка, родившаяся в непритязательном районе Ближних Мельниц. Сейчас, представляешь, говорит он торопливо, она проживает на Екатерининской, в роскошной квартире, оплаченной ее третьим мужем, умеющим делать деньги, а два остальных были нищими научными работниками. Путник вспоминает, что совсем недавно в Одессу приезжал Леон Брунель, французский еврей, прадед которого имел счастье родиться в Одессе в 1919 году. В этом же году в Одессе родился французский поэт Ален Боске, а год был мрачным, но прадед Брунеля – Наум Брунель – был веселым одесситом. Почему он тогда бросил Южную Пальмиру? Просто его раздражало постоянство выстрелов, к тому же он боялся за своих крохотных детей, вот и смылся со своей семьей сначала в Софию, потом в Константинополь, а затем оказался в Лионе, где тяжко трудился в одном из ресторанчиков. Он, загримированный под цыгана, пародировал исполнение романсов, но в их словах, написанных им, была тоска по оставленным городам, но тоска была временной, ведь и новые города были прекрасны. Никто из посетителей не догадывался, что Брунель – еврей, никто, слава Богу, не просил его спеть песню на цыганском языке, а французскому Наум Брунель худо-бедно выучился, так что мог спеть и на нем славную песенку о красотке, решительно отказавшей в свидании назойливому морячку, истосковавшемуся по женскому телу. Никто не знал, что часто, снимая грим с лица, Брунель плакал, сидя над стаканом водки, вспоминая Одессу, но плач его был тихим – загнанным в себя, а свои заплаканные глаза он объяснял радостью, что ему, цыгану, удалось остепениться и покорить город Лион.

В Путнике все переворачивается, и он неожиданно представляет Наума Брунеля Борисом Панским, потому что ему хочется, чтобы и тот, живший когда-то в Лионе еврей-цыган, мог спокойно рассуждать о дидактической поэзии, буриме, ононимических рифмах, панегериках. И не только рассуждать, но и применять их на практике, создавая мимоходом шедевры для грядущих поколений. Между тем Панский продолжает развивать свою теорию, что в одесситке все должно быть прекрасно, а Путник, соглашаясь, кивает, но не очень энергично, потому что на его крупном носу находятся элегантные солнцезащитные очки, подаренные правнуком Наума Брумеля, повторяющим, что даже в Париже нет такого множества красивых женщин, как в Одессе.

(Продолжение следует.)

2003 г.

Одесса

Рисунок Николая ДРОННИКОВА (Париж).

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья