Номер 49 (1146), 28.12.2012

Мы продолжаем публикацию материалов, посвящённых 90-летию старейшей на просторах СНГ одесской молодёжной газеты. Начало см. в № № 15-24, 26-48.

(Окончание. Начало в № № 47, 48.)

Частым персонажем его фотохроники была и другая Федорова - Люся. Секретарь редактора, всегда чуточку сонная, медлительная и загадочная, как сфинкс, она восседала за столом в большой, многолюдной приемной и всем жаждущим встречи с редактором или подписи под какой-нибудь цидулкой, а то и просто ее внимания, дарила вежливые, нарочито дурашливые, одинаковые улыбки, за которыми ровно ничего не могло воспоследовать. Она пребывала постоянно на виду, как на ладони, но никто не знал о ней ничего определенного - куда уходит после работы, с кем живет, в кого влюблена, что собирается предпринять в следующую минуту. Она никогда на моей памяти не плакала, не раздражалась, но и не веселилась, давая себе волю побезумствовать, как некоторые другие. Атмосфера вокруг нее всегда была теплой, но в меру, как нельзя лучше отвечающей ее миросозерцанию, чуждому крайних, перенасыщенных чувств и эмоций. Даже в рейс она ушла как-то вдруг, спокойно, почти неслышно и возвратилась столь же незаметно, будто куда-то телепортировалась в одну распрекрасную минуту, чтобы спустя несколько месяцев опять материализоваться в той же точке пространства, абсолютно органично, выбрав тот единственный момент, когда на ее стуле не размещалось постороннее физическое тело.

Харизматичнее Люси следует считать, быть может, только Раю Наумец, неистовую искровскую машинистку, которая всех опекала, всех разносила, всех любила, всех кормила и всех при случае посылала туда, куда люди по собственной воле не ходят. Дни напролет она строчила длинными очередями на одном из доисторических печатных агрегатов нежно-салатного цвета типа "Москва" или "Украина", умудряясь при этом править грамматические ошибки и бурно высказываться относительно качества попавшего ей в руки материала. Она, как бы странно в данном контексте это ни звучало, была по своему архетипу типичной матерью-родиной, общей для всех, не всегда справедливой, но ниспосланной самим небом и оттого неподвластной критике, какие бы нами ни владели настроения. Ее высокий, надтреснутый голос разносился по редакции, достигая самых дальних углов. Когда она проносилась из комнаты в комнату, за ней завивались, скручивались и опадали тугие локальные вихри. Если Рая внезапно снижала скорость, было ясно: с нею что-то не так. Коллеги ее - молодая, нарисованная плавными, колеблющимися линиями Татьяна Погорелова или неприступная, строгая и подчеркнуто вежливая Женя Зицерман, терялись в энергетическом поле Раисы Наумец, предпочитая (во избежание случайных травм) вращаться на максимально отдаленной от нее редакционной орбите.

И лишь наш толмач Марта Десенко, безукоризненно переводившая на украинский любой наш бред (газета ведь издавалась двуязычная и распространялась, если не ошибаюсь, по нескольким южным областям республики); пухленькая и тугая, как мяч, Марта не отступала перед звуковым щитом, который, казалось, всегда предварял появление Раисы - спокойно "пропрыгивала" сквозь него, глядя прямо перед собою светлыми выпуклыми глазами, и произносила тишайшим, но твердым голосом нечто такое, отчего Раиса мгновенно обрывала ор и удовлетворенно, словно только того и ждала, вновь усаживалась за свою машинку.

Тише и неодолимее Марты для всех невероятных искровских персонажей, включая сюда немногих доставшихся на ее долю редакторов, была лишь Ирина Пустовойт, грудастая, в теле, полная соков юная девица, которой слегка, почти незаметно выдвинутый вперед круглый подбородок; тонкий, широкий рот, с навсегда растрескавшимися, пересохшими, жаждущими губами; вздернутый, короткий носик да недвижные, редко мигающие глазищи придавали странное очарование.

Пустовойт болталась по редакции, следуя бессистемной, случайной траектории; надолго застревала перед чьими-то столами; низко склонялась над собеседниками, что- то шепча на ухо и длинный, собачий медальон, свисавший с ее шеи, чиркал по чужим рукописям.

Однако при этом она умудрялась писать пространные сочинения об учащейся молодежи, задавая себе в них какие-то вопросы и обстоятельно, со вкусом, на них отвечая; полемизируя с самой собой.

И если других редакционные начальники нещадно правили, то ее опусы, то и дело растягивающиеся на три четверти полосы, почему-то оставляли в неприкосновенности. То ли им ее выдумки безумно нравились, то ли они не знали, что со всем этим делать - потянешь за строчку, где-то обрежешь, где-то не так свяжешь, и статья расползется, пойдет наперекосяк, себе дороже.

Конечно, Вадим Мартынюк, который некоторое время побывал в редакторах "Искры", справиться с многословием Пустовойт ни в жизнь не смог бы. Он был человеком опасливым, чтобы не сказать робким; солдатом системы, которая ему нравилась; настолько верным и нерассуждающим, что однажды, искренне желая зачислить в штат фельетониста Семена Лившина, работавшего у нас под прикрытием управления бытового обслуживания населения, спросил, не может ли тот как-нибудь перестать числиться евреем. Правда, Мартынюк тут же устрашился своего малодушия и махнул рукой - дескать, ладно, пускай подает заявление так. Лившин на него не обиделся. Что взять с человека, который подписывает путевые заметки псевдонимом Багряный?! Кстати, именно Мартынюк в ту пору, когда меня спроваживали за упоминавшийся уже здесь фильм с ГосТВ, работал там одним из руководителей творческого процесса. Когда зашла речь о санкциях в мой адрес, он совершенно искренне произнес, что наверняка сделан из другого, нежели я, теста.

5

Так вот, Багряный совладать с Пустовойт и не старался. Это мог бы сделать ее следующий редактор - Борис Деревянко, но он был очарован Пустовойт, питал к ее писаниям слабость и делать этого не хотел. Думаю, ему казалось, что между ним и ею есть нечто общее. Следует учесть, что тогда он еще не превратился в нардепа, мессию; в грузного, тяжело перемещающегося человека, перенесшего удаление желчного пузыря; порой непримиримого и консервативного в своих воззрениях, резкого, бранчливого; непререкаемого авторитета у одних и постоянного объекта ненависти у других; не приобрел еще вполне заслуженной популярности; не испытал жесточайшей усталости от нашей идиотской действительности, так мало "оборудованной" не только для веселья, но и просто для нормального человеческого существования. Тогда Борис, с которым мы часто топали вместе на работу от вокзала, куда съезжались c разных кварталов Черемушек, был еще достаточно молодым человеком, которого знали и любили фанатики кожаного мяча за "Футбольный роман", печатавшийся в "Искре"; за художественно яркие, парадоксальные репортажи с матчей, написанные так эмоционально, цветисто, влюбленно, неожиданно, как о спорте вообще не пишут, но именно этим ценные и удивительные. Да и сам Борис был еще легконогим, жилистым, очень мужественным, несмотря на то, что не выдался ростом, человеком с поразительно красивым, медальным, на мой взгляд, лицом, освещенным выразительными, сшибавшими женщин влет голубыми глазами. Все корреспондентки были в него по очереди влюблены. И он им это позволял, хотя слишком явной демонстрации дружеских чувств или почитания, будучи человеком, невзирая на бесспорное профессиональное превосходство перед многими, мнительным, не терпел и, столкнувшись с чем-то подобным, явно этим тяготился.

Странное дело, но мне не хочется сейчас писать об организаторских способностях Деревянко, редакторской его талантливости, хотя я, отстававший от него всего лишь на каких- то два ничтожных года, не раз повторял, что благодаря этим его дарованиям лучшие из нас стали тем, кем стали. Сейчас я его, поверженного наемным киллером в пыль и пятнадцать лет назад вознесенного в вечность, ставшего, увы, памятником, в возрасте перегнал. Он так и остался 59-летним. И уже не попытается, не сможет ни возразить мне, ни меня поправить. Добавлю лишь одно. Как редактор он оказался весьма перспективным главным образом потому, что самых-самых забрал с собой из молодежки в им же начатую "Вечернюю Одессу"; открыл перед всеми ними новую, неизведанную и счастливую перспективу.

Сознаю, о многих из блестящего населения "Комсомольской искры" я не упомянул. Но тут нет ничего личного. Или, напротив, ничего, кроме личного. С кем-то из "акул пера" я не работал - ведь на мою долю выпали лишь три с небольшим (с 1968 по 1971) года этой поразительно насыщенной жизни - дальше я поступил в ленинградскую аспирантуру и больше в "Искру" не возвращался. С кем-то работал, но душевной связи не установилось. Я отдавал им должное, но видел их как бы со стороны, с некоторого расстояния, и потому личностного отношения к ним не возникло. Все они вращались в общем супе, повинуясь неодолимым и непознанным закономерностям хаотичного броуновского движения, столь привычного для газетных будней, когда не знаешь - не ведаешь, что ждет тебя в следующую минуту. Может быть, погрузишься в ароматную атмосферу тематической полосы, посвященную одесской истории, и станешь живописать первые шаги по этой земле строителей турецкой крепостцы Ени-Дунья. А может, затянет тебя водоворот первого и единственного в стране фестиваля спортивного кино, и ты попытаешься узнать у братьев Климовых, что подтолкнуло их к идее совершенно не похожего на другие фильма "Спорт. Спорт. Спорт". Или же втянешься в дискуссию со всем чувствительным населением Одессы по поводу "Есении", жестокой мексиканской мелодрамы, утверждая с юношеским максимализмом, что эта лента рождает на свет - в духовном смысле - потребителей красивой жизни. А то заставишь читателей провести среди известных актеров виртуальный кастинг на получение главной роли Робинзона Крузо в одноименном фильме Говорухина, чтобы потом часами сидеть над головой у Куравлева, выдавливая из него две сотни автографов на собственных фотопортретах, которые должны достаться победителям. А уж если рискнешь на драку с комсомольским "осередком" из сельского района, утверждая, что там засели чинуши с портфелями, будь готов к жестокому прочухану на Куликовом поле, где тогда располагался местный обком КПУ.

При этом, не забудьте, у каждого из "искровцев" были свои затеи, свои конкурсы, которые наслаивались друг на друга не только на газетных полосах, но и во внешнем рисунке нашей жизни. И за всем этим коловращением - а в редакции иной раз становилось многолюдно, как на привокзальной площади - с выражением неизменного философического спокойствия на лице наблюдал художник газеты Игорь Божко, чей стол стоял, по-моему, в центральном зале, представлявшем собою симбиоз "ньюс-рума" (или "ы"?) с картинной галереей. Сиживал он здесь нечасто, рисовал где-то еще, а кроме того, клеил отличные, полнозвучные гитары, писал стихи и рассказы, сочинял музыку; пил водку, вырезал из деревянных чурбачков, ножек стульев, какого-то древесного лома диковинных остроугольных человечков, напоминающих скульптурно повторенные карикатуры.

Однажды стены громадного кабинета Божко украсили его живописные работы. Это была, наверное, первая или одна из первых персональных выставок художника. Стоит мне сейчас сосредоточиться на ней, в памяти всплывает почему-то пышная древесная крона, усеянная то ли цветами, то ли плодами, шарообразная, свежая, вырывающаяся за границы рамы, неудержимо затапливающая все окружающее пространство. Всякое упоминание о Божко, неторопливом, сосредоточенном; предпочитающем, если его не дергали, состояние, схожее с медитацией, вызывает у меня почти физически переживаемое ощущение восторга перед природной, не натренированной, не явившейся результатом долгих штудий, а естественной, просто брызжущей ярчайшими красками талантливости этого человека, нашедшего себе тогда, по вполне понятным причинам, приют именно здесь, в "Комсомольской искре"...

Но хватит, пожалуй, а то я пойду по второму кругу. Ведь с каждым из тех, о ком я здесь упомянул, меня связывают еще и годы отношений за пределами редакции. Жизнь шла своим чередом. "Искра" продолжала существовать помимо нас. Населяли ее другие люди. Может быть, получше нас. Но нельзя, невозможно забыть о том, как приворожили меня некогда большие ступни Ерванда Григорянца, переминавшиеся под столом на влажном газетном листе. С этого у меня все и началось. И, знаете, мне кажется - не хуже, чем у других...

Валерий БАРАНОВСКИЙ.

На фото Михаила РЫБАКА:
- Валерий Барановский,
- Марта Десенко,
- Ирина Пустовойт,
- Вадим Мартынюк.

Версия для печати

Предыдущая статья

Следующая статья